7 октября 1917-го
в дневниках
Владимир Палей (1896 - 1918), поэт, 20 лет, сын Великого князя Павла Александровича и Палей О. В.:
7 октября 1917, суббота, Царское Село
Сегодня мама была в городе и разговорилась с двумя бабами, стоявшими в хвосте у Гурме. Одна баба заметила, что кинематографы полны народу, а церкви Божии пусты. А другая баба сказала, что «епископ Геннадий оченно велел храм почаще посещать и детей приводить». «И какие теперь, барыня, дети пошли! Вот этот мальчишка меня, извините, по матушке выругал!»
Вечером читал п<апа> и м<ама> окончание «Сафо». Им так же понравилось, как и начало. Папа упомянул о Майкове - это лестно, а мама определила влияние А. Толстого (Дамаскина) - это верно. После сцены объяснения Сафо с Фаоном мама сделала весьма женское замечание: «Il fait son petit Joseph!». Женщины возражений - и поражений - не признают.
Некая Ольга, кузина Гули П., слышала, как солдат в вагоне хвастался тем, что у него 70 000 капиталу. Она вскочила и сказала: «Товарищи! Давайте бить буржуя!» Все покатились со смеху, а буржуй как в воду канул.
Мамин идеал книги это роман Валуева - «Лорин». Как я завидую и маме, и Валуеву!
Сегодня открывается Предпарламент. «Предфинский» залив уже давно открыт.
Прочел на днях в «Вечернем вр<емени>» об убийстве на Островах семьи дворника. Малолетние дети были найдены с 14-ю кинжальными ранами по всему телу. Конечно, обвиняют каких-то китайцев. Знаем мы этих китайцев! От них Россия гибнет и церкви пусты!
И жалко и приятно было покончить с «Сафо». Все-таки я над ней работал - с перерывами - два месяца. Теперь обязательно надо кончить «Смерть Венеции», а там виднее будет... «Золушкины праздники», «Летчик Скворцов», «Марсельеза» - все это ждет.
Перечел Дамаскина, читал урывками Байрона, «Дневник молодости» Толстого, «Театр для себя» Евреинова. Е.В Пономарева прислала очаровательное письмо и книгу моего милого, доброго А.Ф. Кони «На жизненном пути»
Георгий Князев, историк-архивист, 30 лет, Петроград:
7 октября.
Про Керенского распускают самые дикие слухи. И еврей-то перекрещенный он, и пьянствует в Зимнем Дворце, валяясь на кровати Александра III (хотя Александр III и не жил в этом дворце), и развелся со своей женой, женясь на артистке Тиме, и свадьба их была в дворцовой церкви, причем над ними держали те самые венцы, которые употреблялись при царском венчании...
И эти дикости повторяют всюду и даже интеллигенты.
Сегодня я слышал еще эти мерзости еще от людей очень правого оттенка, а на улице, от заведомого большевика рабочего слышал такую оброненную им фразу: «Это только жиду Керенскому подстать так трусить».
Умер на фронте Леля Полубинский. В 20 лет прервалась его жизнь. Он был хрупкого здоровья. Организм его не выдержал и нет его. Он по своей воле уехал на фронт. Рвался туда. Тяжело ему было тут, особенно в те проклятые июльские дни.
Александра Николаевна, мать его, страшно убита. Тяжело глядеть на нее. Страшно.
Ездил к ним вечером... По-прежнему неуютно, холодно. Из темных углов глядит жуть.
Как всегда у них скребутся мыши... И много безысходного горя. Горе неотступно преследует их.
Видел Бориса. Он привез тело Лели. Они были в одном полку.
Тяжело было слушать о том, как они отступали от Тарнополя. И до сих пор не прекращается грабеж и пьянство.
Пьют много. Все пьют. В победу не верят. «Мир надо заключить». Вот последний вывод.
Замечательно, что в отдельности все эти солдаты замечательно хорошие люди с чуткой прекрасной душой, в толпе - звери или бараны. Не узнать их. С массой можно сделать все, что угодно. И меньше всего можно будет удивляться тому, если не большевистская, а черносотенная пропаганда завладеет их душами. Сейчас ими владеет мечта о немедленном мире, о разделе земли. Можно ли тут думать о войне... Мир, мир во что бы то ни стало. Большевики им его обещают.
Мрачные картины рисовал Борис. Проходит через деревню. Вдруг из одного дома выбегают с гиканьем дети, женщины, через некоторое время показывается кавказец. Под мышками пуховые подушки, свертки. За него цепляется женщина, умоляя отдать ей взятое. Кавказец слегка отмахивается от нее кинжалом, не желая приколоть несчастную разом.
В другой раз, в пути, когда они шли усталые, обозленные их всех рассмешила нелепая фигура чеченца, который злобно держал в одной руке, как какой-то трофей, дохлую курицу, они не выдержали и расхохотались. Чеченец сверкнул глазами и зловеще-тихо ломаным русским языком сказал: «Чего смеетесь... Расея погибла». Ужас, - говорит Борис,- пробежал по нашим жилам от этих слов. И, правда, они уже больше во всю дорогу не смеялись.
Так характерен рассказанный им случай о солдате, который отрезал у живой, дико визжащей, пойманной им свиньи ногу. На окрик и брань, что он делает, солдат спохватился и стал извиняться: «Виноват, забыл зарезать».
Хулиганство заходит часто за пределы всякого пылкого воображения. Чтобы хоть как-нибудь воздействовать в это время на солдат, нужно самому сделаться на время хулиганом. Тогда только и можно иметь среди них какой-нибудь авторитет.
Игра в карты и пьянство - по всему фронту, особенно в ближайшем тылу. Ставки невероятные. Вернуть их к строгой дисциплине, всю эту распущенную массу нет возможности. За зиму еще хуже будет. Боеспособность этой армии, вернее, бывшей армии, теперь хулиганствующей банды, восстановить невозможно. Возможно создать только новую армию на новых началах. А эта погибла.
Давно не был вечером на улице. Темно. На всей Фурштатской два фонаря. На углу Воскресенского проспекта газовый фонарь с фиолетовыми стеклами. На Невском и Коногвардейском бульваре электрические фонари с колпаками. Прохожих мало. Еще меньше экипажей. Когда я стоял поджидая трамвая на Воскресенском, откуда-то доносилась духовая полковая музыка. То усиливалась, то замирала. Моросил дождь. Все было покрыто липкой грязью... На углу мигал под порывами мокрого ветра фиолетовый фонарь... Тоскливо было. Особенно когда долетали звуки музыки. Играли какой-то танец. Наверное, где-нибудь был «демократический бал». Теперь это так много. Танцуют и веселятся до утра как никогда.
Первое заседание Совета Российской Республики (Предпарламента) произвело на меня благоприятное впечатление. Речи Авксентьева и Керенского мне показались не только словами... В них звучала, наконец, настоящая сила. Может быть, это и иллюзия, и кроме искусной декламации - ничего не было. Так хотелось бы поверить в возможность нашего оздоровления.
В Венсене казнена танцовщица Матта Хари. Она была уличена в шпионстве.
Было время, когда весь Париж сбегался поглядеть на ее знаменитый танец живота. Она выступала в европейских центрах. Ее другой танец Черта или Мефистофеля производил не меньше фурора. Она была красива, гибка и обольстительна. Не отличаясь распущенностью, она брала от жизни все. И многое ей удавалось. Раз на сцене она выступила с черным брильянтом на груди, сведшим с ума всех парижан... Хари знали многие и по ее эксцентричности. Она иногда появлялась на парижских бульварах в обществе котят и обезьян. С начала войны она стала вести уже совсем бесшабашную жизнь. Вращалась все время в обществе офицеров. На нее обратили внимание. Стали следить за нею. Оказалось, что она передавала военные секреты в Германию. Ее арестовали, и, когда выяснились все обстоятельства ее подлого предательства, расстреляли ее в Венсене.
Не жизнь, а какой-то бульварный роман. В то же время страшный роман, трагедия на фоне моря крови, пылающих городов, грохота пушек, и душераздирающих стонов погибающих... Она не дорожила ничем, лишь бы брать от жизни все. И получила свое... Труп ее молодого тела, говорят прекрасного тела, обезображенный кровавыми пятнами лежит засыпанный в венсенском рву. Она расплатилась. А другие...
Я не могу спокойно вспомнить о том, что творится сейчас в мире. И в такую минуту я понимаю, что можно крикнуть «Мир, мир, во что бы то ни стало...».
Вдуматься побольше - с ума сойдешь. Нас затопили кровью. Ужас...
В то время, когда наша рижская флотилия боролась в смертельной схватке с впятеро превосходящей ее германской эскадрой, члены комитетов Балтийского флота заседали в Гельсингфорсе и выносили самые большевистские и нелепые резолюции о предоставлении комитетам участия в оперативных делах, о выборности командного состава и передачи им ключа от шифра...
Это в то самое время, когда «Слава» и «Гром» шли ко дну.
Рюрик Ивнев, поэт, 26 лет, Петроград:
День открытия «Совета Республики»... Около Кексгольмских казарм. Два солдата разговаривают. Лицо озабоченное, грустное. Я подумал: «О Балтийских неудачах, должно быть...» Подхожу ближе, слышу:
- У меня шаровары порваны, а других нет.
- И у меня тоже... - Вот и все.
Ночь на 8 октября, за картами у Чеховича. Хожу, разговариваю, но все мне кажется сном. Не верится в гибель России, а ведь она уже погибла. Никогда я не чувствовал так реально существование России и никогда так не любил ее. Точно толпы озверевших солдат, глупые и пошлые люди и т. п. - это одно, а Россия - совсем, совсем другое, не имеющее вовсе касательства до них...
Гостиная, все стоят, переставляют стол, дымно, накурено, я почему-то вспоминаю какое-то собрание в Елизаветполе... Голова идет кругом... И все думаю о России (о России моей, несбыточной, несуществующей, о каком-то призраке, и в то же время больно за Россию чужую, не мою. Она как-то сплетается с Россией не чужой, моей)...
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник, 23 года, ротмистр 17-го Нижегородского драгунского полка:
7 октября.
Г. Ржев. Наш дом на Большой Спасской. В окнах нашей комнаты кисейные занавески, много растений, филодендроны, фикусы, араукарии, бегонии, жаль только, что нет почти обязательного «кенаря» в клетке у окна. Пожалуй, эта лучшая квартира, которую я до сих пор видел на Западном фронте.
Город делится на две части Волгой, которая здесь совсем узенькая среди крутых берегов. Та часть города, в которой мы живем, называется «Князь-Дмитриевская», а противоположная «Князь-Федоровская». Это остаток старины, когда городом владели два князя, Федор и Дмитрий, которые постоянно враждовали между собой, и Волга была границей их владений. Но в городе, кажется, исторических памятников нет.
Жители почти все старообрядцы, в том числе и наша хозяйка, почтенная Екатерина Ивановна. Ходит она в черном, на голове платочек, грамоте не училась, но зато службу церковную знает назубок. По углам понавесили много старинных образов. От прадедов еще они, и темные лики сурово глядят из тяжелых, пудовых риз.
В комнатах у печей лежанки. Войны как будто и не было: дом - полная чаша: варения, печения, меда всех сортов - и липовый, и из акаций, сушеные и маринованные грибки и огурчики, сухарики, блинчики, словом, полное вам удовольствие.
Наряд у нас, увы, тяжелый: полуэскадрон у водочной фабрики, посты на Виндаво-Рыбинском вокзале, у казначейства, телеграфа и т.д. Водочная фабрика - это мрачное сборище домов разных размеров и стройки, разбросанные вдоль Александровской дороги и обнесенные высоким, деревянным тыном. Темно-красный кирпич зданий от сырости кажется почти черным, словно запекшаяся кровь.
Кое-где забор разломан, и в эти бреши недавно с криком и пальбой валил пьяный народ и пехотинцы. Всюду сор, стружки, опилки, кирпичи, битое стекло и бутылки. Все загажено. Весь день и всю ночь вокруг фабрики, где я находился, как в осажденной крепости, было неспокойно.
Бродили какие-то штатские и толпы мрачно настроенных пехотинцев; между заборами и вдоль канав мелькали подозрительные тени, слышались пьяные окрики и раздавались отдельные выстрелы. Иногда мелкие группы объединялись и начинали напирать на наши посты и караулы. Тогда, тихо крадучись, неприметно для толпы за наружной стеной, в темноте, подходил драгун, перебирался через горы ящиков, проскальзывал по лестницам, задевая сырые стены прикладами карабинов, и вдруг появлялся перед толпой, которая нехотя отходила.
После полуночи стало тише, но лишь с рассветом мы окончательно успокоились. Домой вернулся усталый и продрогший, перекрестился на громадного, темного св[ятого] Николая и пошел в баню. После, обессиленный жарой, растянулся в глубоком кожаном кресле и блаженно заснул.
Хорошо живет купеческая вдова Колесникова в городе Ржеве, на Князь-Дмитриевской стороне, на Спасской улице, в тепле, среди фикусов, запаха лампадного масла, под ликами темных икон. Хорошо живет. Весь вопрос в том, долго ли продлится ее мирная и спокойная жизнь.
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
Немцы начали высадку на острове Даго. Голова кружится от событий; Россия гибнет. Второй день наступили холода, снега нет. Ходят разговоры о сепаратном мире с немцами, тогда совсем мы будем опозорены.
дневник
Никита Окунев, 49 лет, служащий пароходства "Самолёт", Москва:
20 октября (7 октября).
«Гром бесчестья раздавайся!» Каждый день приносит известия все о новых и новых бедствиях. И каждое бедствие создается нашей преступной революцией. Острова Эзель, Моон и Даго заняты неприятелем, и наши части, находившиеся там, либо истреблены, либо остались в плену. 4 октября был у этих островов неравный бой: неприятель явился к Рижскому и Финскому заливам с флотилией в 100 вымпелов (чуть ли не две трети всего его боевого флота).
† У нас погиб броненосец «Слава» и один миноносец. Батареи у входа в Моонзунд были сметены огнем дредноутов в очень короткое время. Сверху немецкие самолеты забросали бомбами наши суда, пристани и островские поселения. Над Рижским и Финским заливами уже летают их цеппелины. Петроград и Ревель улепетывают во все лопатки. Эвакуация правительственных и общественных учреждений в полном ходу. Железные дороги и водные пути спасают спешно, что могут. Сколько теперь исторических, художественных и вообще дорогих предметов растеряется, разворуется, перетонет, исковеркается. Наживалось все это добро 2 столетия, кости великого Петра не один раз перевернутся теперь от такого величайшего позора. Но он утешится тем бесспорным обстоятельством, что окно, прорубленное им в Европу, будут замуровывать не его потомки, а случайные авантюристы, набежавшие к кормилу правления Россией из Бутырок и из Сибири.
Временное правительство объявило о роспуске 4-й Государственной Думы и об окончании полномочий членов Государственного Совета по выбору.
Делегатом на Парижской конференции союзников от русской демократии будет М. И. Скобелев.
Иван Бунин, 46 лет, иение под Ельцом:
7 октября. Заснул вчера в 11, проснулся нынче в восемь. Несмотря на это, чувство тупости, растерянности еще сильнее. Утром письмо Юлия к Вере от 27 сентября. Мы все очень огорчились: каждый день будни... Ужасно!
День дивный, солнечный, бодрый; ходили в Колонтаевку - похоже все на то, как мы видели в прошлую прогулку туда. - Письмо от Кусковой. Отвечаю.
Сейчас около двенадцати ночи. Изумительная ночь, морозная, тихая, с великолепнейшими звездами. Мертвая тишина. Юпитер, Телец, Плеяды очень высоко. (Над юго-западом.) На юго-западе Орион. Где Сириус? Есть звезда под Орионом, но низко и слабо видна.
Листва точно холодным мылом потерта. Земля тверда, подмерзла. Ходил за валом. Идешь к гумну мимо вала (по направлению от деревни) - деревья на валу идут навстречу, а небо звездное за ними сваливается, идет вместе со мною вперед. Сзади идет за мной Юпитер и пр. Идешь назад - все обратно. То же и на аллее. А я писал в «Таньке»: «звезды бежали навстречу». Глупо.
Аллея голая стройна, выше и стройнее, чем в листопад.
О, какая тишина всюду, когда я ходил! Точно весь мир прервал дыхание, и только звезды мерцают, тоже затаив дыхание.
Владимир Палей (1896 - 1918), поэт, 20 лет, сын Великого князя Павла Александровича и Палей О. В.:
7 октября 1917, суббота, Царское Село
Сегодня мама была в городе и разговорилась с двумя бабами, стоявшими в хвосте у Гурме. Одна баба заметила, что кинематографы полны народу, а церкви Божии пусты. А другая баба сказала, что «епископ Геннадий оченно велел храм почаще посещать и детей приводить». «И какие теперь, барыня, дети пошли! Вот этот мальчишка меня, извините, по матушке выругал!»
Вечером читал п<апа> и м<ама> окончание «Сафо». Им так же понравилось, как и начало. Папа упомянул о Майкове - это лестно, а мама определила влияние А. Толстого (Дамаскина) - это верно. После сцены объяснения Сафо с Фаоном мама сделала весьма женское замечание: «Il fait son petit Joseph!». Женщины возражений - и поражений - не признают.
Некая Ольга, кузина Гули П., слышала, как солдат в вагоне хвастался тем, что у него 70 000 капиталу. Она вскочила и сказала: «Товарищи! Давайте бить буржуя!» Все покатились со смеху, а буржуй как в воду канул.
Мамин идеал книги это роман Валуева - «Лорин». Как я завидую и маме, и Валуеву!
Сегодня открывается Предпарламент. «Предфинский» залив уже давно открыт.
Прочел на днях в «Вечернем вр<емени>» об убийстве на Островах семьи дворника. Малолетние дети были найдены с 14-ю кинжальными ранами по всему телу. Конечно, обвиняют каких-то китайцев. Знаем мы этих китайцев! От них Россия гибнет и церкви пусты!
И жалко и приятно было покончить с «Сафо». Все-таки я над ней работал - с перерывами - два месяца. Теперь обязательно надо кончить «Смерть Венеции», а там виднее будет... «Золушкины праздники», «Летчик Скворцов», «Марсельеза» - все это ждет.
Перечел Дамаскина, читал урывками Байрона, «Дневник молодости» Толстого, «Театр для себя» Евреинова. Е.В Пономарева прислала очаровательное письмо и книгу моего милого, доброго А.Ф. Кони «На жизненном пути»
Георгий Князев, историк-архивист, 30 лет, Петроград:
7 октября.
Про Керенского распускают самые дикие слухи. И еврей-то перекрещенный он, и пьянствует в Зимнем Дворце, валяясь на кровати Александра III (хотя Александр III и не жил в этом дворце), и развелся со своей женой, женясь на артистке Тиме, и свадьба их была в дворцовой церкви, причем над ними держали те самые венцы, которые употреблялись при царском венчании...
И эти дикости повторяют всюду и даже интеллигенты.
Сегодня я слышал еще эти мерзости еще от людей очень правого оттенка, а на улице, от заведомого большевика рабочего слышал такую оброненную им фразу: «Это только жиду Керенскому подстать так трусить».
Умер на фронте Леля Полубинский. В 20 лет прервалась его жизнь. Он был хрупкого здоровья. Организм его не выдержал и нет его. Он по своей воле уехал на фронт. Рвался туда. Тяжело ему было тут, особенно в те проклятые июльские дни.
Александра Николаевна, мать его, страшно убита. Тяжело глядеть на нее. Страшно.
Ездил к ним вечером... По-прежнему неуютно, холодно. Из темных углов глядит жуть.
Как всегда у них скребутся мыши... И много безысходного горя. Горе неотступно преследует их.
Видел Бориса. Он привез тело Лели. Они были в одном полку.
Тяжело было слушать о том, как они отступали от Тарнополя. И до сих пор не прекращается грабеж и пьянство.
Пьют много. Все пьют. В победу не верят. «Мир надо заключить». Вот последний вывод.
Замечательно, что в отдельности все эти солдаты замечательно хорошие люди с чуткой прекрасной душой, в толпе - звери или бараны. Не узнать их. С массой можно сделать все, что угодно. И меньше всего можно будет удивляться тому, если не большевистская, а черносотенная пропаганда завладеет их душами. Сейчас ими владеет мечта о немедленном мире, о разделе земли. Можно ли тут думать о войне... Мир, мир во что бы то ни стало. Большевики им его обещают.
Мрачные картины рисовал Борис. Проходит через деревню. Вдруг из одного дома выбегают с гиканьем дети, женщины, через некоторое время показывается кавказец. Под мышками пуховые подушки, свертки. За него цепляется женщина, умоляя отдать ей взятое. Кавказец слегка отмахивается от нее кинжалом, не желая приколоть несчастную разом.
В другой раз, в пути, когда они шли усталые, обозленные их всех рассмешила нелепая фигура чеченца, который злобно держал в одной руке, как какой-то трофей, дохлую курицу, они не выдержали и расхохотались. Чеченец сверкнул глазами и зловеще-тихо ломаным русским языком сказал: «Чего смеетесь... Расея погибла». Ужас, - говорит Борис,- пробежал по нашим жилам от этих слов. И, правда, они уже больше во всю дорогу не смеялись.
Так характерен рассказанный им случай о солдате, который отрезал у живой, дико визжащей, пойманной им свиньи ногу. На окрик и брань, что он делает, солдат спохватился и стал извиняться: «Виноват, забыл зарезать».
Хулиганство заходит часто за пределы всякого пылкого воображения. Чтобы хоть как-нибудь воздействовать в это время на солдат, нужно самому сделаться на время хулиганом. Тогда только и можно иметь среди них какой-нибудь авторитет.
Игра в карты и пьянство - по всему фронту, особенно в ближайшем тылу. Ставки невероятные. Вернуть их к строгой дисциплине, всю эту распущенную массу нет возможности. За зиму еще хуже будет. Боеспособность этой армии, вернее, бывшей армии, теперь хулиганствующей банды, восстановить невозможно. Возможно создать только новую армию на новых началах. А эта погибла.
Давно не был вечером на улице. Темно. На всей Фурштатской два фонаря. На углу Воскресенского проспекта газовый фонарь с фиолетовыми стеклами. На Невском и Коногвардейском бульваре электрические фонари с колпаками. Прохожих мало. Еще меньше экипажей. Когда я стоял поджидая трамвая на Воскресенском, откуда-то доносилась духовая полковая музыка. То усиливалась, то замирала. Моросил дождь. Все было покрыто липкой грязью... На углу мигал под порывами мокрого ветра фиолетовый фонарь... Тоскливо было. Особенно когда долетали звуки музыки. Играли какой-то танец. Наверное, где-нибудь был «демократический бал». Теперь это так много. Танцуют и веселятся до утра как никогда.
Первое заседание Совета Российской Республики (Предпарламента) произвело на меня благоприятное впечатление. Речи Авксентьева и Керенского мне показались не только словами... В них звучала, наконец, настоящая сила. Может быть, это и иллюзия, и кроме искусной декламации - ничего не было. Так хотелось бы поверить в возможность нашего оздоровления.
В Венсене казнена танцовщица Матта Хари. Она была уличена в шпионстве.
Было время, когда весь Париж сбегался поглядеть на ее знаменитый танец живота. Она выступала в европейских центрах. Ее другой танец Черта или Мефистофеля производил не меньше фурора. Она была красива, гибка и обольстительна. Не отличаясь распущенностью, она брала от жизни все. И многое ей удавалось. Раз на сцене она выступила с черным брильянтом на груди, сведшим с ума всех парижан... Хари знали многие и по ее эксцентричности. Она иногда появлялась на парижских бульварах в обществе котят и обезьян. С начала войны она стала вести уже совсем бесшабашную жизнь. Вращалась все время в обществе офицеров. На нее обратили внимание. Стали следить за нею. Оказалось, что она передавала военные секреты в Германию. Ее арестовали, и, когда выяснились все обстоятельства ее подлого предательства, расстреляли ее в Венсене.
Не жизнь, а какой-то бульварный роман. В то же время страшный роман, трагедия на фоне моря крови, пылающих городов, грохота пушек, и душераздирающих стонов погибающих... Она не дорожила ничем, лишь бы брать от жизни все. И получила свое... Труп ее молодого тела, говорят прекрасного тела, обезображенный кровавыми пятнами лежит засыпанный в венсенском рву. Она расплатилась. А другие...
Я не могу спокойно вспомнить о том, что творится сейчас в мире. И в такую минуту я понимаю, что можно крикнуть «Мир, мир, во что бы то ни стало...».
Вдуматься побольше - с ума сойдешь. Нас затопили кровью. Ужас...
В то время, когда наша рижская флотилия боролась в смертельной схватке с впятеро превосходящей ее германской эскадрой, члены комитетов Балтийского флота заседали в Гельсингфорсе и выносили самые большевистские и нелепые резолюции о предоставлении комитетам участия в оперативных делах, о выборности командного состава и передачи им ключа от шифра...
Это в то самое время, когда «Слава» и «Гром» шли ко дну.
Рюрик Ивнев, поэт, 26 лет, Петроград:
День открытия «Совета Республики»... Около Кексгольмских казарм. Два солдата разговаривают. Лицо озабоченное, грустное. Я подумал: «О Балтийских неудачах, должно быть...» Подхожу ближе, слышу:
- У меня шаровары порваны, а других нет.
- И у меня тоже... - Вот и все.
Ночь на 8 октября, за картами у Чеховича. Хожу, разговариваю, но все мне кажется сном. Не верится в гибель России, а ведь она уже погибла. Никогда я не чувствовал так реально существование России и никогда так не любил ее. Точно толпы озверевших солдат, глупые и пошлые люди и т. п. - это одно, а Россия - совсем, совсем другое, не имеющее вовсе касательства до них...
Гостиная, все стоят, переставляют стол, дымно, накурено, я почему-то вспоминаю какое-то собрание в Елизаветполе... Голова идет кругом... И все думаю о России (о России моей, несбыточной, несуществующей, о каком-то призраке, и в то же время больно за Россию чужую, не мою. Она как-то сплетается с Россией не чужой, моей)...
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник, 23 года, ротмистр 17-го Нижегородского драгунского полка:
7 октября.
Г. Ржев. Наш дом на Большой Спасской. В окнах нашей комнаты кисейные занавески, много растений, филодендроны, фикусы, араукарии, бегонии, жаль только, что нет почти обязательного «кенаря» в клетке у окна. Пожалуй, эта лучшая квартира, которую я до сих пор видел на Западном фронте.
Город делится на две части Волгой, которая здесь совсем узенькая среди крутых берегов. Та часть города, в которой мы живем, называется «Князь-Дмитриевская», а противоположная «Князь-Федоровская». Это остаток старины, когда городом владели два князя, Федор и Дмитрий, которые постоянно враждовали между собой, и Волга была границей их владений. Но в городе, кажется, исторических памятников нет.
Жители почти все старообрядцы, в том числе и наша хозяйка, почтенная Екатерина Ивановна. Ходит она в черном, на голове платочек, грамоте не училась, но зато службу церковную знает назубок. По углам понавесили много старинных образов. От прадедов еще они, и темные лики сурово глядят из тяжелых, пудовых риз.
В комнатах у печей лежанки. Войны как будто и не было: дом - полная чаша: варения, печения, меда всех сортов - и липовый, и из акаций, сушеные и маринованные грибки и огурчики, сухарики, блинчики, словом, полное вам удовольствие.
Наряд у нас, увы, тяжелый: полуэскадрон у водочной фабрики, посты на Виндаво-Рыбинском вокзале, у казначейства, телеграфа и т.д. Водочная фабрика - это мрачное сборище домов разных размеров и стройки, разбросанные вдоль Александровской дороги и обнесенные высоким, деревянным тыном. Темно-красный кирпич зданий от сырости кажется почти черным, словно запекшаяся кровь.
Кое-где забор разломан, и в эти бреши недавно с криком и пальбой валил пьяный народ и пехотинцы. Всюду сор, стружки, опилки, кирпичи, битое стекло и бутылки. Все загажено. Весь день и всю ночь вокруг фабрики, где я находился, как в осажденной крепости, было неспокойно.
Бродили какие-то штатские и толпы мрачно настроенных пехотинцев; между заборами и вдоль канав мелькали подозрительные тени, слышались пьяные окрики и раздавались отдельные выстрелы. Иногда мелкие группы объединялись и начинали напирать на наши посты и караулы. Тогда, тихо крадучись, неприметно для толпы за наружной стеной, в темноте, подходил драгун, перебирался через горы ящиков, проскальзывал по лестницам, задевая сырые стены прикладами карабинов, и вдруг появлялся перед толпой, которая нехотя отходила.
После полуночи стало тише, но лишь с рассветом мы окончательно успокоились. Домой вернулся усталый и продрогший, перекрестился на громадного, темного св[ятого] Николая и пошел в баню. После, обессиленный жарой, растянулся в глубоком кожаном кресле и блаженно заснул.
Хорошо живет купеческая вдова Колесникова в городе Ржеве, на Князь-Дмитриевской стороне, на Спасской улице, в тепле, среди фикусов, запаха лампадного масла, под ликами темных икон. Хорошо живет. Весь вопрос в том, долго ли продлится ее мирная и спокойная жизнь.
Алексей Орешников, 62 года, сотрудник Исторического музея, Москва:
Немцы начали высадку на острове Даго. Голова кружится от событий; Россия гибнет. Второй день наступили холода, снега нет. Ходят разговоры о сепаратном мире с немцами, тогда совсем мы будем опозорены.
дневник
Никита Окунев, 49 лет, служащий пароходства "Самолёт", Москва:
20 октября (7 октября).
«Гром бесчестья раздавайся!» Каждый день приносит известия все о новых и новых бедствиях. И каждое бедствие создается нашей преступной революцией. Острова Эзель, Моон и Даго заняты неприятелем, и наши части, находившиеся там, либо истреблены, либо остались в плену. 4 октября был у этих островов неравный бой: неприятель явился к Рижскому и Финскому заливам с флотилией в 100 вымпелов (чуть ли не две трети всего его боевого флота).
† У нас погиб броненосец «Слава» и один миноносец. Батареи у входа в Моонзунд были сметены огнем дредноутов в очень короткое время. Сверху немецкие самолеты забросали бомбами наши суда, пристани и островские поселения. Над Рижским и Финским заливами уже летают их цеппелины. Петроград и Ревель улепетывают во все лопатки. Эвакуация правительственных и общественных учреждений в полном ходу. Железные дороги и водные пути спасают спешно, что могут. Сколько теперь исторических, художественных и вообще дорогих предметов растеряется, разворуется, перетонет, исковеркается. Наживалось все это добро 2 столетия, кости великого Петра не один раз перевернутся теперь от такого величайшего позора. Но он утешится тем бесспорным обстоятельством, что окно, прорубленное им в Европу, будут замуровывать не его потомки, а случайные авантюристы, набежавшие к кормилу правления Россией из Бутырок и из Сибири.
Временное правительство объявило о роспуске 4-й Государственной Думы и об окончании полномочий членов Государственного Совета по выбору.
Делегатом на Парижской конференции союзников от русской демократии будет М. И. Скобелев.
Иван Бунин, 46 лет, иение под Ельцом:
7 октября. Заснул вчера в 11, проснулся нынче в восемь. Несмотря на это, чувство тупости, растерянности еще сильнее. Утром письмо Юлия к Вере от 27 сентября. Мы все очень огорчились: каждый день будни... Ужасно!
День дивный, солнечный, бодрый; ходили в Колонтаевку - похоже все на то, как мы видели в прошлую прогулку туда. - Письмо от Кусковой. Отвечаю.
Сейчас около двенадцати ночи. Изумительная ночь, морозная, тихая, с великолепнейшими звездами. Мертвая тишина. Юпитер, Телец, Плеяды очень высоко. (Над юго-западом.) На юго-западе Орион. Где Сириус? Есть звезда под Орионом, но низко и слабо видна.
Листва точно холодным мылом потерта. Земля тверда, подмерзла. Ходил за валом. Идешь к гумну мимо вала (по направлению от деревни) - деревья на валу идут навстречу, а небо звездное за ними сваливается, идет вместе со мною вперед. Сзади идет за мной Юпитер и пр. Идешь назад - все обратно. То же и на аллее. А я писал в «Таньке»: «звезды бежали навстречу». Глупо.
Аллея голая стройна, выше и стройнее, чем в листопад.
О, какая тишина всюду, когда я ходил! Точно весь мир прервал дыхание, и только звезды мерцают, тоже затаив дыхание.