26 сентября 1942-го года
в дневниках
Николай Попудренко, партработник, 35 лет, командир партизанского отряда им. Сталина в большом партизанском соединении:
26 сентября.
Шли целую ночь с 18 до 6 утра = 12 час[ов]. В селе Артюхах на мосту налетели на засаду противника. Убили наших 2 чел[овека], и ранен один. Это первая ловушка, в которую мы попали. Противник с трех сторон бросал ракеты и обстреливал. Создавал видимость окружения. Многие так и думали. Пушка обстреливала нас с Белинковичей, но, выпустив шесть снарядов, перестала стрелять. Оказалось, все снаряды ложились по своим.
Хорошо действовали первая и вторая р[о]ты, которые прокладывали путь обозу, и отлично действовала 3-я рота, которая прикрывала отход всей колонны. По сведениям разведчиков, минометчик разбил две автомашины, а одна ушла. Убито 2 немца и два ранено. Французы, которых там было 37 чел[овек], разбежались.
С утра до 14.00 стояли в лесу возле поселка. Возле группы капитана Скандилова. Говорят, он неплохо действует на линии желез[ной] дороги.
В 14.00 выехали дальше и к вечеру приехали в лагерь Шемякина. Остановились в 800 мет[рах] от него. По дороге я зарезал одну сволочь (лесника).
Мартин Штеглих, 27 лет, обер-лейтенант Вермахта, командир роты, Новгородская область:
26 сентября.
Только сегодня нашел время, чтобы обо всем написать.
23 сентября у меня были гости: сосед справа - обер-лейтенант ветеринарной службы доктор Любке и лейтенант Керн (передовой наблюдатель). Проболтали всю вторую половину дня. Ночь прошла спокойно.
На следующий день ко мне в гости выбрались обер-лейтенант Хайнцманн и лейтенант Брегер. В 21:00, не прошло и десяти минут с их прихода, - «Тревога!». Сигнал пришел с пулеметной точки, что в 75 м от наблюдательного пункта роты.
Вылетел наружу, даже не успев накинуть китель. И тут доклад - исчез один человек, обер-ефрейтор Танге из 8 роты! Другой часовой сбежал со своего поста (сейчас он как-раз дает показания!). Я с «Пингвином», фельдфебель Йост и унтер-офицер Шульте бросились вдогонку за иванами. Тут же наткнулись на их прикрытие. Дуэль на автоматах и ручных гранатах. Захватили одного из их офицеров смертельно раненым. К сожалению, он отдал концы. Я был в 15 м от позиции иванов и кидал в них ручные гранаты. Расстрелял весь магазин у автомата и всю обойму из пистолета - у меня были только мой пуукко и ручные гранаты. Затем еще три часа мы ползали перед нашими позициями. Изучили все следы.
Танге, похоже, не оказывая никакого сопротивления, бежал вместе с ними! При встрече с иванами я дал волю своему неистовству. Они потеряли подтвержденными убитыми четырех человек. Эти сволочи были
без сапог с намотанными на ногах тряпками.
Это было ужасно, случившееся не оставляет меня в покое, продолжаю думать об этом. Этот пропавший парень, он и характером-то был так себе - трепло. Сильно сомневаюсь, что он не расколется. Ведь от страха он даже побежал вместе с ними. В общем, нужно быть готовым ко всему!
Так вот и сижу здесь и размышляю о разных раскладах. Это происшествие сильно на меня подействовало. С удовольствием выставлял бы часовым на все посты только самого себя. Но ведь не выйдет. А полного доверия у меня уже нет. О молодых ребятах (ведь Танге ранее никогда на передовой не был, будучи помощником оружейного техника в батальонном обозе) можно судить только после первой переделки. А господа 1905-1910 годов рождения это вообще отдельная песня! Когда ввели всеобщую воинскую повинность, они были очень рады, ведь им уже было поздно. А теперь и до них добрались. Среди них есть персонажи, которые вдруг обнаруживают у себя всяческие «недуги». Ну, попадись они мне! Я просто вне себя от злобы!
Завтра прибывает обер-лейтенант Поппитц. Вероятно, мы скоро выйдем «прогуляться». Терпение.
Всеволод Вишневский, писатель, драматург, 41 год, политработник, Ленинград:
26 сентября.
...С пяти часов работал с режиссером Янетом... Устал.
Получил индивидуальную посылку. Это несколько поразнообразит питание.
От С.К. записка (она работает и живет сейчас в театре). Устает...
В Н-ской армии получены тезисы ЦК для агитаторов. О втором фронте: не ждать, мы деремся одни.
Союзники боятся победы СССР. Надо думать, что мы в этой обстановке будем идти своими путями и делать свои выводы.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
26 сентября.
7 часов вечера. После пятимесячного перерыва воздушная тревога, которая длится уже около получаса Хорошо, что я успела прийти: у меня ни пропуска ВТ, ни противогаза.
Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
26/IX-42.
Теперь Юра уходит по разным делам почти с утра, и я чуть не целый день одна. Пою, бормочу стихи, стряпаю. О, какой добродетельный образ жизни веду я теперь, - почему я не жила так с Колей? Ну, что же, наверное, надо извлечь уроки из всего горького и неправильного, что было тогда, чтоб не повторить этого с Юрой.
Как он хорошо любит меня, и какие трепетные, полные настоящего человеческого счастья и смысла часы бывают у меня с ним. Да, я люблю его, люблю верно и глубоко. Я знаю это теперь даже тогда, когда тоска о Николае начинает темнить все.
Надо написать Молчановым, хотя бы Ольге - об этом, хотя страшно; но они поймут это, хотя и с горечью. Нет, они поймут, и не отрежут меня от себя. Надо в этом письме хотя бы подготовить их к этому. Иначе - нехорошо.
Написала «Песню о подводной лодке», - все говорят, что очень хорошо, и Зонин, кот<орый> ходил с лодкой - говорит, что необычайно верно выражено настроение подводников. И верно, как будто бы есть в ней подлинное, людское, или, по крайней мере, приближающееся к этому. О, как мне хочется написать что-то очень простое, обнажающее и озаряющее сердце, доводящее его до того невыразимого восторга, вдохновения жизнью, когда оно вдруг - через мелочь, через что-то сугубо интимное, индивидуальное, близкое - вбирает в себя весь мир, весь сразу, - и умиляется...
А ведь и верно, быть может, умиленье - еще более сильное чувство, чем восхищенье.
Быть может, это будут стихи о Николае. Я согласна завершить ими свой поэтический путь, лишь бы написать их на том пределе души, который близок будет пределу Души Всеобщей.
Какое хорошее письмо я получила вчера от одной незнакомой мне женщины. Она цитирует там строки «Ленинградской поэмы» - строки о Коле, благодаря за то, что я «отразила в них не только свою и мою боль, но боль тысяч, миллионов наших женщин, боль, от которой кричит сердце, но Жизнь, наша великая и прекрасная жизнь [все] ее побеждает.. И у меня в январе погибло в Ленинграде самое дорогое для меня существо, которому нет забвения и замены. Но Жизнь во имя его, Жизнь ради мести за него, Жизнь ради спасения тысяч таких, как он, помогает мне превозмочь боль и работать, работать, работать, выращивая тот хлеб, который такой большой любовью братской
для вас отныне освящен,
ваш хлеб насущный, ленинградский.
Она - ленинградка, работает сейчас председателем колхоза где-то в Кировской области.
Сердце мое, Коля, - знаешь ли ты обо всем этом? О, если бы хоть на день, хоть на час поговорить с тобою, спросить - «ну, что, так живу - или нет?» Мне кажется, он сказал бы: «Так, Псоич, так!..»
Примечание:
* * *
Капитану подводной лодки
Грищенко
Подводная лодка уходит в поход
в чужие моря и заливы.
Ее провожают Кронштадт и Кроншлот
и встречи желают счастливой.
Последний привет с боевых катеров,
и вот уж нельзя разглядеть их,
и мы далеко от родных берегов
и близко от славы и смерти.
Нас мало, мы горсточка русских людей
в подводной скорлупке железной.
Мы здесь одиноки средь минных полей
в коварной и гибельной бездне.
Но вот над подлодкой идет караван,
груженный оружьем проклятым.
Ты врешь! Ни эсминцы твои, ни туман
тебя не спасут от расплаты.
Пора, торпедисты! И точно в упор
вонзаются наши торпеды.
Республика, выполнен твой приговор
во имя грядущей победы!
И с берега видит расправу с врагом,
земляк наш, томящийся в рабстве.
Мужайся, товарищ,- мы скоро придем,
мы помним о долге и братстве.
Подводная лодка обратно спешит,
балтийское выдержав слово.
Ты долго ее не забудешь, фашист,
и скоро почувствуешь снова...
Заносит команда на мстительный счет
пятерку немецких пиратов.
И гордо подводная лодка идет
в любимые воды Кронштадта.
Сентябрь 1942, Кронштадт.
Лидия Чуковская, 35 лет, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
26 сентября.
24-го днем NN была у меня, я провожала ее. Она очень просила зайти, но я торопилась домой. Мы условились, что я приду вчера.
Вчера я была очень усталая и несчастная, пошла с трудом. Мы побыли с ней одни. Она шептала, шептала. Но здорова и психически спокойна. С едой все налажено: обедать она ходит, обед и ужин ей готовит жена Мадераса, готовящая Эдику, пока Радзинская в Москве.
(Жена Мадараса - Ирина Мадарас, жена венгерского писателя Эмиля Мадараса (1884-1962), жившего с 1922 года в СССР. В Ташкенте Э. Мадарас одно время возглавлял местное отделение Литфонда. Мадарасы были соседями А. А. в Ташкенте._Эдик - Эдуард Станиславович Радзинский (р. 1936), сын Радзинских, впоследствии известный драматург.)
Скоро пришла Над. Як. Мы сидели втроем. Впрочем, NN по своему обыкновению легла. Заговорили о Булгакове.
- «У него, конечно, были совсем другие корни, чем, скажем, у Пастернака, или меня, или Осипа Эмильевича, - сказала NN. - Данта, например, он не знал, потому что не понимал по итальянски, а переводы очень плохи... Но в своей области он человек первоклассный».
Еще до того, как пришла Н.Я. и мы разговаривали о поездке NN в Москву, она сказала:
- Вы понимаете, конечно, что сама Москва мне ни для какого употребления, и я еду туда, чтобы постараться проехать в Ленинград».
Николай Пунин, историк искусства, 53 года, Самарканд:
26 сентября.
Что-то или кто-то прервал меня. А сейчас осень. С ночи ураган; самаркандская пыль во всех порах, теплое косое солнце. Все радости кончились; переехал со двора в комнату; тесно, грустно и уютно. Здесь зимовать, у этого квадратного маленького окна. Подобие суриковскому Меншикову. Весной придет мальчик: дуду, дуду - и принесет Аничке весну, дуду, дуду... Полтора месяца ни одного слова от Тики.
Если она погибла или погибнет, мне, собственно, нечего делать на земле; «нечего» с эгоистической точки зрения. Эгоистически, отсчитывая от собственного счастья, может быть, даже наслаждения. С ней, еще с ней, только с ней... И это вовсе не «безумная любовь», это не любовь вообще. На земле около нее; если мир по одну сторону, она по другую, то с ней супротив мира или даже против мира и людей. Чувство, собственно, не новое. Оно даже, не без некоторого великолепия, выражено в словах: «Не потому, чтоб я ее любил, а потому, что я томлюсь с другими». Правда, это «некоторое великолепие», свойственное искусству, делает все более грубым. Ибо жизнь и деликатнее, и неожиданнее искусства .<...>.
Николай Попудренко, партработник, 35 лет, командир партизанского отряда им. Сталина в большом партизанском соединении:
26 сентября.
Шли целую ночь с 18 до 6 утра = 12 час[ов]. В селе Артюхах на мосту налетели на засаду противника. Убили наших 2 чел[овека], и ранен один. Это первая ловушка, в которую мы попали. Противник с трех сторон бросал ракеты и обстреливал. Создавал видимость окружения. Многие так и думали. Пушка обстреливала нас с Белинковичей, но, выпустив шесть снарядов, перестала стрелять. Оказалось, все снаряды ложились по своим.
Хорошо действовали первая и вторая р[о]ты, которые прокладывали путь обозу, и отлично действовала 3-я рота, которая прикрывала отход всей колонны. По сведениям разведчиков, минометчик разбил две автомашины, а одна ушла. Убито 2 немца и два ранено. Французы, которых там было 37 чел[овек], разбежались.
С утра до 14.00 стояли в лесу возле поселка. Возле группы капитана Скандилова. Говорят, он неплохо действует на линии желез[ной] дороги.
В 14.00 выехали дальше и к вечеру приехали в лагерь Шемякина. Остановились в 800 мет[рах] от него. По дороге я зарезал одну сволочь (лесника).
Мартин Штеглих, 27 лет, обер-лейтенант Вермахта, командир роты, Новгородская область:
26 сентября.
Только сегодня нашел время, чтобы обо всем написать.
23 сентября у меня были гости: сосед справа - обер-лейтенант ветеринарной службы доктор Любке и лейтенант Керн (передовой наблюдатель). Проболтали всю вторую половину дня. Ночь прошла спокойно.
На следующий день ко мне в гости выбрались обер-лейтенант Хайнцманн и лейтенант Брегер. В 21:00, не прошло и десяти минут с их прихода, - «Тревога!». Сигнал пришел с пулеметной точки, что в 75 м от наблюдательного пункта роты.
Вылетел наружу, даже не успев накинуть китель. И тут доклад - исчез один человек, обер-ефрейтор Танге из 8 роты! Другой часовой сбежал со своего поста (сейчас он как-раз дает показания!). Я с «Пингвином», фельдфебель Йост и унтер-офицер Шульте бросились вдогонку за иванами. Тут же наткнулись на их прикрытие. Дуэль на автоматах и ручных гранатах. Захватили одного из их офицеров смертельно раненым. К сожалению, он отдал концы. Я был в 15 м от позиции иванов и кидал в них ручные гранаты. Расстрелял весь магазин у автомата и всю обойму из пистолета - у меня были только мой пуукко и ручные гранаты. Затем еще три часа мы ползали перед нашими позициями. Изучили все следы.
Танге, похоже, не оказывая никакого сопротивления, бежал вместе с ними! При встрече с иванами я дал волю своему неистовству. Они потеряли подтвержденными убитыми четырех человек. Эти сволочи были
без сапог с намотанными на ногах тряпками.
Это было ужасно, случившееся не оставляет меня в покое, продолжаю думать об этом. Этот пропавший парень, он и характером-то был так себе - трепло. Сильно сомневаюсь, что он не расколется. Ведь от страха он даже побежал вместе с ними. В общем, нужно быть готовым ко всему!
Так вот и сижу здесь и размышляю о разных раскладах. Это происшествие сильно на меня подействовало. С удовольствием выставлял бы часовым на все посты только самого себя. Но ведь не выйдет. А полного доверия у меня уже нет. О молодых ребятах (ведь Танге ранее никогда на передовой не был, будучи помощником оружейного техника в батальонном обозе) можно судить только после первой переделки. А господа 1905-1910 годов рождения это вообще отдельная песня! Когда ввели всеобщую воинскую повинность, они были очень рады, ведь им уже было поздно. А теперь и до них добрались. Среди них есть персонажи, которые вдруг обнаруживают у себя всяческие «недуги». Ну, попадись они мне! Я просто вне себя от злобы!
Завтра прибывает обер-лейтенант Поппитц. Вероятно, мы скоро выйдем «прогуляться». Терпение.
Всеволод Вишневский, писатель, драматург, 41 год, политработник, Ленинград:
26 сентября.
...С пяти часов работал с режиссером Янетом... Устал.
Получил индивидуальную посылку. Это несколько поразнообразит питание.
От С.К. записка (она работает и живет сейчас в театре). Устает...
В Н-ской армии получены тезисы ЦК для агитаторов. О втором фронте: не ждать, мы деремся одни.
Союзники боятся победы СССР. Надо думать, что мы в этой обстановке будем идти своими путями и делать свои выводы.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
26 сентября.
7 часов вечера. После пятимесячного перерыва воздушная тревога, которая длится уже около получаса Хорошо, что я успела прийти: у меня ни пропуска ВТ, ни противогаза.
Ольга Берггольц, поэт, 32 года, Ленинград:
26/IX-42.
Теперь Юра уходит по разным делам почти с утра, и я чуть не целый день одна. Пою, бормочу стихи, стряпаю. О, какой добродетельный образ жизни веду я теперь, - почему я не жила так с Колей? Ну, что же, наверное, надо извлечь уроки из всего горького и неправильного, что было тогда, чтоб не повторить этого с Юрой.
Как он хорошо любит меня, и какие трепетные, полные настоящего человеческого счастья и смысла часы бывают у меня с ним. Да, я люблю его, люблю верно и глубоко. Я знаю это теперь даже тогда, когда тоска о Николае начинает темнить все.
Надо написать Молчановым, хотя бы Ольге - об этом, хотя страшно; но они поймут это, хотя и с горечью. Нет, они поймут, и не отрежут меня от себя. Надо в этом письме хотя бы подготовить их к этому. Иначе - нехорошо.
Написала «Песню о подводной лодке», - все говорят, что очень хорошо, и Зонин, кот<орый> ходил с лодкой - говорит, что необычайно верно выражено настроение подводников. И верно, как будто бы есть в ней подлинное, людское, или, по крайней мере, приближающееся к этому. О, как мне хочется написать что-то очень простое, обнажающее и озаряющее сердце, доводящее его до того невыразимого восторга, вдохновения жизнью, когда оно вдруг - через мелочь, через что-то сугубо интимное, индивидуальное, близкое - вбирает в себя весь мир, весь сразу, - и умиляется...
А ведь и верно, быть может, умиленье - еще более сильное чувство, чем восхищенье.
Быть может, это будут стихи о Николае. Я согласна завершить ими свой поэтический путь, лишь бы написать их на том пределе души, который близок будет пределу Души Всеобщей.
Какое хорошее письмо я получила вчера от одной незнакомой мне женщины. Она цитирует там строки «Ленинградской поэмы» - строки о Коле, благодаря за то, что я «отразила в них не только свою и мою боль, но боль тысяч, миллионов наших женщин, боль, от которой кричит сердце, но Жизнь, наша великая и прекрасная жизнь [все] ее побеждает.. И у меня в январе погибло в Ленинграде самое дорогое для меня существо, которому нет забвения и замены. Но Жизнь во имя его, Жизнь ради мести за него, Жизнь ради спасения тысяч таких, как он, помогает мне превозмочь боль и работать, работать, работать, выращивая тот хлеб, который такой большой любовью братской
для вас отныне освящен,
ваш хлеб насущный, ленинградский.
Она - ленинградка, работает сейчас председателем колхоза где-то в Кировской области.
Сердце мое, Коля, - знаешь ли ты обо всем этом? О, если бы хоть на день, хоть на час поговорить с тобою, спросить - «ну, что, так живу - или нет?» Мне кажется, он сказал бы: «Так, Псоич, так!..»
Примечание:
* * *
Капитану подводной лодки
Грищенко
Подводная лодка уходит в поход
в чужие моря и заливы.
Ее провожают Кронштадт и Кроншлот
и встречи желают счастливой.
Последний привет с боевых катеров,
и вот уж нельзя разглядеть их,
и мы далеко от родных берегов
и близко от славы и смерти.
Нас мало, мы горсточка русских людей
в подводной скорлупке железной.
Мы здесь одиноки средь минных полей
в коварной и гибельной бездне.
Но вот над подлодкой идет караван,
груженный оружьем проклятым.
Ты врешь! Ни эсминцы твои, ни туман
тебя не спасут от расплаты.
Пора, торпедисты! И точно в упор
вонзаются наши торпеды.
Республика, выполнен твой приговор
во имя грядущей победы!
И с берега видит расправу с врагом,
земляк наш, томящийся в рабстве.
Мужайся, товарищ,- мы скоро придем,
мы помним о долге и братстве.
Подводная лодка обратно спешит,
балтийское выдержав слово.
Ты долго ее не забудешь, фашист,
и скоро почувствуешь снова...
Заносит команда на мстительный счет
пятерку немецких пиратов.
И гордо подводная лодка идет
в любимые воды Кронштадта.
Сентябрь 1942, Кронштадт.
Лидия Чуковская, 35 лет, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
26 сентября.
24-го днем NN была у меня, я провожала ее. Она очень просила зайти, но я торопилась домой. Мы условились, что я приду вчера.
Вчера я была очень усталая и несчастная, пошла с трудом. Мы побыли с ней одни. Она шептала, шептала. Но здорова и психически спокойна. С едой все налажено: обедать она ходит, обед и ужин ей готовит жена Мадераса, готовящая Эдику, пока Радзинская в Москве.
(Жена Мадараса - Ирина Мадарас, жена венгерского писателя Эмиля Мадараса (1884-1962), жившего с 1922 года в СССР. В Ташкенте Э. Мадарас одно время возглавлял местное отделение Литфонда. Мадарасы были соседями А. А. в Ташкенте._Эдик - Эдуард Станиславович Радзинский (р. 1936), сын Радзинских, впоследствии известный драматург.)
Скоро пришла Над. Як. Мы сидели втроем. Впрочем, NN по своему обыкновению легла. Заговорили о Булгакове.
- «У него, конечно, были совсем другие корни, чем, скажем, у Пастернака, или меня, или Осипа Эмильевича, - сказала NN. - Данта, например, он не знал, потому что не понимал по итальянски, а переводы очень плохи... Но в своей области он человек первоклассный».
Еще до того, как пришла Н.Я. и мы разговаривали о поездке NN в Москву, она сказала:
- Вы понимаете, конечно, что сама Москва мне ни для какого употребления, и я еду туда, чтобы постараться проехать в Ленинград».
Николай Пунин, историк искусства, 53 года, Самарканд:
26 сентября.
Что-то или кто-то прервал меня. А сейчас осень. С ночи ураган; самаркандская пыль во всех порах, теплое косое солнце. Все радости кончились; переехал со двора в комнату; тесно, грустно и уютно. Здесь зимовать, у этого квадратного маленького окна. Подобие суриковскому Меншикову. Весной придет мальчик: дуду, дуду - и принесет Аничке весну, дуду, дуду... Полтора месяца ни одного слова от Тики.
Если она погибла или погибнет, мне, собственно, нечего делать на земле; «нечего» с эгоистической точки зрения. Эгоистически, отсчитывая от собственного счастья, может быть, даже наслаждения. С ней, еще с ней, только с ней... И это вовсе не «безумная любовь», это не любовь вообще. На земле около нее; если мир по одну сторону, она по другую, то с ней супротив мира или даже против мира и людей. Чувство, собственно, не новое. Оно даже, не без некоторого великолепия, выражено в словах: «Не потому, чтоб я ее любил, а потому, что я томлюсь с другими». Правда, это «некоторое великолепие», свойственное искусству, делает все более грубым. Ибо жизнь и деликатнее, и неожиданнее искусства .<...>.