16 сентября 1942-го года
в дневниках
Николай Попудренко, партработник, 35 лет, командир партизанского отряда им. Сталина в большом партизанском соединении:
16 сентября.
В 13.00 закончил читать Некрасова. Много в нем хороших вещей, особенно понравилась поэма о русских женщинах. Вот они какие женщины. В Отечественной войне они выглядывают еще и еще лучше!
Самарченко пришел от Балицкого. Он, оказывается, ушел на Белину. Пустил под откос три эшелона, в т[ом] ч[исле] пассажирский с офицерами. Говорят, убито 277 человек].
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, политработник, Ленинград:
16 сентября.
Встали к девяти часам. Солнечное прохладное утро... Ежимся от холода: дверь в сад - настежь...
Ощущение творческого порыва, радости проходит - пьеса уже написана... Началась фаза критики, обсуждений, забот...
Обдумываю новую пьесу...
Из флотских дел. На Лавансаари два-три раза в день бомбят. Это крайняя западная точка СССР (в данный момент)... Обстановка в Финском заливе трудная. Засады против наших лодок...
От меридиана Хельсинки до эстонского берега к West’y девять параллельных рядов антенных мин. Фашисты постарались. Наши подлодки проползают чудом...
Наш десант на Дубровку не удался: части отошли опять на правый берег Невы.
Ненадолго остался один. Разбираю библиотеку художника Матюшина. Есть хорошие старые книги. Так хочется сидеть и читать, читать... Но в 7 часов надо идти на «Полярную звезду» выступать на митинге (новый отряд подводных лодок уходит в море).
На митинге выступали: командующий КБФ и несколько командиров-подводников. Хорошо говорил главстаршина с лодки Вишневского. Он потерял отца и брата - партизан... «Мстить!»
Говорил командир, утопивший финский транспорт. Последним выступил я.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
16 сентября.
Переехали в новые комнаты. На этот раз их две. Очевидно, если судьбе будет угодно, мы останемся здесь до конца войны.
Вчера выступала на заводе имени Макса Гельца. Там работают мальчики-ремесленники. Они сидели тихо, слушали хорошо.
Когда я окончила, ко мне на эстраду поднялся из первого ряда парнишка в шапке-ушанке.
- Лучший стахановец цеха, - шепнул мне секретарь парторганизации.
От имени всего цеха мальчик поблагодарил меня. Я спросила: любит ли он стихи? Он помолчал, потом ответил:
- Так ведь это же не стихи. Это правда…
Высшая похвала.
Домой, через Карповку, меня провожали, с фонариками, два заводских инженера. Они все время неотлучно при заводе. Семьи эвакуированы.
На днях один из них пошел все же проведать, что с квартирой. Живет он в Новой Деревне, в деревянном домике.
Приходит, а домика нет. Мебель вся в кусках. Среди обломков подобрал две-три уцелевшие фотографии жены и ребенка. Инженер сказал: - Весь мой дом умещается теперь в кармане, и я ношу его с собой.
Мария Волошина (1887 - 1976), вдова поэта Максимлиана Волошина, 54 года, Коктебель:
16/9 - 1942 г.
Год перерыва. То есть год, как я не писала ничего. Не брала пера в руки и, кажется, разучилась писать. И нет слов, и незачем писать. Дом в основном цел. Я жива. Худа, больна, постарела. Анчутка тоже. Мария Васильевна умерла. Нас осталось трое, т. е. Варвара Яковлевна с нами. А сколько пережито!
«Кто передаст потомкам нашу повесть?
Ни записи, ни снимки, ни слова к ним не дойдут:
Все знаки выест кровь и слижет пламя... »
Что говорить, о чем? О себе, о своих переживаниях?
Что об этом говорить. Идет война. Страшная, неведомая, небывалая.
Сегодня, говорят, взят Царицын - или как его теперь называют по большевицки Сталинград. Немцы берут город за городом, Кавказ. Мы терпим всё. И голод, и болезни, и полную незащищенность завоеванных людей.
Говорить о завоевателях? О них, верно, очень много будет сказано. Да и все это знают. Мы абсолютно бесправны. Ни о ком ничего не знаем. Даже в Феодосию, даже в Отузы пройти нельзя. Купить тоже. Живут все впроголодь - и еще какими-то запасами и манипуляциями. Удалось посеять кукурузу и будем есть ее. Мы с Анчуткой тоже сажали, но немного, около дома и собрали фунтов 10. На это не проживешь, но в деревне есть кукуруза. Сейчас поспевает виноград. Крестьянам запретили его рвать и есть, но они ходят и воруют его сами у себя, и, таким образом, в каждом доме виноград есть.
Лидия Чуковская, 35 лет, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
16 сентября.
Паспорт, ватник, подушки, одеяло...
Отнесла рис для Штоков к Радзинской, которая его отвезет. Зашла к NN. Ее обрабатывала педикюрша. В комнате неубрано, грязно. И все уже не по зимнему, все незнакомо мне: NN попросила меня заварить чай, а я не могла найти его.
Пока NN маникюрилась, я пошла к Радзинской. Мы обсудили положение. В Академический дом NN переезжать не хочет. Но надо, чтобы ей оттуда давали питание первого разряда. Решено, что я поговорю об этом - через Журавскую - с m-me Ломакиной, женой секретаря, которая познакомилась с NN в Дурмени и к ней благоволит. Когда я вернулась, NN слегка прибрала комнату. Мы сели пить зеленый чай. NN получила письмо от В.Г. - кажется, хорошее, длинное, спокойное.
Я прочла ей свои два стихотворения: «Ты знаешь» и «И синие глаза мои». Читала, очень чувствуя, что плохо. Про первое она сказала:
- «Это Мандельштам? Не только последняя строка».
Про второе -
- «Не пойму, нравится мне это или нет».
Значит, не понравились оба.
Рассказала, что у нее был сегодня чешский поэт - фамилию я сейчас же забыла [Сандра Лысогорский] - и она читала ему поэму, и он говорил, что это самая современная вещь, какую он слышал, что впервые так сказано верно о войне: "Это где-то там, у Тобрука - это где-то здесь, за углом”, что вещь европейская, что в ней показана вся та культура, которая теперь разрушается.
Прочла стихи, написанные в больнице - о птице, о палате. Когда она кончила, вошла Фаина Георгиевна. Я попросила прочесть еще раз, так как не раскусила, она отказалась:
- «Да нет, не стоит, это - лом, неудача. Не хочется... Не на том уровне».
Ф.Г. решила, что не хотят читать при ней, и принялась устраивать сцену.
Я ушла.
Иван Бунин, 71 год, Франция:
16 сентября.
Среда. Все прекрасные дни. И все мука - тянет ехать в Cannes, Ниццу, видеть море, женщин, кого-то встретить, - одиночество страшное! - и все мысль: все это напрасно, будет только мука с автобусами - и мука воспоминаний моих прежних лет тут.
Ночи спокойные, теплые, с бледными звездами, с непрерывн. журчаньем сверчков и ночных цикад.
Нынче ездил в Cannes, купался - всего четвертый раз за все лето! И уже кончено лето - м. б., последнее мое. Дов. большая волна, вода приятная.
Немцы к Цар[ицыну] все «продвигаются» и все атаки русских неизменно «отбиты». День и ночь идут уже с полмесяца чудовищн. бои - и, конечно, чудовищн. потери у немцев. К концу войны в Германии останутся только мальчишки и старики. Полное сумасшествие! Только сумасш. кретин может думать, что он будет царствовать над Амер., Браз., Норвегией, Францией, Бельгией, Голл., Данией, Польшей, Чехией, Австрией, Сербией, Албанией, Россией, Китаем - 16 странами, из которых все, не считая евреев, ненавидят Германию и будут ее ненавидеть небывалой ненавистью чуть не столетие. Но какая сказочная сила - пока.
Николай Попудренко, партработник, 35 лет, командир партизанского отряда им. Сталина в большом партизанском соединении:
16 сентября.
В 13.00 закончил читать Некрасова. Много в нем хороших вещей, особенно понравилась поэма о русских женщинах. Вот они какие женщины. В Отечественной войне они выглядывают еще и еще лучше!
Самарченко пришел от Балицкого. Он, оказывается, ушел на Белину. Пустил под откос три эшелона, в т[ом] ч[исле] пассажирский с офицерами. Говорят, убито 277 человек].
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, политработник, Ленинград:
16 сентября.
Встали к девяти часам. Солнечное прохладное утро... Ежимся от холода: дверь в сад - настежь...
Ощущение творческого порыва, радости проходит - пьеса уже написана... Началась фаза критики, обсуждений, забот...
Обдумываю новую пьесу...
Из флотских дел. На Лавансаари два-три раза в день бомбят. Это крайняя западная точка СССР (в данный момент)... Обстановка в Финском заливе трудная. Засады против наших лодок...
От меридиана Хельсинки до эстонского берега к West’y девять параллельных рядов антенных мин. Фашисты постарались. Наши подлодки проползают чудом...
Наш десант на Дубровку не удался: части отошли опять на правый берег Невы.
Ненадолго остался один. Разбираю библиотеку художника Матюшина. Есть хорошие старые книги. Так хочется сидеть и читать, читать... Но в 7 часов надо идти на «Полярную звезду» выступать на митинге (новый отряд подводных лодок уходит в море).
На митинге выступали: командующий КБФ и несколько командиров-подводников. Хорошо говорил главстаршина с лодки Вишневского. Он потерял отца и брата - партизан... «Мстить!»
Говорил командир, утопивший финский транспорт. Последним выступил я.
Вера Инбер, поэт, 52 года, Ленинград:
16 сентября.
Переехали в новые комнаты. На этот раз их две. Очевидно, если судьбе будет угодно, мы останемся здесь до конца войны.
Вчера выступала на заводе имени Макса Гельца. Там работают мальчики-ремесленники. Они сидели тихо, слушали хорошо.
Когда я окончила, ко мне на эстраду поднялся из первого ряда парнишка в шапке-ушанке.
- Лучший стахановец цеха, - шепнул мне секретарь парторганизации.
От имени всего цеха мальчик поблагодарил меня. Я спросила: любит ли он стихи? Он помолчал, потом ответил:
- Так ведь это же не стихи. Это правда…
Высшая похвала.
Домой, через Карповку, меня провожали, с фонариками, два заводских инженера. Они все время неотлучно при заводе. Семьи эвакуированы.
На днях один из них пошел все же проведать, что с квартирой. Живет он в Новой Деревне, в деревянном домике.
Приходит, а домика нет. Мебель вся в кусках. Среди обломков подобрал две-три уцелевшие фотографии жены и ребенка. Инженер сказал: - Весь мой дом умещается теперь в кармане, и я ношу его с собой.
Мария Волошина (1887 - 1976), вдова поэта Максимлиана Волошина, 54 года, Коктебель:
16/9 - 1942 г.
Год перерыва. То есть год, как я не писала ничего. Не брала пера в руки и, кажется, разучилась писать. И нет слов, и незачем писать. Дом в основном цел. Я жива. Худа, больна, постарела. Анчутка тоже. Мария Васильевна умерла. Нас осталось трое, т. е. Варвара Яковлевна с нами. А сколько пережито!
«Кто передаст потомкам нашу повесть?
Ни записи, ни снимки, ни слова к ним не дойдут:
Все знаки выест кровь и слижет пламя... »
Что говорить, о чем? О себе, о своих переживаниях?
Что об этом говорить. Идет война. Страшная, неведомая, небывалая.
Сегодня, говорят, взят Царицын - или как его теперь называют по большевицки Сталинград. Немцы берут город за городом, Кавказ. Мы терпим всё. И голод, и болезни, и полную незащищенность завоеванных людей.
Говорить о завоевателях? О них, верно, очень много будет сказано. Да и все это знают. Мы абсолютно бесправны. Ни о ком ничего не знаем. Даже в Феодосию, даже в Отузы пройти нельзя. Купить тоже. Живут все впроголодь - и еще какими-то запасами и манипуляциями. Удалось посеять кукурузу и будем есть ее. Мы с Анчуткой тоже сажали, но немного, около дома и собрали фунтов 10. На это не проживешь, но в деревне есть кукуруза. Сейчас поспевает виноград. Крестьянам запретили его рвать и есть, но они ходят и воруют его сами у себя, и, таким образом, в каждом доме виноград есть.
Лидия Чуковская, 35 лет, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
16 сентября.
Паспорт, ватник, подушки, одеяло...
Отнесла рис для Штоков к Радзинской, которая его отвезет. Зашла к NN. Ее обрабатывала педикюрша. В комнате неубрано, грязно. И все уже не по зимнему, все незнакомо мне: NN попросила меня заварить чай, а я не могла найти его.
Пока NN маникюрилась, я пошла к Радзинской. Мы обсудили положение. В Академический дом NN переезжать не хочет. Но надо, чтобы ей оттуда давали питание первого разряда. Решено, что я поговорю об этом - через Журавскую - с m-me Ломакиной, женой секретаря, которая познакомилась с NN в Дурмени и к ней благоволит. Когда я вернулась, NN слегка прибрала комнату. Мы сели пить зеленый чай. NN получила письмо от В.Г. - кажется, хорошее, длинное, спокойное.
Я прочла ей свои два стихотворения: «Ты знаешь» и «И синие глаза мои». Читала, очень чувствуя, что плохо. Про первое она сказала:
- «Это Мандельштам? Не только последняя строка».
Про второе -
- «Не пойму, нравится мне это или нет».
Значит, не понравились оба.
Рассказала, что у нее был сегодня чешский поэт - фамилию я сейчас же забыла [Сандра Лысогорский] - и она читала ему поэму, и он говорил, что это самая современная вещь, какую он слышал, что впервые так сказано верно о войне: "Это где-то там, у Тобрука - это где-то здесь, за углом”, что вещь европейская, что в ней показана вся та культура, которая теперь разрушается.
Прочла стихи, написанные в больнице - о птице, о палате. Когда она кончила, вошла Фаина Георгиевна. Я попросила прочесть еще раз, так как не раскусила, она отказалась:
- «Да нет, не стоит, это - лом, неудача. Не хочется... Не на том уровне».
Ф.Г. решила, что не хотят читать при ней, и принялась устраивать сцену.
Я ушла.
Иван Бунин, 71 год, Франция:
16 сентября.
Среда. Все прекрасные дни. И все мука - тянет ехать в Cannes, Ниццу, видеть море, женщин, кого-то встретить, - одиночество страшное! - и все мысль: все это напрасно, будет только мука с автобусами - и мука воспоминаний моих прежних лет тут.
Ночи спокойные, теплые, с бледными звездами, с непрерывн. журчаньем сверчков и ночных цикад.
Нынче ездил в Cannes, купался - всего четвертый раз за все лето! И уже кончено лето - м. б., последнее мое. Дов. большая волна, вода приятная.
Немцы к Цар[ицыну] все «продвигаются» и все атаки русских неизменно «отбиты». День и ночь идут уже с полмесяца чудовищн. бои - и, конечно, чудовищн. потери у немцев. К концу войны в Германии останутся только мальчишки и старики. Полное сумасшествие! Только сумасш. кретин может думать, что он будет царствовать над Амер., Браз., Норвегией, Францией, Бельгией, Голл., Данией, Польшей, Чехией, Австрией, Сербией, Албанией, Россией, Китаем - 16 странами, из которых все, не считая евреев, ненавидят Германию и будут ее ненавидеть небывалой ненавистью чуть не столетие. Но какая сказочная сила - пока.