29 августа 1972-го года
дирижер Евгений Мравинский (69 лет) записал в своём дневнике:
29 августа. Вторник. Столовая. Очень свежо. Мглисто. Дома Аля затопила и за флейту. Я записал дни. На веранде очень холодно. И сыро. Только бы нам от этой сырости не заболеть напоследок. Вдоль моря - до заставы; сегодня над морем голубое молчание. Серебристо-лазурная тишь. Даже журчания не слышно: только легкие всплески. В бледной синеве неба - редкие островки белых чешуек. Пригревает солнце. Порой северный бриз чертит на воде темные полоски ряби. По краю моря лежит узкая полоса осенней сизой мглы, с белеющими над ней вершинами далеких облаков.
На стоянке - автобус. Кондукторша, водитель, две дачницы, молчаливо объединенные благодатью зелени, тепла, тишины.
Дома еще слышны звуки флейты. Чирикают воробьи.
Резко промерз в столовой. После обеда с Алей заходили на море, где стало холодно и темные кучевые облака заворачивают с востока. После обеда Аля легла с седуксеном: устала от занятий. Заболели нервочки. Спит. Подремав, сел рядом. Долго «открывал Америки» в Пятой симфонии Чайковского (1-я ч.).
Полная тишина. Ни звука. Пробурчал отдаленный гром, просыпался тихий дождь. Опять молчание. Стало будто и вправду «...и на земле мир, и во человецех благоволение». Забылся повседневный кошмар окружающего, и крохотный шарик земли, ежемгновенно могущий рассыпаться, показался надежной, нерушимой вселенной, как в детстве, а комнатка наша - неприкосновенным и недоступным убежищем.
Аля долго не могла проснуться. Вечером заходили к Дервизам насчет машины в Ленинград (о Соловках, о нобелевской речи, о Рабиновиче). Татьяна озабоченная. Дома две партии шахмат и урок «эндшпилей»: король + пешка, король + ладья. 12 часов ночи - звон струйки...
А поэт Сергей Петров написал стихотворение:
* * *
Куда себя сложить мне, бедокуру?
Или теснину точно рану сшить?
Пространство растянув, как бычью шкуру,
на кольях я его повешу ли сушить?
А сам смотрю на жизнь, как лис на куру,
которую нельзя по ветру распушить.
Не гаси окурочка,
не печалься шутке,
бедокурка-курочка
в белокурой шубке!
Всё может быть. Погода так чудесна!
И крепок, как кулак, мужицкий двор.
Но мне и в мировом пространстве тесно,
мне и в миру пощенье и затвор.
Курочка по зернышку
набивает зобик.
Вертится по солнышку
золоченый гробик.
Огромный двор я в кулаке скукожу
и, может быть, к куриному стегну
себя ясырем пристегну.
И всё Пространство, как на доску кожу
свою родную, натяну.
Гляди, обжористый ясырь,
как солнце опочило в Бозе,
покуда лапы вглубь и вширь
в огромном роются навозе.
Мала пространства каждая частица,
теснится, словно истинная нудь,
но ведь расширится и участится,
когда его на кольях растянуть.
И растяну! Наука мне порукой.
И жилы можно вытянуть наукой.
И не беда, что от такой растяжки
медвежья желчь, как слезы, потечет,
что хрустнут сухожилья и костяшки
и грусти новый поведется счет.
Не гаси окурочка,
не печалься шутке,
бедокурка-курочка
в белокурой шубке!
И еще одна выдержка из дневника.
Александр Гладков, драматург, 60 лет, Москва:
В «Моск. правде» некролог К. Бауману, бывшему секретарю московской парторганизации. Много хороших слов, но не говорится, как и когда он умер. А его расстреляли в 37-м году. Лучше десять неурожаев и любые недостачи, но этот страх перед правдой оскорбителен и непереносим.
29 августа. Вторник. Столовая. Очень свежо. Мглисто. Дома Аля затопила и за флейту. Я записал дни. На веранде очень холодно. И сыро. Только бы нам от этой сырости не заболеть напоследок. Вдоль моря - до заставы; сегодня над морем голубое молчание. Серебристо-лазурная тишь. Даже журчания не слышно: только легкие всплески. В бледной синеве неба - редкие островки белых чешуек. Пригревает солнце. Порой северный бриз чертит на воде темные полоски ряби. По краю моря лежит узкая полоса осенней сизой мглы, с белеющими над ней вершинами далеких облаков.
На стоянке - автобус. Кондукторша, водитель, две дачницы, молчаливо объединенные благодатью зелени, тепла, тишины.
Дома еще слышны звуки флейты. Чирикают воробьи.
Резко промерз в столовой. После обеда с Алей заходили на море, где стало холодно и темные кучевые облака заворачивают с востока. После обеда Аля легла с седуксеном: устала от занятий. Заболели нервочки. Спит. Подремав, сел рядом. Долго «открывал Америки» в Пятой симфонии Чайковского (1-я ч.).
Полная тишина. Ни звука. Пробурчал отдаленный гром, просыпался тихий дождь. Опять молчание. Стало будто и вправду «...и на земле мир, и во человецех благоволение». Забылся повседневный кошмар окружающего, и крохотный шарик земли, ежемгновенно могущий рассыпаться, показался надежной, нерушимой вселенной, как в детстве, а комнатка наша - неприкосновенным и недоступным убежищем.
Аля долго не могла проснуться. Вечером заходили к Дервизам насчет машины в Ленинград (о Соловках, о нобелевской речи, о Рабиновиче). Татьяна озабоченная. Дома две партии шахмат и урок «эндшпилей»: король + пешка, король + ладья. 12 часов ночи - звон струйки...
А поэт Сергей Петров написал стихотворение:
* * *
Куда себя сложить мне, бедокуру?
Или теснину точно рану сшить?
Пространство растянув, как бычью шкуру,
на кольях я его повешу ли сушить?
А сам смотрю на жизнь, как лис на куру,
которую нельзя по ветру распушить.
Не гаси окурочка,
не печалься шутке,
бедокурка-курочка
в белокурой шубке!
Всё может быть. Погода так чудесна!
И крепок, как кулак, мужицкий двор.
Но мне и в мировом пространстве тесно,
мне и в миру пощенье и затвор.
Курочка по зернышку
набивает зобик.
Вертится по солнышку
золоченый гробик.
Огромный двор я в кулаке скукожу
и, может быть, к куриному стегну
себя ясырем пристегну.
И всё Пространство, как на доску кожу
свою родную, натяну.
Гляди, обжористый ясырь,
как солнце опочило в Бозе,
покуда лапы вглубь и вширь
в огромном роются навозе.
Мала пространства каждая частица,
теснится, словно истинная нудь,
но ведь расширится и участится,
когда его на кольях растянуть.
И растяну! Наука мне порукой.
И жилы можно вытянуть наукой.
И не беда, что от такой растяжки
медвежья желчь, как слезы, потечет,
что хрустнут сухожилья и костяшки
и грусти новый поведется счет.
Не гаси окурочка,
не печалься шутке,
бедокурка-курочка
в белокурой шубке!
И еще одна выдержка из дневника.
Александр Гладков, драматург, 60 лет, Москва:
В «Моск. правде» некролог К. Бауману, бывшему секретарю московской парторганизации. Много хороших слов, но не говорится, как и когда он умер. А его расстреляли в 37-м году. Лучше десять неурожаев и любые недостачи, но этот страх перед правдой оскорбителен и непереносим.