8 августа 1917-го
в дневниках
Зинаида Гиппиус, поэт, 47 лет
Вторник. Петербург. Сегодня в 6 час. вечера приехали, С приключениями и муками, с разрывом поезда.
Через два часа после приезда у нас был Борис Савинков. Трезвый и сильный. Положение обрисовал крайне острое.
Вот в кратких чертах: у нас ожидаются территориальные потери. На севере - Рига и далее, до Нарвы, на юге - Молдавия и Бессарабия. Внутренний развал экономический и политический - полный. Дорога каждая минута, ибо это минуты - предпоследние. Необходимо ввести военное положение по всей России. Должен приехать (послезавтра) из Ставки Корнилов, чтобы предложить, вместе с Савинковым, Керенскому принятие серьезных мер. На предполагающееся через несколько дней Московское Совещание Правительство должно явиться не с пустыми руками, а с определенной программой ближайших действий. Твердая власть.
Дело, конечно, ясное и неизбежное, но... что случилось? Где Керенский? Что тут произошло? Керенского ли подменили, мы ли его ранее не видели? Разрослось ли в нем вот это, - останавливающееся перед прямой необходимостью: "взять власть", начало, я еще не вижу. Надо больше узнать. Факт, что Керенский - боится. Чего? Кого?
Николай Пунин, историк искусства, художественный критик, 28 лет, Петроград:
Ночь глубочайшей тревоги. Город опустел, ничего не узнаешь, что думает эта тысяча разговаривающих, читающих на ходу листки, перешептывающихся и в конце концов таинственно замолкающих людей. Жуткая глубина. Корнилов под Петроградом. Восемь тысяч - сто тысяч; в Дне - в Павловске. Генерал Корнилов - в скольких сердцах сейчас в Петрограде это имя рождает радостный трепет, в скольких - ненависть, страх, проклятие? Кто отделит одних от других? В толпе на углу Невского около газетчиков? О, столь многие смотрят исподлобья, столь многие молятся тайно. Смерть изменнику, предателю, недаром его немец выпустил,- заявляет неожиданно и прямо какой-то солдат.
Молчат, странно молчат, не смотрят в лицо солдату, продолжают считать, сколько же в распоряжении генерала Корнилова войск.
Не ночую дома у жены, ночую в своей комнате (Галя уехала). Зарядил револьвер, ложась спать. Одиночество, тоска, страдания, Россия... Жду, что утром будет бой на улицах, тревожно прислушиваюсь к малейшему шуму - не канонада ли. Ветер гудит; сегодня страшный западный ветер. Сколько дней или часов еще буду жить?
Михаил Пришвин, 44 года, хутор Хрущево под Ельцом:
Все талантливые писатели умолкли, но бездарные фотографы пишут талантливые корреспонденции.
Сухо, сухо. Гудит молотьба на деревне. А сеять мы перестали: очень сухо. Как отсеюсь, так и нырну в Питер. Окунусь и установлю, что дальше: жить со своими темами или принять участие прямо в жизни сей?
Время такое, что кажется, будто живешь у хозяина: месяц отжил и думаешь: «Отживу ли другой?»
Государство настоящего построено на основе личного обладания вещами и на праве продавать их и передавать потомству. Отказать в этом людям-собственникам - значит, обидеть не только их, но и отцов их, матерей и дедов. Сила для этого дела должна исходить из каких-то девственных, цельных источников духа, перед которой все на колени станут. И только тогда эта сила не будет насилием. Но раз насилие, то значит это не то. Кто теперь насилует?
Иван Бунин, 46 лет, имение под Ельцом:
8 августа. Шестого ездил в Каменку к Петру Семеновичу. Когда сидели у него, дождь. Он - полное равнодушие к тому, что в России. «Мне земля не нужна». «Реквизиция хлеба? Да тогда я и работать не буду, ну его к дьяволу!»
Погода все время прекрасная.
Нынче ездили с Колей в Измалково. Идеальный августовский день. Ветерок северный, сушь, блеск, жарко. Когда поднимались на гору за плотиной Ростовцева, думал, что бывает, что стоит часа в четыре довольно высоко три четверти белого месяца, и никто никогда не написал такого блестящего дня с месяцем. Люблю август - роскошь всего, обилие, главное - огороды, зелень, картошка, высокие конопли, подсолнухи. На мужицких гумнах молотьба, новая солома возле тока, красный платок на бабе...
Колю подвез к почте, сам ждал его возле мясной лавчонки. Возле элеватора что-то тянут - кучка людей сразу вся падает почти до земли. Из южного небосклона выступали розоватые облака.
Поехали домой - встретили на выгоне барышню и господина из усадьбы Комаровских. Он весь расхлябанный по-интеллигентски: болтаются штаны желтоватого цвета, кажется, в сандалиях, широкий пояс, рубаха, мягкая шляпа, спущены поля, усы, бородка - á la художник.
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник,23 года, ротмистр действующей армии:
8 августа.
Д[еревня] Богдановка (Минской губ[ернии]). Выгрузились на станции Лунинец. Пулеметная команда, 1-й, 2-й эскадроны и штаб полка разместились в д[еревне] Мелеснице, остальная часть полка - в д[еревне] Дятеловичи. Мы ориентируемся по картам, составленным ровно 50 лет тому назад! Железную дорогу нанесли на нее позднее, но других изменений не делали, и это ведет к разным курьезам. Например, приказывают полку занять деревню «X». На карте в ней всего три двора- вопрос, насколько она разрослась за 50 лет? Д[еревня] Мелесница, та с трех дворов выросла до 24 - есть и более счастливые в этом отношении деревни. Леса, по-видимому, за полвека совсем не вырубались - они в том же виде, как и были.
Правда, леса неважные, болотистые. Тучи комаров реют над стоячей, ржаво-красной, местами подернутой «цветом» водой. Деревья прямо растут среди гнилой воды, только у основания ствола маленькая кочка. Дорог нет, их заменяет гать - сложное сооружение из продольных и поперечных брусьев, вбитых кольев, настилки из хвороста и слоя земли сверху. Все это гремит под конскими копытами и пружинит на каждом шагу.
Едва мы разместились, как Патиев получил приказание выступить в 9 утра. Переход был, правда, сравнительно небольшой - всего 24 версты (до д[еревни] Богдановкн), но прошли мы его переменным аллюром. На назначенном месте по всей долине мелькали казаки; в пыли, как цветки, мелькали их сотенные значки: красные, белые, сине-зеленые - всех цветов радуги.
Как общее правило, уральский казак высок ростом и массивен. Почти все одного типа и до того однородного, что иногда кажется, что все они скроены по одному шаблону. Русская борода лопатой, плечи, руки и ноги как чудовищные клешни-рычаги, глаза хитрые, небольшие, медвежьи, не лишенные, впрочем, известной дозы добродушия и сметки. Мне они сразу же понравились.
Офицеры их тоже того же кроя, разве что почище. Кони совсем несуразные, грива чуть не до полу, хвост тоже, морды какие-то не лошадиные - все в шерсти, как у доброго сенбернара, только маленький, умный глазок, как мышонок, выглядывает из этой заросли.
Под могучим седоком эти лошадки совсем пропадают; кажется, вот-вот надломится, а смотришь - такой рысью дуют, что наши драгунские бегемоты едва поспевают! Признаюсь, что наши ребята проигрывали в сравнении с этими - правда, второочередными казаками. У этих казаков больше спайки, они серьезные, держатся, как члены одной семьи.
Расположились мы в старом сосновом бору. 4-й и 5-й Уральские полки окружили деревню, занятую мятежниками, т.е. пехотным Дубненским полком. Все перекрестки дорог заняла наша пехота, Екатеринославский лейб-гренадерский полк, а мы стали в тылу, у орудий.
Вот, покачиваясь на своем шасси, мягко подкатил запыленный военный автомобиль. Из машины вышел комиссар 2-й ар-к [нрзб] господин Гродский. Не то «френч», не то спортивный костюм, не то фуражка, не то «каскетка», очки, черная борода, высокие сапоги, звонкий голос - вот вам товарищ Гродский. Несмотря на свою внешность, он удостоился того, что начальник дивизии скомандовал «смирно». Гродский начал говорить: «товарищи», «родина на краю гибели», «контрреволюция», «долг совести», «равные права», - все это сыпалось, связанное между собой военно-революционным цементом и безусловным ораторским талантом.
Наконец, собрали полковые комитеты и послали их к дубненцам. Вид у этих членов комитета был какой-то смущенно-неуверенный. Думаю, что они попросту слегка струсили.
К вечеру картина выяснилась - все роты дубненцев, кроме 12-й, выдают зачинщиков и несут повинную. Как какие-то неловкие черепахи, загремела артиллерия, неуклюже переваливаясь через корни деревьев. В вечерних сумерках, как мыши, забегали казачьи лошадки, мерно колыхнулись тяжелые эскадроны нижегородских драгун.
Сыро, холодно, над болотом лунный свет, трава вся седая от росы, в темной, как тяжелое масло, болотной воде отражаются звездочки. Кое-где костры; вокруг них спят, опустив головы, понурые казачьи лошади; у телеграфного столба что-то горит вроде лампадки - это для ночной стрельбы из орудий: лампада бога войны. Полк при батареях, а я выслан вперед для связи.
Впереди, совсем близко друг от друга, горят большие костры. На фоне их зарева чернеют силуэты пехотинцев. Некоторые вооружены, это стража, другие нет - это «пленные». Кругом арестованных кольца стражи, сначала гренадеров, а подальше казаков. Арестованные жмутся друг к другу, как стадо перепуганных овец.
Среди моря костров стоит длинный автомобиль, поблескивающий никелем своих фонарей. Шофер почему-то держит в руке зажженный электрический фонарик, словно маленький уголек, а на подножке стоит господин комиссар и мечет громы красноречия на бунтовщиков. Слова, слова и еще слова!
По дело все же серьезное, и на лицах арестованных пехотинцев такой животный страх, что тяжело смотреть. Это лица людей не уверенных, что они доживут до следующей ночи. Лица казаков суровы и непроницаемы.
Вот и только что сдавшаяся 12-я рота. Сплошная цепь казаков окружает ее непроницаемым кольцом.
«Командир роты, поручик Логинов, пожалуйте сюда». Так вот он, главный зачинщик, и он знает, что его ждет расстрел. Глаза его окружены тенью, лицо, впрочем, совершенно простое и неинтересное. Вот солдат татарин, проколовший штыком истекавшего кровью, избитого ружейными прикладами генерала Пургасова, командира Дубненского полка. Почти не говорит по-русски, объясняет, что «добил генерала из жалости, потому мол...». - «Уведите его».
28 главных зачинщиков медленно идут по дороге, кругом них Нижегородский полуэскадрон с Лфако Кусовым во главе. На штыках драгун два фонаря. Спереди и сзади по взводу гренадер; боятся нападения на конвой.
Итак, обошлось без боя. После ночевки среди клопов и блох приходим опять в Мелесницу. Едва отдохнул, как мне приказано с полуэскадроном опять следовать в Богдановку, стеречь все тех же дубненцев, и я попал в распоряжение командира Екатеринославского гренадерского полка. Рядом, в роще, 12-я рота Дубненского полка, окруженная стражей, и вечером в 8 часов суд.
Посмотрим, как судят революционные суды.
Зинаида Гиппиус, поэт, 47 лет
Вторник. Петербург. Сегодня в 6 час. вечера приехали, С приключениями и муками, с разрывом поезда.
Через два часа после приезда у нас был Борис Савинков. Трезвый и сильный. Положение обрисовал крайне острое.
Вот в кратких чертах: у нас ожидаются территориальные потери. На севере - Рига и далее, до Нарвы, на юге - Молдавия и Бессарабия. Внутренний развал экономический и политический - полный. Дорога каждая минута, ибо это минуты - предпоследние. Необходимо ввести военное положение по всей России. Должен приехать (послезавтра) из Ставки Корнилов, чтобы предложить, вместе с Савинковым, Керенскому принятие серьезных мер. На предполагающееся через несколько дней Московское Совещание Правительство должно явиться не с пустыми руками, а с определенной программой ближайших действий. Твердая власть.
Дело, конечно, ясное и неизбежное, но... что случилось? Где Керенский? Что тут произошло? Керенского ли подменили, мы ли его ранее не видели? Разрослось ли в нем вот это, - останавливающееся перед прямой необходимостью: "взять власть", начало, я еще не вижу. Надо больше узнать. Факт, что Керенский - боится. Чего? Кого?
Николай Пунин, историк искусства, художественный критик, 28 лет, Петроград:
Ночь глубочайшей тревоги. Город опустел, ничего не узнаешь, что думает эта тысяча разговаривающих, читающих на ходу листки, перешептывающихся и в конце концов таинственно замолкающих людей. Жуткая глубина. Корнилов под Петроградом. Восемь тысяч - сто тысяч; в Дне - в Павловске. Генерал Корнилов - в скольких сердцах сейчас в Петрограде это имя рождает радостный трепет, в скольких - ненависть, страх, проклятие? Кто отделит одних от других? В толпе на углу Невского около газетчиков? О, столь многие смотрят исподлобья, столь многие молятся тайно. Смерть изменнику, предателю, недаром его немец выпустил,- заявляет неожиданно и прямо какой-то солдат.
Молчат, странно молчат, не смотрят в лицо солдату, продолжают считать, сколько же в распоряжении генерала Корнилова войск.
Не ночую дома у жены, ночую в своей комнате (Галя уехала). Зарядил револьвер, ложась спать. Одиночество, тоска, страдания, Россия... Жду, что утром будет бой на улицах, тревожно прислушиваюсь к малейшему шуму - не канонада ли. Ветер гудит; сегодня страшный западный ветер. Сколько дней или часов еще буду жить?
Михаил Пришвин, 44 года, хутор Хрущево под Ельцом:
Все талантливые писатели умолкли, но бездарные фотографы пишут талантливые корреспонденции.
Сухо, сухо. Гудит молотьба на деревне. А сеять мы перестали: очень сухо. Как отсеюсь, так и нырну в Питер. Окунусь и установлю, что дальше: жить со своими темами или принять участие прямо в жизни сей?
Время такое, что кажется, будто живешь у хозяина: месяц отжил и думаешь: «Отживу ли другой?»
Государство настоящего построено на основе личного обладания вещами и на праве продавать их и передавать потомству. Отказать в этом людям-собственникам - значит, обидеть не только их, но и отцов их, матерей и дедов. Сила для этого дела должна исходить из каких-то девственных, цельных источников духа, перед которой все на колени станут. И только тогда эта сила не будет насилием. Но раз насилие, то значит это не то. Кто теперь насилует?
Иван Бунин, 46 лет, имение под Ельцом:
8 августа. Шестого ездил в Каменку к Петру Семеновичу. Когда сидели у него, дождь. Он - полное равнодушие к тому, что в России. «Мне земля не нужна». «Реквизиция хлеба? Да тогда я и работать не буду, ну его к дьяволу!»
Погода все время прекрасная.
Нынче ездили с Колей в Измалково. Идеальный августовский день. Ветерок северный, сушь, блеск, жарко. Когда поднимались на гору за плотиной Ростовцева, думал, что бывает, что стоит часа в четыре довольно высоко три четверти белого месяца, и никто никогда не написал такого блестящего дня с месяцем. Люблю август - роскошь всего, обилие, главное - огороды, зелень, картошка, высокие конопли, подсолнухи. На мужицких гумнах молотьба, новая солома возле тока, красный платок на бабе...
Колю подвез к почте, сам ждал его возле мясной лавчонки. Возле элеватора что-то тянут - кучка людей сразу вся падает почти до земли. Из южного небосклона выступали розоватые облака.
Поехали домой - встретили на выгоне барышню и господина из усадьбы Комаровских. Он весь расхлябанный по-интеллигентски: болтаются штаны желтоватого цвета, кажется, в сандалиях, широкий пояс, рубаха, мягкая шляпа, спущены поля, усы, бородка - á la художник.
Аркадий Столыпин, племянник премьер-министра П.А. Столыпина, журналист, поэт и художник,23 года, ротмистр действующей армии:
8 августа.
Д[еревня] Богдановка (Минской губ[ернии]). Выгрузились на станции Лунинец. Пулеметная команда, 1-й, 2-й эскадроны и штаб полка разместились в д[еревне] Мелеснице, остальная часть полка - в д[еревне] Дятеловичи. Мы ориентируемся по картам, составленным ровно 50 лет тому назад! Железную дорогу нанесли на нее позднее, но других изменений не делали, и это ведет к разным курьезам. Например, приказывают полку занять деревню «X». На карте в ней всего три двора- вопрос, насколько она разрослась за 50 лет? Д[еревня] Мелесница, та с трех дворов выросла до 24 - есть и более счастливые в этом отношении деревни. Леса, по-видимому, за полвека совсем не вырубались - они в том же виде, как и были.
Правда, леса неважные, болотистые. Тучи комаров реют над стоячей, ржаво-красной, местами подернутой «цветом» водой. Деревья прямо растут среди гнилой воды, только у основания ствола маленькая кочка. Дорог нет, их заменяет гать - сложное сооружение из продольных и поперечных брусьев, вбитых кольев, настилки из хвороста и слоя земли сверху. Все это гремит под конскими копытами и пружинит на каждом шагу.
Едва мы разместились, как Патиев получил приказание выступить в 9 утра. Переход был, правда, сравнительно небольшой - всего 24 версты (до д[еревни] Богдановкн), но прошли мы его переменным аллюром. На назначенном месте по всей долине мелькали казаки; в пыли, как цветки, мелькали их сотенные значки: красные, белые, сине-зеленые - всех цветов радуги.
Как общее правило, уральский казак высок ростом и массивен. Почти все одного типа и до того однородного, что иногда кажется, что все они скроены по одному шаблону. Русская борода лопатой, плечи, руки и ноги как чудовищные клешни-рычаги, глаза хитрые, небольшие, медвежьи, не лишенные, впрочем, известной дозы добродушия и сметки. Мне они сразу же понравились.
Офицеры их тоже того же кроя, разве что почище. Кони совсем несуразные, грива чуть не до полу, хвост тоже, морды какие-то не лошадиные - все в шерсти, как у доброго сенбернара, только маленький, умный глазок, как мышонок, выглядывает из этой заросли.
Под могучим седоком эти лошадки совсем пропадают; кажется, вот-вот надломится, а смотришь - такой рысью дуют, что наши драгунские бегемоты едва поспевают! Признаюсь, что наши ребята проигрывали в сравнении с этими - правда, второочередными казаками. У этих казаков больше спайки, они серьезные, держатся, как члены одной семьи.
Расположились мы в старом сосновом бору. 4-й и 5-й Уральские полки окружили деревню, занятую мятежниками, т.е. пехотным Дубненским полком. Все перекрестки дорог заняла наша пехота, Екатеринославский лейб-гренадерский полк, а мы стали в тылу, у орудий.
Вот, покачиваясь на своем шасси, мягко подкатил запыленный военный автомобиль. Из машины вышел комиссар 2-й ар-к [нрзб] господин Гродский. Не то «френч», не то спортивный костюм, не то фуражка, не то «каскетка», очки, черная борода, высокие сапоги, звонкий голос - вот вам товарищ Гродский. Несмотря на свою внешность, он удостоился того, что начальник дивизии скомандовал «смирно». Гродский начал говорить: «товарищи», «родина на краю гибели», «контрреволюция», «долг совести», «равные права», - все это сыпалось, связанное между собой военно-революционным цементом и безусловным ораторским талантом.
Наконец, собрали полковые комитеты и послали их к дубненцам. Вид у этих членов комитета был какой-то смущенно-неуверенный. Думаю, что они попросту слегка струсили.
К вечеру картина выяснилась - все роты дубненцев, кроме 12-й, выдают зачинщиков и несут повинную. Как какие-то неловкие черепахи, загремела артиллерия, неуклюже переваливаясь через корни деревьев. В вечерних сумерках, как мыши, забегали казачьи лошадки, мерно колыхнулись тяжелые эскадроны нижегородских драгун.
Сыро, холодно, над болотом лунный свет, трава вся седая от росы, в темной, как тяжелое масло, болотной воде отражаются звездочки. Кое-где костры; вокруг них спят, опустив головы, понурые казачьи лошади; у телеграфного столба что-то горит вроде лампадки - это для ночной стрельбы из орудий: лампада бога войны. Полк при батареях, а я выслан вперед для связи.
Впереди, совсем близко друг от друга, горят большие костры. На фоне их зарева чернеют силуэты пехотинцев. Некоторые вооружены, это стража, другие нет - это «пленные». Кругом арестованных кольца стражи, сначала гренадеров, а подальше казаков. Арестованные жмутся друг к другу, как стадо перепуганных овец.
Среди моря костров стоит длинный автомобиль, поблескивающий никелем своих фонарей. Шофер почему-то держит в руке зажженный электрический фонарик, словно маленький уголек, а на подножке стоит господин комиссар и мечет громы красноречия на бунтовщиков. Слова, слова и еще слова!
По дело все же серьезное, и на лицах арестованных пехотинцев такой животный страх, что тяжело смотреть. Это лица людей не уверенных, что они доживут до следующей ночи. Лица казаков суровы и непроницаемы.
Вот и только что сдавшаяся 12-я рота. Сплошная цепь казаков окружает ее непроницаемым кольцом.
«Командир роты, поручик Логинов, пожалуйте сюда». Так вот он, главный зачинщик, и он знает, что его ждет расстрел. Глаза его окружены тенью, лицо, впрочем, совершенно простое и неинтересное. Вот солдат татарин, проколовший штыком истекавшего кровью, избитого ружейными прикладами генерала Пургасова, командира Дубненского полка. Почти не говорит по-русски, объясняет, что «добил генерала из жалости, потому мол...». - «Уведите его».
28 главных зачинщиков медленно идут по дороге, кругом них Нижегородский полуэскадрон с Лфако Кусовым во главе. На штыках драгун два фонаря. Спереди и сзади по взводу гренадер; боятся нападения на конвой.
Итак, обошлось без боя. После ночевки среди клопов и блох приходим опять в Мелесницу. Едва отдохнул, как мне приказано с полуэскадроном опять следовать в Богдановку, стеречь все тех же дубненцев, и я попал в распоряжение командира Екатеринославского гренадерского полка. Рядом, в роще, 12-я рота Дубненского полка, окруженная стражей, и вечером в 8 часов суд.
Посмотрим, как судят революционные суды.