28 июля 1917-го
в дневниках
Александр Блок, 36 лет, редактор Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, Петроград:
28 июля.
Опять заседание с отрицательным результатом. К моему <мнению> уже тяготеют, кроме Л. Я. Гуревич и Миклашевского (сегодня отсутствовавшего), - и С. В. Иванов; а Тарле уже сидит между двух стульев, облепленный > и услуживающим ему, но, по существу, гораздо лучшим, Черномордиком.
Письмо от мамы и тети (от 24 июля). Письмо маме.
Отчего (кроме лени) я скверно учился в университете? Оттого, что русские интеллигенты (профессора) руководились большею частью такими же серыми, ничем не освещенными изнутри «программами», какую сегодня выдвинул Тарле, которая действительно похожа на программу торжествующего… гимназиста Павлушки и с которой сегодня уже спорили. Ничего это не говорит. От таких программ и народ наш темен и интеллигенция темна.
Я пошел к Пясту, который вчера мне звонил, встретил его на улице и прошел с ним несколько шагов.
К ночи - длинный разговор с Феролем, который звонил мне на днях и опять позвонил.
Уезжает в Сафоново. Он советует маме жить в санатории с осени, я возражал. Разговор длинный и доверчивый с моей стороны, сухой и деловой с его, и потому - для меня тяжелый. Верно, опять буду видеть тяжелые сны.
Что же, действительно все так ужасно или… Погубила себя революция?
Тихая, душная ночь, гарь. А. Тома, уезжая, назвал Петербург «бардаком», офицеры английского генерального штаба пророчат голод и немцев и советуют всем, кто может, уезжать отсюда (Фероль).
Михаил Пришвин, 44 года, хутор Хрущево под Ельцом:
Никита Васильев, старый человек, ответил со слезами на глазах:
- Союзы, свобода и совесть, говорят теперь, а зачем же грабеж? Нет, милые, нельзя без трех вещей нам прожить, первое - без Бога, второе - без родителей, а третье - без государя...
- Ну, без государя-то можно, - поправили. Сидорка старик и тот вспомнил время и спохватился:
- А я что же говорю, и я то же, что без государя можно, - а пастырь? чем тебе Керенский не пастырь? То-то, друг, не нужно: чем тебе Керенский плох, все ему доверяют.
- Ну что же Керенский, ну что же доверяют, а Керенский говорит: «Подступать», а они: «Отступать», - вот тебе и Керенский...
И старик, опять забывшись, стал вспоминать царя-освободителя:
- Так, говорит, было - иду, а он слез с лошади, стал на колени и молится, а знаешь, чего эта молитва стоит, может, эта молитва его стоит.
Возле кузницы проезжал огородник. Остановили:
- Почем?
- Четыре рубля.
- Четыре!
- А картошка двадцать пять копеек фунтик.
- Ну, как же быть?
И стали все говорить о том, чтобы цены понизить на городские товары и рабочим фабричным жалованье уменьшить. Как уменьшить там жалованье и цену, так уменьшить на хлеб, на картофель, на огурцы, и так, чтобы цену вернуть на прежнее место. И будет все равно, дешево и хорошо.
- А то мы в петле сидим, и петлю эту знаете, кто нам надел? Петлю эту накинула на нас казна, германство и большевики.
Нырка. Андрей Тимофеев, собственник двадцати десятин земли, косит овес теперь, три года был фельдфебелем, а вот теперь нырнул тоже. «Я, - говорит, - с войной покончил, за этих подлецов (показал на деревню) воевать я не буду».
Хорошо ли, плохо делаем, нам сейчас не видно: в детях узнаем. Хорошо будет нашим детям - хорошо, плохо, так хоть они, отцы, трижды святые были и трижды на кресте распились, а дело их было неправое.
Овес скосили. Тощий овсишка и непрактичный. Хороший овес косишь, так он метелками, как золото, звенит, косишь, будто золото швыряешь. А то, что это? И вот смотрите, что это заходит, туча говоришь, нет, это не туча, а скорбь, что-нибудь уж будет: или роса или... скорбь!
Что, если бы в полевых работах создать дисциплину, подобную военной? И в сельскохозяйственных школах ввести науку такую же, как стратегия, и потом науку общественного труда, какую-нибудь прикладную социологию. (Приходит в голову в тот момент, когда я догоняю первого косца и, чтобы не сбить его, машу косой в такт, и третий косец догоняет меня и тоже машет в такт, и чем верней и все мы идем почти что в линию и при невозможности отступить, дружно, с большой скоростью и особенной радостью идем быстро вперед.) «Общественная» работа - а Андрей Тимофеевич гонит свой овес один.
Подходит посмотреть на работу нашу Архип, милиционер.
- Ну, как война?
- Плохо! Погибли, что говорить, погибли, и нечего думать, немец тут будет, и пусть, один конец.
- А еще шашку одел!
И он испугался. И стал говорить совсем другое, что отечество защищать нужно.
Александр Бенуа, художник, 47 лет, публицист, на даче (в Нижегордской губ.)
Пятница. Встал в 5 часов. Восхитительное утро. Озеро со струящимся сизым туманом. Со мной встал и гулял очаровательный Кузька, кажется, еще никогда не видавший природу в столь ранний час и пришедший от новых впечатлений в экстаз.
Читаю «Вешние воды» и наслаждаюсь. Читаю Бисмарка и все более убеждаюсь в суете всех политических сует. С одной стороны, как без них? С другой, как можно им верить! К завтраку - газета, снова большая, но очень бессодержательная. В Англии добиваются разрешения посылки делегатов в Стокгольм, что, в конце концов, вовсе не важно. Ибо, разумеется, при уже деморализованной нашей одураченной и даже успевшей продать себя демократии, ничего дельного из такой конференции не могло бы выйти. «Милюковцы» могут взирать на эту игру с относительной высоты своего понимания государственной задачи. Но вот как наши домашние Бисмарки нас накормят в этот год? Как они осуществят все «пожелания», на которые они так щедры (все призывы к жертвам, точно и впрямь у русского человека семь шкур) и, наконец, как они устоят против более умелых дельцов черной сотни, которой в России, с ее правом на бесчестье, принадлежит, несомненно, первейшее место? Саша Зарудный уже оправдывает мой прогноз по поводу его назначения. Он заступается за прокурора Карпинского, сочинившего официальный «пасквиль-донос» на большевиков. Все дилетантизм.
К вечеру разразилась великолепная гроза. Эффект облаков и освещение, особенно над озером, были потрясающие. Большой переполох среди домашних из-за того, что сопровождавший Атю, Коку и Матрешу в малинник Кузька оставлен в лесу, но как раз при первых каплях ливня они вернулись с ним, найдя его по писку. И тут же его загнал на сосну страшный полудикий кот, живущий под нашим домом. Насилу сняли.
Перед спаньем читал вслух «Аполлон» Рейнака (это я предложил, чтобы внести хоть какое-нибудь подобие дельности в бесконечное море тунеядства, которому предается молодежь). Надя весь день сочиняла мистификационный ответ на полное тревоги письмо ее матери (главное, что курица в Петербурге 10 рублей), к которому она еще приложила письмо Кати Грибановой с выражением удовольствия по поводу разгрома большевиков - изменников Родины.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года,директор Румянцевского музея, Москва:
28 июля. Любовались чудесным восходом солнца - контраст с душевным настроением. Все те же мысли и тот же гнет. Мы не способны снести совершающегося переворота - он слишком труден, как трудно зараженному организму перенести сразу две острых болезни. Какой народ, такой и порядок, такое и правительство. Сколько ни думай, ничего не надумаешь и не сможешь предвидеть. Если бы хватило сил стать истинным фаталистом!
Василий Кравков, 58 лет, военврач в действующей армии (в командировке):
28 июля. 8 утра - Винница. Особенной скудости в продуктах не замечается; публики на станции не так много, как ожидалось. Вагоны набиты, масса солдат - на крышах их, но не чувствуется в атмосфере панической сутолоки. Вне боевой сферы я успокаиваюсь. Среди находящихся на крышах, говорят, много «чудо-дезертиров».
В 10 утра - в Казатине. Пересадка. Прекрасный вокзал. Платформы, зал буфетный хорошо подметены; в буфете довольно яств. Продаются недорого огурцы, с неистовством обжираюсь ими. Не жалею чаевых, чем завоевываю к себе внимание и предупредительность со стороны услужающих. Наконец-таки опять имею возможность взять в руки милые моему сердцу «Речь», «Киевлянина», «Новое время», «Биржевку»...
В 5 вечера - на Бердичев. Пересадка на Житомир, куда прибыл около 10 час[ов] вечера. Слава Богу, удалось сразу же найти № в самой лучшей из гостиниц - Hotel de Rome. Заснул как убитый.
Александр Блок, 36 лет, редактор Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства, Петроград:
28 июля.
Опять заседание с отрицательным результатом. К моему <мнению> уже тяготеют, кроме Л. Я. Гуревич и Миклашевского (сегодня отсутствовавшего), - и С. В. Иванов; а Тарле уже сидит между двух стульев, облепленный > и услуживающим ему, но, по существу, гораздо лучшим, Черномордиком.
Письмо от мамы и тети (от 24 июля). Письмо маме.
Отчего (кроме лени) я скверно учился в университете? Оттого, что русские интеллигенты (профессора) руководились большею частью такими же серыми, ничем не освещенными изнутри «программами», какую сегодня выдвинул Тарле, которая действительно похожа на программу торжествующего… гимназиста Павлушки и с которой сегодня уже спорили. Ничего это не говорит. От таких программ и народ наш темен и интеллигенция темна.
Я пошел к Пясту, который вчера мне звонил, встретил его на улице и прошел с ним несколько шагов.
К ночи - длинный разговор с Феролем, который звонил мне на днях и опять позвонил.
Уезжает в Сафоново. Он советует маме жить в санатории с осени, я возражал. Разговор длинный и доверчивый с моей стороны, сухой и деловой с его, и потому - для меня тяжелый. Верно, опять буду видеть тяжелые сны.
Что же, действительно все так ужасно или… Погубила себя революция?
Тихая, душная ночь, гарь. А. Тома, уезжая, назвал Петербург «бардаком», офицеры английского генерального штаба пророчат голод и немцев и советуют всем, кто может, уезжать отсюда (Фероль).
Михаил Пришвин, 44 года, хутор Хрущево под Ельцом:
Никита Васильев, старый человек, ответил со слезами на глазах:
- Союзы, свобода и совесть, говорят теперь, а зачем же грабеж? Нет, милые, нельзя без трех вещей нам прожить, первое - без Бога, второе - без родителей, а третье - без государя...
- Ну, без государя-то можно, - поправили. Сидорка старик и тот вспомнил время и спохватился:
- А я что же говорю, и я то же, что без государя можно, - а пастырь? чем тебе Керенский не пастырь? То-то, друг, не нужно: чем тебе Керенский плох, все ему доверяют.
- Ну что же Керенский, ну что же доверяют, а Керенский говорит: «Подступать», а они: «Отступать», - вот тебе и Керенский...
И старик, опять забывшись, стал вспоминать царя-освободителя:
- Так, говорит, было - иду, а он слез с лошади, стал на колени и молится, а знаешь, чего эта молитва стоит, может, эта молитва его стоит.
Возле кузницы проезжал огородник. Остановили:
- Почем?
- Четыре рубля.
- Четыре!
- А картошка двадцать пять копеек фунтик.
- Ну, как же быть?
И стали все говорить о том, чтобы цены понизить на городские товары и рабочим фабричным жалованье уменьшить. Как уменьшить там жалованье и цену, так уменьшить на хлеб, на картофель, на огурцы, и так, чтобы цену вернуть на прежнее место. И будет все равно, дешево и хорошо.
- А то мы в петле сидим, и петлю эту знаете, кто нам надел? Петлю эту накинула на нас казна, германство и большевики.
Нырка. Андрей Тимофеев, собственник двадцати десятин земли, косит овес теперь, три года был фельдфебелем, а вот теперь нырнул тоже. «Я, - говорит, - с войной покончил, за этих подлецов (показал на деревню) воевать я не буду».
Хорошо ли, плохо делаем, нам сейчас не видно: в детях узнаем. Хорошо будет нашим детям - хорошо, плохо, так хоть они, отцы, трижды святые были и трижды на кресте распились, а дело их было неправое.
Овес скосили. Тощий овсишка и непрактичный. Хороший овес косишь, так он метелками, как золото, звенит, косишь, будто золото швыряешь. А то, что это? И вот смотрите, что это заходит, туча говоришь, нет, это не туча, а скорбь, что-нибудь уж будет: или роса или... скорбь!
Что, если бы в полевых работах создать дисциплину, подобную военной? И в сельскохозяйственных школах ввести науку такую же, как стратегия, и потом науку общественного труда, какую-нибудь прикладную социологию. (Приходит в голову в тот момент, когда я догоняю первого косца и, чтобы не сбить его, машу косой в такт, и третий косец догоняет меня и тоже машет в такт, и чем верней и все мы идем почти что в линию и при невозможности отступить, дружно, с большой скоростью и особенной радостью идем быстро вперед.) «Общественная» работа - а Андрей Тимофеевич гонит свой овес один.
Подходит посмотреть на работу нашу Архип, милиционер.
- Ну, как война?
- Плохо! Погибли, что говорить, погибли, и нечего думать, немец тут будет, и пусть, один конец.
- А еще шашку одел!
И он испугался. И стал говорить совсем другое, что отечество защищать нужно.
Александр Бенуа, художник, 47 лет, публицист, на даче (в Нижегордской губ.)
Пятница. Встал в 5 часов. Восхитительное утро. Озеро со струящимся сизым туманом. Со мной встал и гулял очаровательный Кузька, кажется, еще никогда не видавший природу в столь ранний час и пришедший от новых впечатлений в экстаз.
Читаю «Вешние воды» и наслаждаюсь. Читаю Бисмарка и все более убеждаюсь в суете всех политических сует. С одной стороны, как без них? С другой, как можно им верить! К завтраку - газета, снова большая, но очень бессодержательная. В Англии добиваются разрешения посылки делегатов в Стокгольм, что, в конце концов, вовсе не важно. Ибо, разумеется, при уже деморализованной нашей одураченной и даже успевшей продать себя демократии, ничего дельного из такой конференции не могло бы выйти. «Милюковцы» могут взирать на эту игру с относительной высоты своего понимания государственной задачи. Но вот как наши домашние Бисмарки нас накормят в этот год? Как они осуществят все «пожелания», на которые они так щедры (все призывы к жертвам, точно и впрямь у русского человека семь шкур) и, наконец, как они устоят против более умелых дельцов черной сотни, которой в России, с ее правом на бесчестье, принадлежит, несомненно, первейшее место? Саша Зарудный уже оправдывает мой прогноз по поводу его назначения. Он заступается за прокурора Карпинского, сочинившего официальный «пасквиль-донос» на большевиков. Все дилетантизм.
К вечеру разразилась великолепная гроза. Эффект облаков и освещение, особенно над озером, были потрясающие. Большой переполох среди домашних из-за того, что сопровождавший Атю, Коку и Матрешу в малинник Кузька оставлен в лесу, но как раз при первых каплях ливня они вернулись с ним, найдя его по писку. И тут же его загнал на сосну страшный полудикий кот, живущий под нашим домом. Насилу сняли.
Перед спаньем читал вслух «Аполлон» Рейнака (это я предложил, чтобы внести хоть какое-нибудь подобие дельности в бесконечное море тунеядства, которому предается молодежь). Надя весь день сочиняла мистификационный ответ на полное тревоги письмо ее матери (главное, что курица в Петербурге 10 рублей), к которому она еще приложила письмо Кати Грибановой с выражением удовольствия по поводу разгрома большевиков - изменников Родины.
Юрий Готье, историк, академик, 44 года,директор Румянцевского музея, Москва:
28 июля. Любовались чудесным восходом солнца - контраст с душевным настроением. Все те же мысли и тот же гнет. Мы не способны снести совершающегося переворота - он слишком труден, как трудно зараженному организму перенести сразу две острых болезни. Какой народ, такой и порядок, такое и правительство. Сколько ни думай, ничего не надумаешь и не сможешь предвидеть. Если бы хватило сил стать истинным фаталистом!
Василий Кравков, 58 лет, военврач в действующей армии (в командировке):
28 июля. 8 утра - Винница. Особенной скудости в продуктах не замечается; публики на станции не так много, как ожидалось. Вагоны набиты, масса солдат - на крышах их, но не чувствуется в атмосфере панической сутолоки. Вне боевой сферы я успокаиваюсь. Среди находящихся на крышах, говорят, много «чудо-дезертиров».
В 10 утра - в Казатине. Пересадка. Прекрасный вокзал. Платформы, зал буфетный хорошо подметены; в буфете довольно яств. Продаются недорого огурцы, с неистовством обжираюсь ими. Не жалею чаевых, чем завоевываю к себе внимание и предупредительность со стороны услужающих. Наконец-таки опять имею возможность взять в руки милые моему сердцу «Речь», «Киевлянина», «Новое время», «Биржевку»...
В 5 вечера - на Бердичев. Пересадка на Житомир, куда прибыл около 10 час[ов] вечера. Слава Богу, удалось сразу же найти № в самой лучшей из гостиниц - Hotel de Rome. Заснул как убитый.