11 июля 1917-го
в дневниках и стихах
Василий Кравков, 58 лет, военврач в действующей армии:
11 июля.
[...] Получен приказ бесцеремонно расстреливать «товарищей» за бесчинства и неисполнение приказаний начальствующих лиц. Уже были случаи расстрела при поддержке самих комиссаров. Эта строгость должна произвести нек[ото]рый переворот и хоть несколько обуздать наши вооруженные орды. Людская масса может подчиняться не голосу совести, а страху перед физической силой. Предоставленная сама себе душа серых людей томится, ища оглушения от кулака и палки. Руководители нашей революции должн[ы] быть очень сконфуженными, что поторопились предоставить все свободы темной массе. Нужен и для настоящего времени свой Щедрин, к[ото]рый описал бы, как русские пошехонцы делали и «углубляли» революцию и наслаждались свободами! Все больше ценю я Столыпина, проявившего истинный государственный ум. Революция наша, принявшая анархический характер, слишком затянулась, и требует, как нек[ото]рые хронические б[олезн]и, обостренного метода лечения
Михаил Пришвин, 44 года, хутор Хрущево под Ельцом:
11 июля.
Неведомо от чего - от блеснувшего на солнце накатанного кусочка тележной колеи, или от писка птички, пролетевшей над полями, или от облака, закрывшего солнце, вдруг повеяло осенью, не той, которая придет к нам с новой нуждой и заботами, а всей осенью моей родины, с родными и Пушкиным, с Гречем и Некрасовым, с тетками, с бабами, с мужиками нашими, с дегтем, телегами, зайцами, и ярмаркой, и яблонями в саду нашем, и потом и с весной, и зимой, и летом, и со всеми надеждами и мечтами нераскрытого, полного любовью сердца. А потом вдруг: что это все погибает. Новое страдание, новый крест для народа русского, я смутно чувствовал еще раньше, неминуемо должен прийти, чтобы искупить - что искупить?
Так развязываются все узлы жизни. Вот развязалось в хозяйстве: сено сопрело, вышло из круга, и теперь стало непонятно, как мы уберемся. Так же и в этом узле всей России и всей мировой войны: Россия выходит из круга.
Разбежались министры. Бегут войска. Бегут части государства, отрываются клоками. Разделяются деревни и села, соседи, члены семьи - все в какой-то напряженной тяготе и злобе. Россия погибает. Боже мой, да ее уже и нет, разве Россия эта с чувством христианского всепрощения, эта страна со сказочными пространствами, с богатствами неизмеримыми. Разве это Россия, в которой священник в праздник не служит обедню, потому что нигде не может достать для совершения таинств красного вина? Ее уже нет, она уже кончилась.
Постыдным становится, непонятным себе это странное промедление: кончается, умирает родина, а с ней же и я весь, ее сын, а я только жду, и смотрю, и не знаю, верю я в погибель или в воскресение. Холодно, официально говорю: «Россия не погибнет», а не знаю, чем это доказать - почему не погибнет?
Я иду в деревню и говорю, что министры бегут, солдаты бегут, немец идет.
- Ну что ж, - отвечает кузнец, - один конец, так мутно жить нельзя: под чем-нибудь надо жить, кому-нибудь нужно повиноваться, или платить налог, что-нибудь надо такое. Ну, пусть немец, один конец.
...
И чего другого ожидать можно? Все-таки для каждого действия, да еще такого рискованного, как война, должен рядовой человек раскачнуться, и что-то очень видимое, понятное должно быть в его сознании, из-за чего он должен качнуться? Вот качнулись, было, на помещиков из-за чего? Из-за земли. Взяли землю, разделили, досталось по восьминнику на душу. Больше нету земли, и если бы она и была, так все равно, что из этого? Землю обрабатывать нужно, кому это можно, а кому нельзя. Многие получили по восьминнику, да и бросили тут же, непаханая лежит. И к этому восьминнику сколько злобы, смут прибавилось. И так получилось, что тут работаешь, а там где-то, в государстве всем, концы с концами не сходятся, и все ни к чему. Так уж тут один конец, немец там или кто, только к одному концу.
Это значит, вконец уж намотался человек, и ему теперь все равно (в таком состоянии в плен берут людей), и он становится интернационалистом по судьбе.
Для того, чтобы шел человек на войну, нужно сначала ему показать нечто видимое, знакомое, а потом, как разгорится пожар, тогда в зареве его будут идти слепо и долго сами.
***
Опять открылись дождевые лейки,
А я без зонтика и без приюта.
Пойду хоть на бульварные скамейки,
Под ветками не так меня зальют-то.
Что ни скамейка, то и блузка в строчку.
Придвинусь я к полоске или клетке -
Все порознь разместились, в одиночку,
Никто не рад непрошеной соседке.
Все смотрят недоверчиво и строго
Из-под полей надвинутых, укромных.
Я и не знала, что в Москве так много
Влюбленных под дождем - или бездомных.
11.VII.1917.Пречистенский бульвар, Вера Меркурьева.
Василий Кравков, 58 лет, военврач в действующей армии:
11 июля.
[...] Получен приказ бесцеремонно расстреливать «товарищей» за бесчинства и неисполнение приказаний начальствующих лиц. Уже были случаи расстрела при поддержке самих комиссаров. Эта строгость должна произвести нек[ото]рый переворот и хоть несколько обуздать наши вооруженные орды. Людская масса может подчиняться не голосу совести, а страху перед физической силой. Предоставленная сама себе душа серых людей томится, ища оглушения от кулака и палки. Руководители нашей революции должн[ы] быть очень сконфуженными, что поторопились предоставить все свободы темной массе. Нужен и для настоящего времени свой Щедрин, к[ото]рый описал бы, как русские пошехонцы делали и «углубляли» революцию и наслаждались свободами! Все больше ценю я Столыпина, проявившего истинный государственный ум. Революция наша, принявшая анархический характер, слишком затянулась, и требует, как нек[ото]рые хронические б[олезн]и, обостренного метода лечения
Михаил Пришвин, 44 года, хутор Хрущево под Ельцом:
11 июля.
Неведомо от чего - от блеснувшего на солнце накатанного кусочка тележной колеи, или от писка птички, пролетевшей над полями, или от облака, закрывшего солнце, вдруг повеяло осенью, не той, которая придет к нам с новой нуждой и заботами, а всей осенью моей родины, с родными и Пушкиным, с Гречем и Некрасовым, с тетками, с бабами, с мужиками нашими, с дегтем, телегами, зайцами, и ярмаркой, и яблонями в саду нашем, и потом и с весной, и зимой, и летом, и со всеми надеждами и мечтами нераскрытого, полного любовью сердца. А потом вдруг: что это все погибает. Новое страдание, новый крест для народа русского, я смутно чувствовал еще раньше, неминуемо должен прийти, чтобы искупить - что искупить?
Так развязываются все узлы жизни. Вот развязалось в хозяйстве: сено сопрело, вышло из круга, и теперь стало непонятно, как мы уберемся. Так же и в этом узле всей России и всей мировой войны: Россия выходит из круга.
Разбежались министры. Бегут войска. Бегут части государства, отрываются клоками. Разделяются деревни и села, соседи, члены семьи - все в какой-то напряженной тяготе и злобе. Россия погибает. Боже мой, да ее уже и нет, разве Россия эта с чувством христианского всепрощения, эта страна со сказочными пространствами, с богатствами неизмеримыми. Разве это Россия, в которой священник в праздник не служит обедню, потому что нигде не может достать для совершения таинств красного вина? Ее уже нет, она уже кончилась.
Постыдным становится, непонятным себе это странное промедление: кончается, умирает родина, а с ней же и я весь, ее сын, а я только жду, и смотрю, и не знаю, верю я в погибель или в воскресение. Холодно, официально говорю: «Россия не погибнет», а не знаю, чем это доказать - почему не погибнет?
Я иду в деревню и говорю, что министры бегут, солдаты бегут, немец идет.
- Ну что ж, - отвечает кузнец, - один конец, так мутно жить нельзя: под чем-нибудь надо жить, кому-нибудь нужно повиноваться, или платить налог, что-нибудь надо такое. Ну, пусть немец, один конец.
...
И чего другого ожидать можно? Все-таки для каждого действия, да еще такого рискованного, как война, должен рядовой человек раскачнуться, и что-то очень видимое, понятное должно быть в его сознании, из-за чего он должен качнуться? Вот качнулись, было, на помещиков из-за чего? Из-за земли. Взяли землю, разделили, досталось по восьминнику на душу. Больше нету земли, и если бы она и была, так все равно, что из этого? Землю обрабатывать нужно, кому это можно, а кому нельзя. Многие получили по восьминнику, да и бросили тут же, непаханая лежит. И к этому восьминнику сколько злобы, смут прибавилось. И так получилось, что тут работаешь, а там где-то, в государстве всем, концы с концами не сходятся, и все ни к чему. Так уж тут один конец, немец там или кто, только к одному концу.
Это значит, вконец уж намотался человек, и ему теперь все равно (в таком состоянии в плен берут людей), и он становится интернационалистом по судьбе.
Для того, чтобы шел человек на войну, нужно сначала ему показать нечто видимое, знакомое, а потом, как разгорится пожар, тогда в зареве его будут идти слепо и долго сами.
***
Опять открылись дождевые лейки,
А я без зонтика и без приюта.
Пойду хоть на бульварные скамейки,
Под ветками не так меня зальют-то.
Что ни скамейка, то и блузка в строчку.
Придвинусь я к полоске или клетке -
Все порознь разместились, в одиночку,
Никто не рад непрошеной соседке.
Все смотрят недоверчиво и строго
Из-под полей надвинутых, укромных.
Я и не знала, что в Москве так много
Влюбленных под дождем - или бездомных.
11.VII.1917.Пречистенский бульвар, Вера Меркурьева.