10 июля 1917-го
в дневниках и стихах
Василий Кравков, 58 лет, военврач в действующей армии:
10 июля.
[...] Говорят, что в Петрограде уже объявлен диктатор - адмирал Колчак. Корнилов приказом воспретил всякие митинги и расправляется с бегущими воинами жестокими, вплоть до расстрела, средствами. Уже - увы - поздно! Старые слуги царского режима, видно, больше понимали психологию своего народа, чем революционные утописты-демагоги теперешнего анархического режима. До окончания войны не надо было разлагать армию! Народу же еще нужна палка; желательно только, ч[то]б[ы] она была палкой мудрой и любящей! [...]
Александр Блок, 36 лет, Петроград:
10 июля.
Почему я врал себе и маме, что Либер и Дан - большевики? Оба - меньшевики. Все это - моя «отвлеченность».
Сегодня - раздирающий день для меня, потому что я почти никогда не умею совмещать. Между тем сегодня «новое» врывалось в «старое», как никогда. Потому я измучен, просто - выпита вся кровь.
Едва я пришел во дворец, вся здравомыслящая обывательщина мнений его аборигенов кинулась в меня. Все наперерыв: арестовать большевиков, давно надо было, Россия гибнет, прорыв и бегство, какого никогда не было, и так далее, измена и прочее.
Кадеты приняли резко националистическую окраску. Миклашевский слабо защищается против риторического жара Родичева, потому что правда Миклашевского - пьяненькая, хорошая, бесшабашная, русская правда. Да ведь оба пьяненькие? Не правда ли? Слезы на глазах у обоих. Слезы Миклашевского лучше. Холодный Муравьев против ареста Ленина и старается ликвидировать спор. Щеголев принес «хорошие ужасные вести»: наши наступают на севере, Галич и Тарнополь еще в наших руках, остатки 11-й армии расстреляны своими же, французы и англичане начинают наступление.
Это - «перерыв». А до и после - 5-часовой допрос умного Крыжановского, мне пришлось быть секретарем и строчить протокол, а документов оглашено и предъявлено больше чем когда-нибудь. На возвратном пути меня заговаривал С. Ф. Ольденбург. Бывают же такие дни.
Буржуазные вечерние газеты - одна лихорадка: злобная травля, истерический ужас, угрожающие крики. А русский народ «бяжит» добродушно, тупо, подловато, себе на уме. Вот наша пьяненькая правда: «окопная правда». За что нам верить? За что верить государству? Господа всегда обманывали. Господа хоть и хорошие, да чужие. Если это возобладает, будет полный государственный крах, но - разве я смею их за это травить? Глупый, озлобленный, корыстный, тупой, наглый, а каким же ему еще, господи, быть?
Толпившиеся на днях вечером с криками у «Луна-Парка» (когда оттуда выходит офицерье со своими блядями, - ей-богу, хочется побить) арестовывали, оказывается, редактора «Окопной правды», поручика Хаустова. Какая мерзость - «средний» человек, особенно военный - «в отпуску», День серый, какие-то холодные тряпки туч. К ночи я долго слышу какие-то глухие удары, похожие на пушечную стрельбу (в стороне моря). По-видимому, это - мое воображение, потому что на улице никто не обращает внимания.
Корней Чуковский, 35 лет, Куоккола:
10 июля.
Маша утром: «Знаешь, в России диктататура!» От волнения. Еще месяц назад я недоумевал, каким образом буржуазия получит на свою сторону войска, и казну, и власть; казалось, вопреки всем законам истории, Россия после векового самодержавия вдруг сразу становится государством социалистическим. Но нет-с, история своего никому не подарит. Вот, одним мановением руки, она отняла у передовых кучек крайнего социализма власть и дала ее умеренным социалистам; у социалистов отнимет и передаст кадетам - не позднее, чем через 3 недели. Теперь это быстро. Ускорили исторический процесс.
Алексей Ремизов, писатель, 40 лет:
Чернигов
10. VII. Вчера поздно вечером приехали в Чернигов благополучно через [1 нрзб.]. Остан[овились] после 11 ч[асов] в гост[инице] «Москва» №15.
...
Сегодня первый день в Чернигове. Утром пошли в собор к Феодосию Углицкому. Служба уж кончилась. Какой-то старик священник молился у раки: очень горячо молился. Мне нравится белизна стен собора: белая, белая, как мазанка здешняя. В лавках пусто. Где распродано, а где и вовсе нет ничего. Я проводил С.П. и вернулся в гостиницу. И сижу тут в размышлениях. Пить очень хочется.
Что делают? Россия гибнет. Бесталанность, малоумие и мальчишество. А про любовь к России не услышишь.
Александр Бенуа, художник, 47 лет (на даче):
10 июля. Понедельник. К утреннему кофе получил субботний номер «Новой жизни», полный самых тревожных известий. Симптоматичен первый шаг к диктатуре: назначение Керенского министром-президентом, а Некрасова, только что покинувшего пост путей сообщения - торговли. Еще более тревожный прорыв на фронте и обвинение в этом большевиков, особенно Бурцевым Горького, в пораженчестве. Возобновление стрельбы в районе Николаевского вокзала, ордер об аресте лидера большевизма, своевольные аресты большевиков даже в трамваях. В одной из передовиц имеется пророчество об «императорском штандарте». Таким образом, бег катящейся под гору телеги ускоряется, и уже близок момент, когда она разлетится вдребезги. Соответственно с ощущением приближения катастрофы у меня вырабатывается желание от всего отказаться и все забыть. Общий лейтмотив - трусость и бездарность. Трусы те, кто затягивает войну, еще более страшась победы политических противников, с которыми они не умеют ладить. Трусы - вся обывательщина, кричащая о войне, о немецких миллионах, в панике визжащая перед сфинксом большевизма. Трус Керенский, в исступлении бросающий всему народу обвинение в трусости, сам же бесконечно более трусящий союзников и опасающийся утраты столь недавно завоеванной власти. Вероятно, на подлой трусости или на трусливой подлости была основана вся контрреволюционная работа Бурцева, закончившаяся сейчас в форме доноса на русскую культуру. Увы, трусом с психологией подполья Достоевского рисуется мне и Горький (за все время моего сближения с ним) - невыясненность его отношения к войне, наветы на Россию исподтишка, письмо Ризова и многое другое. Трусами оказались и вожди большевизма, ибо в их руках одно время и даже два раза были все возможности, а они испугались и попятились, когда дошло дело да захвата державы.
Ну, а о бездарности и распространяться не приходится... Ни даровитости в душевном смысле, ни даровитости в смысле понимания момента, ни даровитости в области практической политики. И когда бездарностью больна такая огромная страна, это грозит заразой и гибелью не только ей, но и всему миру. И получается так, что все надежды - на тех, кто за эти три года показали себя и более умными и более дальновидящими, более крепкими и одаренными. Тут я оборачиваю свой фагот на себя. А что же я? Однако я не скрывал от себя, что я тоже трус. Все мои дерзания оттого и носят некоторый истерический оттенок, что в них я вынужден преодолевать «препоны какой-то внутренней паники». Знаю я и то, до какой степени я бездарен, то есть в какой степени моим намерениям и сознанию не соответствуют мои личные силы. И я все же не знаю, что во мне господствует одно над другим: трусость ли, бездарность ли или какая-то благоразумная честность, то есть какое-то «отсутствие сознания своего права». Я вообще дилетант и импровизатор жизни. С другой стороны, у меня выработалась в течение жизни достаточная самокритика, чтобы, во-первых, это знать, а затем, чтобы отрицать, поэтому признаю за собой право на значительную общественную роль. Для дилетанта, отдающегося сразу своим импульсам и из них слагающего свою деятельность, я слишком помудрел от жизни. А до настоящей мудрости мне безнадежно далеко, от природы я слишком раб своих страстей и слабостей, у меня нет даже настоящего желания с ними бороться.
Но, может быть, все в том же положении? Может, сейчас говорит не мое Я, а просто состояние всего нашего времени? В таком случае, еще с большим любопытством, нежели по отношению к себе, меня нудит спросить: к чему же, в таком случае, все это клонит, в чем смысл этих вечных «приготовлений» и вечных «осечек»? И наконец, еще самый простой жизненный вопрос: как же это все разрешится, как снова найдет мир свое равновесие? Опаснее всего в создавшемся политическом положении то, что под воплями об измене совсем может смолкнуть клич единственного спасения: «мир». В панике начнется работа самоистребления, и даже люди, самые благоразумные и трезвые, могут утратить сознание хотя бы своей личной пользы. Тогда россияне по своей великой и не слишком обильной стране докатятся до Урала, что только и желательно умным варягам.
Утром и днем я без особой охоты занимался своими старыми композициями, захваченными с собой специально для того, чтобы заполнить томительные дачные досуги.
И тем не менее, несмотря на то что я очень много за день и вечер (читал газету от столбца до столбца, «Кузена Понса», «Записки Леона») - все же осталось много времени, которое я не знал как убить. И именно хочется его убить, ибо каждая минута без дела зудит своей тревогой, как комар. Пока что-нибудь делаешь - это выносимо, но как только перестал, так начинаешь думать, без особенного трагизма, и тем более надоедливого, о том, что нас ожидает, если верен слух, принесенный от управляющего, что Ревель взят, - ведь ближайшая очередь за Петербургом?! Да и Пузырево лежит на пути к Бологому, а следовательно, может быть посещено и русскими отступающими, и немецкими наступающими войсками. Как бы тогда не остаться без крова? Без всего, беженцем - пылинкой, которую ураган развеет по простору? Нет, уж лучше в Петербург, к себе домой! Но тогда нужно идти сознательно на ожидание осады, бомбардирование цеппелинами, на голод (быть может, абсолютный), на всю тоску и риск оккупации.
Мы с Акицей несколько раз заводили между собой этот разговор. Еще и еще я кляну, что мы приехали сюда, в эту дыру, до которой ничего не доходит, и решили сами вернуться в Питер и там жить, а детей отправить в Москву к знакомым. Кошмар. А тут еще от лесного ли шума или от моего продолжающегося лихорадочно-насморкового состояния мне почему-то весь день чудится праздничный перезвон в Лугано и все то сладкое, все то милое, приветливое и нежное, что было пережито в «нашей» Италии!
Весь день серый и скучный, днем дождь. Дороги невозможны. Наши «донны» уже совсем откровенно флиртуют с берлинским мандолистом Вильгельмом и со штирийцем Туганом, украсившим свою шапочку пером. Первый господин - строгий, второй - добродушный и веселый.
Завершаю подборку стихотворением Веры Меркурьевой:
***
В окно влетели стайкой белою -
Ночной налет, дневной наряд -
И надо мною, онемелою,
Вершат им ведомый обряд.
Коснутся плеч моих усталости -
За ними крылья в серебре.
Коснутся сердца темной алости
Покоем неба на заре.
Ах, пыль земли забыть умела я
И видеть только высоту,
Где раскрывались крылья белые,
Все на свету и на лету.
10.VII.1917
Василий Кравков, 58 лет, военврач в действующей армии:
10 июля.
[...] Говорят, что в Петрограде уже объявлен диктатор - адмирал Колчак. Корнилов приказом воспретил всякие митинги и расправляется с бегущими воинами жестокими, вплоть до расстрела, средствами. Уже - увы - поздно! Старые слуги царского режима, видно, больше понимали психологию своего народа, чем революционные утописты-демагоги теперешнего анархического режима. До окончания войны не надо было разлагать армию! Народу же еще нужна палка; желательно только, ч[то]б[ы] она была палкой мудрой и любящей! [...]
Александр Блок, 36 лет, Петроград:
10 июля.
Почему я врал себе и маме, что Либер и Дан - большевики? Оба - меньшевики. Все это - моя «отвлеченность».
Сегодня - раздирающий день для меня, потому что я почти никогда не умею совмещать. Между тем сегодня «новое» врывалось в «старое», как никогда. Потому я измучен, просто - выпита вся кровь.
Едва я пришел во дворец, вся здравомыслящая обывательщина мнений его аборигенов кинулась в меня. Все наперерыв: арестовать большевиков, давно надо было, Россия гибнет, прорыв и бегство, какого никогда не было, и так далее, измена и прочее.
Кадеты приняли резко националистическую окраску. Миклашевский слабо защищается против риторического жара Родичева, потому что правда Миклашевского - пьяненькая, хорошая, бесшабашная, русская правда. Да ведь оба пьяненькие? Не правда ли? Слезы на глазах у обоих. Слезы Миклашевского лучше. Холодный Муравьев против ареста Ленина и старается ликвидировать спор. Щеголев принес «хорошие ужасные вести»: наши наступают на севере, Галич и Тарнополь еще в наших руках, остатки 11-й армии расстреляны своими же, французы и англичане начинают наступление.
Это - «перерыв». А до и после - 5-часовой допрос умного Крыжановского, мне пришлось быть секретарем и строчить протокол, а документов оглашено и предъявлено больше чем когда-нибудь. На возвратном пути меня заговаривал С. Ф. Ольденбург. Бывают же такие дни.
Буржуазные вечерние газеты - одна лихорадка: злобная травля, истерический ужас, угрожающие крики. А русский народ «бяжит» добродушно, тупо, подловато, себе на уме. Вот наша пьяненькая правда: «окопная правда». За что нам верить? За что верить государству? Господа всегда обманывали. Господа хоть и хорошие, да чужие. Если это возобладает, будет полный государственный крах, но - разве я смею их за это травить? Глупый, озлобленный, корыстный, тупой, наглый, а каким же ему еще, господи, быть?
Толпившиеся на днях вечером с криками у «Луна-Парка» (когда оттуда выходит офицерье со своими блядями, - ей-богу, хочется побить) арестовывали, оказывается, редактора «Окопной правды», поручика Хаустова. Какая мерзость - «средний» человек, особенно военный - «в отпуску», День серый, какие-то холодные тряпки туч. К ночи я долго слышу какие-то глухие удары, похожие на пушечную стрельбу (в стороне моря). По-видимому, это - мое воображение, потому что на улице никто не обращает внимания.
Корней Чуковский, 35 лет, Куоккола:
10 июля.
Маша утром: «Знаешь, в России диктататура!» От волнения. Еще месяц назад я недоумевал, каким образом буржуазия получит на свою сторону войска, и казну, и власть; казалось, вопреки всем законам истории, Россия после векового самодержавия вдруг сразу становится государством социалистическим. Но нет-с, история своего никому не подарит. Вот, одним мановением руки, она отняла у передовых кучек крайнего социализма власть и дала ее умеренным социалистам; у социалистов отнимет и передаст кадетам - не позднее, чем через 3 недели. Теперь это быстро. Ускорили исторический процесс.
Алексей Ремизов, писатель, 40 лет:
Чернигов
10. VII. Вчера поздно вечером приехали в Чернигов благополучно через [1 нрзб.]. Остан[овились] после 11 ч[асов] в гост[инице] «Москва» №15.
...
Сегодня первый день в Чернигове. Утром пошли в собор к Феодосию Углицкому. Служба уж кончилась. Какой-то старик священник молился у раки: очень горячо молился. Мне нравится белизна стен собора: белая, белая, как мазанка здешняя. В лавках пусто. Где распродано, а где и вовсе нет ничего. Я проводил С.П. и вернулся в гостиницу. И сижу тут в размышлениях. Пить очень хочется.
Что делают? Россия гибнет. Бесталанность, малоумие и мальчишество. А про любовь к России не услышишь.
Александр Бенуа, художник, 47 лет (на даче):
10 июля. Понедельник. К утреннему кофе получил субботний номер «Новой жизни», полный самых тревожных известий. Симптоматичен первый шаг к диктатуре: назначение Керенского министром-президентом, а Некрасова, только что покинувшего пост путей сообщения - торговли. Еще более тревожный прорыв на фронте и обвинение в этом большевиков, особенно Бурцевым Горького, в пораженчестве. Возобновление стрельбы в районе Николаевского вокзала, ордер об аресте лидера большевизма, своевольные аресты большевиков даже в трамваях. В одной из передовиц имеется пророчество об «императорском штандарте». Таким образом, бег катящейся под гору телеги ускоряется, и уже близок момент, когда она разлетится вдребезги. Соответственно с ощущением приближения катастрофы у меня вырабатывается желание от всего отказаться и все забыть. Общий лейтмотив - трусость и бездарность. Трусы те, кто затягивает войну, еще более страшась победы политических противников, с которыми они не умеют ладить. Трусы - вся обывательщина, кричащая о войне, о немецких миллионах, в панике визжащая перед сфинксом большевизма. Трус Керенский, в исступлении бросающий всему народу обвинение в трусости, сам же бесконечно более трусящий союзников и опасающийся утраты столь недавно завоеванной власти. Вероятно, на подлой трусости или на трусливой подлости была основана вся контрреволюционная работа Бурцева, закончившаяся сейчас в форме доноса на русскую культуру. Увы, трусом с психологией подполья Достоевского рисуется мне и Горький (за все время моего сближения с ним) - невыясненность его отношения к войне, наветы на Россию исподтишка, письмо Ризова и многое другое. Трусами оказались и вожди большевизма, ибо в их руках одно время и даже два раза были все возможности, а они испугались и попятились, когда дошло дело да захвата державы.
Ну, а о бездарности и распространяться не приходится... Ни даровитости в душевном смысле, ни даровитости в смысле понимания момента, ни даровитости в области практической политики. И когда бездарностью больна такая огромная страна, это грозит заразой и гибелью не только ей, но и всему миру. И получается так, что все надежды - на тех, кто за эти три года показали себя и более умными и более дальновидящими, более крепкими и одаренными. Тут я оборачиваю свой фагот на себя. А что же я? Однако я не скрывал от себя, что я тоже трус. Все мои дерзания оттого и носят некоторый истерический оттенок, что в них я вынужден преодолевать «препоны какой-то внутренней паники». Знаю я и то, до какой степени я бездарен, то есть в какой степени моим намерениям и сознанию не соответствуют мои личные силы. И я все же не знаю, что во мне господствует одно над другим: трусость ли, бездарность ли или какая-то благоразумная честность, то есть какое-то «отсутствие сознания своего права». Я вообще дилетант и импровизатор жизни. С другой стороны, у меня выработалась в течение жизни достаточная самокритика, чтобы, во-первых, это знать, а затем, чтобы отрицать, поэтому признаю за собой право на значительную общественную роль. Для дилетанта, отдающегося сразу своим импульсам и из них слагающего свою деятельность, я слишком помудрел от жизни. А до настоящей мудрости мне безнадежно далеко, от природы я слишком раб своих страстей и слабостей, у меня нет даже настоящего желания с ними бороться.
Но, может быть, все в том же положении? Может, сейчас говорит не мое Я, а просто состояние всего нашего времени? В таком случае, еще с большим любопытством, нежели по отношению к себе, меня нудит спросить: к чему же, в таком случае, все это клонит, в чем смысл этих вечных «приготовлений» и вечных «осечек»? И наконец, еще самый простой жизненный вопрос: как же это все разрешится, как снова найдет мир свое равновесие? Опаснее всего в создавшемся политическом положении то, что под воплями об измене совсем может смолкнуть клич единственного спасения: «мир». В панике начнется работа самоистребления, и даже люди, самые благоразумные и трезвые, могут утратить сознание хотя бы своей личной пользы. Тогда россияне по своей великой и не слишком обильной стране докатятся до Урала, что только и желательно умным варягам.
Утром и днем я без особой охоты занимался своими старыми композициями, захваченными с собой специально для того, чтобы заполнить томительные дачные досуги.
И тем не менее, несмотря на то что я очень много за день и вечер (читал газету от столбца до столбца, «Кузена Понса», «Записки Леона») - все же осталось много времени, которое я не знал как убить. И именно хочется его убить, ибо каждая минута без дела зудит своей тревогой, как комар. Пока что-нибудь делаешь - это выносимо, но как только перестал, так начинаешь думать, без особенного трагизма, и тем более надоедливого, о том, что нас ожидает, если верен слух, принесенный от управляющего, что Ревель взят, - ведь ближайшая очередь за Петербургом?! Да и Пузырево лежит на пути к Бологому, а следовательно, может быть посещено и русскими отступающими, и немецкими наступающими войсками. Как бы тогда не остаться без крова? Без всего, беженцем - пылинкой, которую ураган развеет по простору? Нет, уж лучше в Петербург, к себе домой! Но тогда нужно идти сознательно на ожидание осады, бомбардирование цеппелинами, на голод (быть может, абсолютный), на всю тоску и риск оккупации.
Мы с Акицей несколько раз заводили между собой этот разговор. Еще и еще я кляну, что мы приехали сюда, в эту дыру, до которой ничего не доходит, и решили сами вернуться в Питер и там жить, а детей отправить в Москву к знакомым. Кошмар. А тут еще от лесного ли шума или от моего продолжающегося лихорадочно-насморкового состояния мне почему-то весь день чудится праздничный перезвон в Лугано и все то сладкое, все то милое, приветливое и нежное, что было пережито в «нашей» Италии!
Весь день серый и скучный, днем дождь. Дороги невозможны. Наши «донны» уже совсем откровенно флиртуют с берлинским мандолистом Вильгельмом и со штирийцем Туганом, украсившим свою шапочку пером. Первый господин - строгий, второй - добродушный и веселый.
Завершаю подборку стихотворением Веры Меркурьевой:
***
В окно влетели стайкой белою -
Ночной налет, дневной наряд -
И надо мною, онемелою,
Вершат им ведомый обряд.
Коснутся плеч моих усталости -
За ними крылья в серебре.
Коснутся сердца темной алости
Покоем неба на заре.
Ах, пыль земли забыть умела я
И видеть только высоту,
Где раскрывались крылья белые,
Все на свету и на лету.
10.VII.1917