20 июня. Олег Борисов
из дневников разных лет.
Год 1987:
СООБРАЖЕНИЯ О ВРЕДЕ АТЕИЗМА
Когда-то радостью неимоверной была покупка синего томика Булгакова. Издание 66-го года со вступительной статьей В. Лакшина. Позже в «Новом мире» прочитал его исследование «Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Прежде исследование, после уже сам роман. Самые яркие публикации этого журнала мною тщательно собирались и переплетались. Так появились «собрания» Некрасова, Искандера, Катаева, воспоминания о Цветаевой - всего книг пятнадцать, целая библиотека. Помогал мне в этом Боря Молочник, режиссер с «Ленфильма», «спец» по книжному промыслу. А нынче купил себе маленький станок для переплетных работ, там есть даже нож, чтоб разрезать страницы. И клей купил, и специальный коленкор. Все это отвез на дачу, там свободного времени больше. Учиться буду на Малаховце... Это уже не первая специальность, которую осваиваю. Экзамен по столярному делу, парикмахерскому, водительскому, думаю, сдам без проблем. Хочется и пчеловодством заняться, книгу купил, изучаю...
Тогда, в шестидесятых, у меня в «собрании» появился и томик Лакшина - его критические работы, изданные в «Новом мире». Проштудировал их досконально. Поэтому, когда от Владимира Яковлевича поступило предложение сняться в двухчасовой передаче о Булгакове, согласился с благодарностью.
Первая сцена из «Мастера», которую мы сыграли с Ю. Яковлевым, - встреча на Патриарших Воланда с Михаилом Александровичем Берлиозом. Я тут же ему позавидовал, что он такую роль... Он и в следующей нашей сцене - Воланд, а я - всего лишь буфетчик...
Яковлев воздействовал своей полуглумливой, полусочувственной горловой интонацией мастерски. И удивление в его глазах причиталось несказанное, когда, услышав от меня слово «атеист», перевел взгляд наверх, на стоящие напротив дома, «опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту». Высшим достижением Юрия Васильевича стала знаменитая фраза: «Ну, уж это положительно интересно - что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!» Перл и писательский, и актерский. Фраза в духе Гоголя, от которой и смешно, и в коленках леденеет. Яковлев, как кот, зажмурился, после чего расхохотался с такой сокрушительной силой, что из липы над головами сидящих мог выпорхнуть и не один воробей. Главное достоинство его Воланда - стремление к справедливости не на словах, а на деле. Ведь именно так Воланд и судит. Бездомного за бездарные стихи, Лиходеева за разврат, Босого за взяточничество. Моего буфетчика за жульничество... Кстати, в сцене с буфетчиком в голосе Яковлева появились демонические нотки, и Лакшин попросил это исправить.
За что же в таком случае пострадал Берлиоз? Сколько на земле атеистов - не всех же судить? К тому же, какие знания! - не всякий атеист такими похвастается: и Филон Александрийский, и Иосиф Флавий, и Кант... А судит Воланд за толстокожесть, за упертость баранью... Он же ему по-человечески: «Есть Христос! Даже я, дьявол, признаю это!» - «Нет, мы не верим! Мы - атеисты!» Можно не верить, но откуда такая убежденность? Ну, хоть бы тень сомнения...
Не могу не вспомнить в связи с этим замечательного человека. Это Авнер Яковлевич Зись, преподававший у нас диамат. Замечателен он тем, что, рассказывая о какой-нибудь работе Сталина, быстро от нее отвлекался и уходил в дебри высокой философии. У многих, кто вызывал у него опасения, и у меня в том числе, он спрашивал перед экзаменом: «Знаешь? Если нет, ставлю тебе тройку и можешь не приходить...» Видя наше кислое, недовольное лицо, тут же предлагал четверку... однако с тем условием, что мы в этой жизни будем иногда сомневаться... не станем самоуверенными баранами... Если говорят: черное, нас хоть на секунду посетит сомнение... Авнер Яковлевич дружил с нами и после того, как мы кончили Студию. К нам пятерым, распределенным в Киев, он приезжал на один день. Без чемоданчика, просто пообщаться. Приглашал в ресторан, заказывал котлеты по-киевски и сам расплачивался. Что-то искал в наших глазах... Помню, прочитал письмо Гоголя к матери и передал бумажку с переписанным текстом: «...один раз - я живо, как теперь, помню этот случай - я просил вас рассказать мне о Страшном Суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло меня и разбудило во мне чувствительность...» Прочитав этот текст, Авнер Яковлевич рассмеялся и рассказал свой недавний сон: «Кажется, я тоже становлюсь чувствительным... Я бабушку свою видел, она присела ко мне на кровать и произнесла надтреснутым голосом: «Ну и работку, внучек, ты себе выдумал!» Больше ничего не сказала. Только, когда я проснулся, на столе лежал томик Гоголя, открытый именно на этом месте. Хотя, как мне помнится, должен был Сталин лежать, его работа «О языкознании». Видно, все атеисты плохо кончают...»
Булгаков заявляет, что он писатель мистический. Казалось бы, что тут такого? Так оно и есть. Но меня что-то насторожило... Вероятно, я перечитал некоторые из своих записей... в особенности последнего времени. Я это не для сравнения с ним и уж тем более не для самоубеждения, что имею склонность к писательству - Боже упаси!.. Просто обнаружил, что и у меня есть некая тяга к мистике (назовем это так). Я готов оправдаться: на бумаге записываешь то, чего лишен возможности высказать. Сыграй я хоть раз сцену Гамлета с Призраком, Макбета с ведьмами, вероятно бы, и пресытился. (Или еще больше бы разохотился.) Лучше всего сказала булгаковская Маргарита: «Когда люди ограблены, они невольно ищут помощи потусторонних сил!»
https://youtu.be/0Yml4HsQuQ4
Год 1992. АДАЖИО ДЛЯ СТЕКЛЯННОЙ ГАРМОНИКИ - так назвал Олег Борисов свой рассказ, запись в дневнике от 20 июня.
Не только оттого, что снова взял в руки скрипку, вспомнил я о своем Льве Ферапонтовиче. Есть на то и другая причина. Вчера слушал по радио «Неточку», которую записал еще на Ленинградском радио. Нужно было передать музыку Ефимова, укрывшего в постели уже мертвую жену и взявшего в руки инструмент: «Это были не звуки скрипки, а как будто чей-то ужасный голос... стоны, крик человечества...» А тема почти чартковская - так и критики говорят. Творец, разменявший талант на светскую жизнь. И потом, осознавши свою катастрофу, мстящий каждому, кто талантлив. Как время изменило Чарткова! В самом деле, кто откажется теперь от карьеры и светской жизни? Это в порядке вещей. Кто, достигнув уже славы, оценит работу начинающего коллеги и признает в нем талант? Кто найдет в себе мужество снова подойти к холсту, чтобы «вернуть потухшие искры таланта»? И наконец, кто не пожалеет денег скупать все талантливое и уничтожать... с бешенством тигра... сопровождая смехом наслаждения? Это тоже талант, хоть и другого рода. Я высоко поставлю артиста, которым «овладеет ужасная зависть, зависть до бешенства... у которого желчь проступит...», когда увидит, скажем, Николсона в «Репортере». Он сообразит, что уничтожить - как Чарткову - все копии фильма ему все равно не удастся. И тогда употребит свою желчь на достижение такой же высоты. Пусть она не покорится, но оттого, что он испытает муки и «будет оплакивать свой пагубный жребий», Бог когда-нибудь вознаградит его. На этом была бы построена моя защита Чарткова, если бы я сыграл его, - и на этом же построена защита Ефимова. В каждой защите есть частичка себя...
Дело было в Карабихе, под Ярославлем, где я жил до девятого класса. Неподалеку - знаменитое некрасовское имение, каждый из нас уже знал: «...ты и убогая, ты и обильная...» В двух шагах - почерневший сруб одного музыканта. К нему в обучение моя мама Надежда Андреевна и решила меня сдать. Большого горения заниматься у меня не было, однако по радио я услышал «Крейцерову сонату» (помню, как сейчас - играли Полякин и Нейгауз), и мне показалось, что точно так же, в таких же варварских темпах я буду играть завтра.
Скрипач, который открыл дверь, был почти коротышкой. По своей тонкости напоминал линейку. Как и на большинстве мужского населения, на нем была торжественная голубая майка навыворот. Изрядно вылинявшая, в пятнах от керосина. Для меня еще долго оставалось тайной, почему он носил, не снимая даже дома, свой серо-коричневый кепи. Только однажды приподнял его, чтобы вытереть испарину с лысины... В день нашего знакомства он выхватил мой футлярчик со скрипкой и высек из нее нечто полякинское. Я никогда не думал, что инструмент, сделанный на мебельной фабрике, способен произвести такое чудо. Он еще выкрикнул: «К черту эти «Амати»! Начинайте с такого инструмента, чтобы душу, как стеклорезом!..» И ко мне залетела искра, которая разожгла целый костер. Залетела примерно на полгода. С тех пор, как мама подарила скрипку, и до момента, когда я отправился грузить вагоны на станцию.
Первое занятие Лев Ферапонтович (это имя моего педагога) посвятил рассказам о великих музыкантах и своем отце, который жил в Петербурге. Его звали Ферапонтом Ферапонтовичем - в сущности, почти так же, как Федора Ферапонтовича, показанного Достоевским в «Неточке». Он был мечтателем и моцартианцем. Мечтал о стеклянной гармонике, чтобы сыграть на ней «одну заколдованную вещицу» великого австрийца. Сооружение гармошки было делом его жизни - как постройка шинели для Акакия Акакиевича. Он раздобыл чертежи и чаши, которые начинали звучать от трения. Трение осуществлялось влажными концами пальцев. Чаши укреплялись на оси, приходившей во вращение с помощью педалей. Он считался чуть ли не единственным исполнителем во всем Петербурге. Его приглашали во всевозможные салоны, «зеленые лампы», в которых звучало неизменное Адажио для стеклянной гармоники. Когда он исполнял его наедине с собой, ему начинали являться мары - так он называл привидения - и духи. Как и следовало ожидать, в один прекрасный день явилась мара самого Моцарта и протянула руку для поцелуя. Рука была не командорская - напротив, несколько влажная. Ферапонт владел немецким в совершенстве и разговаривал с призраком душа в душу. Так, гений поведал, что был отравлен не Сальери, а всей Веной, выразил недовольство теми, кто повторяет фугу в его реквиеме. Это не дает ему покоя.
Мой педагог Лев Ферапонтович во время рассказа об отце жестикулировал жадно и даже подтанцовывал. Однако когда подошел к главной для него теме, то в один миг поменял тон: «Уж не знаю, когда это пришло ему в голову... Может, сам Моцарт шепнул на ухо или какой другой дух, только отец вдруг для себя решил, что он неталантлив. «Сколько можно играть на этой стекляшке, подушечки на пальцах все стерты!» - роптал он на свою судьбу, но ни на каком другом инструменте играть так и не научился. Тут и я стал подрастать... а мама моя - немка - была скрипачкой в квартете и усердно тренировала мою скрипичную технику. Мне было уже лет десять... чуть больше, чем тебе... и я начал делать успехи, видя при этом, как это действует на нервы отцу. Я уже паганиниевский каприс канифолил, а Ферапонт заливал с горя в свои чаши коньяк. Сначала пальчики им омачивал, потом и все свое гусиное горло. Дикая зависть проступала в его глазах, и однажды, когда я выводил трель, он учинил месть: напившись, запустил одну из чаш в мою сторону. Со всей силой, что в нем накопилась. Нижняя часть щеки была залита кровью, а инструмент пришел в негодность. Он бегал по комнате с ревом: «Еще посмотрим, кто из нас талантливей!» После чего ушел в запой. Мать выставила его на улицу, и он через какое-то время продал свою гармонику за гроши - она ведь была самоделкой, а многих чаш уже недоставало. Потом от горячки помер». Потрясенный рассказом Льва Ферапонтовича, я твердо решил стать музыкантом.
Занимался я прилежно. На первых уроках он показал мне завиток, подбородник, ус и все, что положено. Но уже на третьей неделе занятий открыл передо мной ноты Моцарта - это был Пятый скрипичный концерт в ля мажоре. Для своих лет я сообразил довольно быстро: «Но ведь мне еще ноты учиться читать... как же я?..» - «А очень просто!» И он изложил суть своего метода.
- Никаких гамм, никакой акробатики! Будет высокая музыка! Человек должен понимать, на какую высоту предстоит прыгнуть. Долго придется на месте топтаться, но зато удовольствие от соприкосновения... дрожать будешь, плакать от бессилия. А что эти гадкие упражнения?.. Только отобьют охоту... - Он взял скрипку и с благоговением вывел первую тему. - До этого - оркестровое вступление. Оно показывает: идет повседневная жизнь, вертушка работает... Ты еще в животе матери. Ты - плод, сформировалась только пуповина, пальчики на ручках еще крохотные... Подлетает ангел, тихий ангел - как у Чехова. Спрашивает на ушко:
- Ты действительно хочешь родиться?
- А разве я могу передумать, что-нибудь изменить?
- Еще можешь...
- Но я хочу на свет! Здесь так неуютно... в такой скрюченной позе. К тому же я слышу красивые, пленительные звуки...
- Но эти звуки в Вене... они далеко... - объясняет ангел. - Родишься ты, скорее всего, в холодной стране, у бедных родителей.
- А нельзя ли там... в Вене?
- Мы еще не приняли окончательного решения, но, думаю, это произойдет где-нибудь под Ярославлем... В репризе первое tutti отсутствует, ты слышишь этот таинственный переход?..
Все это Лев Ферапонтович рассказывал мне, не прерывая игры. Но я уже не слышал его и сокрушался тому, что родился на Волге, а не на Дунае. «Не мучь себя этим, - утешал он. - В музыке все объясняется. Слышишь этот толчок в конце первой части? - это к тебе подсоединяют импульсное кольцо, иными словами готовый разум, и ты переходишь в новое состояние. Яички опускаются в мошоночный мешочек..» Эта тема меня заинтересовала, однако Лев Ферапонтович попросил не отрываться от музыки и перешел к анализу второй части.
Он строил ее как монолог ангела, наставляющего на праведную жизнь, готовящего к испытаниям. Вот одна из заповедей: «Никогда не думай, что ты неудачник! Ты же не животное... Вспомни обо мне - и неудачи минуют тебя!» Лев Ферапонтович повторил каденцию второй части и особенно подчеркнул место, когда скрипка вдруг делает небольшой щелчок «Это ангел легонько ударяет по носу, чтобы у тебя искры посыпались и ты все забыл. Он передает тебе опыт, пока ты не наберешься своего. И улетает - видишь, как вспорхнул! - сообщив день, когда вы встретитесь снова... Ты, наверное, и вправду думаешь, что родители твои - Надежда Андреевна и Иван Степанович? Но есть еще дух того ангела... Ты о нем не забывай - это главная твоя сила».
Тема родителей и еще кого-то третьего взволновала меня не меньше, но мой педагог поспешил успокоить: «Ты еще не родился! Сейчас начнется менуэт, это будут твои первые шаги. Радость земных родителей: ты сходил на горшок!.. Но эта идиллия улетучивается, когда начинается громкая турецкая музыка. Самая настоящая порка... слышишь, как оркестр хлещет по струнам? А следом открываются тараканьи бега, и открываются они для тебя! Вот ты уже несешься по этой вертушке...»
Когда рядом крушили церкви, разговоры об ангелах выглядели непривычно. Сомнения развеивали музыка и моя бабуся, которая благословила на занятия скрипкой. Довольно быстро я разобрал начало первой части, но потом попросил у Льва Ферапонтовича... Концерт Мендельсона. Моцарт мне быстро наскучил. Педагог страшно ворчал, однако уступил. Вскоре я коряво играл главные партии в пяти сочинениях, однако дальше этого не шло - не хватало терпения. Мальчишки звали на огороды, в семье не было денег - надо было начинать трудовую жизнь. И я пришел к нему объявить о своем решении бросить скрипку.
Он выслушал молча, покусывая ногти. Его высокий, «скрипичный» голос заметно подсел. «То, что ты сделал глупость, бросив скрипку, поймешь когда-нибудь... Но в данном случае вопрос не о тебе...» - и он резко сорвал кепи, под которым зияла плешь от бровей до затылка. Наклонил ее ко мне. Я разглядел след от давно нанесенного удара. Рана зарубцевалась, была еще небольшая шишечка - на самом темени. «Это сделал отец... скрипкой... Прошло уже тридцать лет, а рана до конца не проходит... Мама думала, что он убил меня. Но тогда, от того удара, мне передалось чувство, что я - неудачник. И точно, неудачи как будто посыпались на меня. Даже когда я играть бросил, и с учениками... У меня никто до конца ни одного сочинения не доучил... Вот и ты...» Помню, что я заплакал и пообещал, что скрипку не брошу. Несколько раз еще приходил ко Льву Ферапонтовичу а потом... начал обходить его дом десятой дорогой. Мне до сих пор стыдно, когда слышу чью-нибудь скрипичную трель...
По радио закончилась «Неточка». Из Юркиной комнаты полились знакомые звуки. Я прислушался: это был Концерт в ля мажоре. Оказалось, он купил редкую пластинку: играют Ойстрах и Мравинский, и что примечательно - в Вене! Вспомнился, хотя и смутно, Лев Ферапонтович, с таким упорством наставлявший меня: «Ты же не животное!..» Но это еще не все совпадения. У меня на столике открыт «Дневник писателя» за 1876 год. И в «Приговоре» Ф.М. нахожу подтверждение идеям моего скрипичного педагога: «...в самом деле: какое право имела эта природа производить меня на свет?., без моей воли?.. Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных... Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей». Как хорошо сказано: жить под условием!
Уже после войны - мы переехали тогда под Москву - из окон нашего Дома культуры я услышал звуки квартета. Поинтересовался, что они играют. Ответили мне так: «Диссонантный квартет Моцарта». И только тут я заметил, что один стул у них свободный - не пришел скрипач. Он вчера умер от голода. Завтра - похороны, а сегодня они переделывают этот квартет в трио. Искали скрипача и не смогли найти. Я смотрел на пустой стул и почему-то думал: зря я тогда не послушал своего Льва Ферапонтовича!
1. Первая часть концерта
2. Вторая часть концерта
3. Третья часть концерта
Год 1987:
СООБРАЖЕНИЯ О ВРЕДЕ АТЕИЗМА
Когда-то радостью неимоверной была покупка синего томика Булгакова. Издание 66-го года со вступительной статьей В. Лакшина. Позже в «Новом мире» прочитал его исследование «Роман М. Булгакова «Мастер и Маргарита». Прежде исследование, после уже сам роман. Самые яркие публикации этого журнала мною тщательно собирались и переплетались. Так появились «собрания» Некрасова, Искандера, Катаева, воспоминания о Цветаевой - всего книг пятнадцать, целая библиотека. Помогал мне в этом Боря Молочник, режиссер с «Ленфильма», «спец» по книжному промыслу. А нынче купил себе маленький станок для переплетных работ, там есть даже нож, чтоб разрезать страницы. И клей купил, и специальный коленкор. Все это отвез на дачу, там свободного времени больше. Учиться буду на Малаховце... Это уже не первая специальность, которую осваиваю. Экзамен по столярному делу, парикмахерскому, водительскому, думаю, сдам без проблем. Хочется и пчеловодством заняться, книгу купил, изучаю...
Тогда, в шестидесятых, у меня в «собрании» появился и томик Лакшина - его критические работы, изданные в «Новом мире». Проштудировал их досконально. Поэтому, когда от Владимира Яковлевича поступило предложение сняться в двухчасовой передаче о Булгакове, согласился с благодарностью.
Первая сцена из «Мастера», которую мы сыграли с Ю. Яковлевым, - встреча на Патриарших Воланда с Михаилом Александровичем Берлиозом. Я тут же ему позавидовал, что он такую роль... Он и в следующей нашей сцене - Воланд, а я - всего лишь буфетчик...
Яковлев воздействовал своей полуглумливой, полусочувственной горловой интонацией мастерски. И удивление в его глазах причиталось несказанное, когда, услышав от меня слово «атеист», перевел взгляд наверх, на стоящие напротив дома, «опасаясь в каждом окне увидеть по атеисту». Высшим достижением Юрия Васильевича стала знаменитая фраза: «Ну, уж это положительно интересно - что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!» Перл и писательский, и актерский. Фраза в духе Гоголя, от которой и смешно, и в коленках леденеет. Яковлев, как кот, зажмурился, после чего расхохотался с такой сокрушительной силой, что из липы над головами сидящих мог выпорхнуть и не один воробей. Главное достоинство его Воланда - стремление к справедливости не на словах, а на деле. Ведь именно так Воланд и судит. Бездомного за бездарные стихи, Лиходеева за разврат, Босого за взяточничество. Моего буфетчика за жульничество... Кстати, в сцене с буфетчиком в голосе Яковлева появились демонические нотки, и Лакшин попросил это исправить.
За что же в таком случае пострадал Берлиоз? Сколько на земле атеистов - не всех же судить? К тому же, какие знания! - не всякий атеист такими похвастается: и Филон Александрийский, и Иосиф Флавий, и Кант... А судит Воланд за толстокожесть, за упертость баранью... Он же ему по-человечески: «Есть Христос! Даже я, дьявол, признаю это!» - «Нет, мы не верим! Мы - атеисты!» Можно не верить, но откуда такая убежденность? Ну, хоть бы тень сомнения...
Не могу не вспомнить в связи с этим замечательного человека. Это Авнер Яковлевич Зись, преподававший у нас диамат. Замечателен он тем, что, рассказывая о какой-нибудь работе Сталина, быстро от нее отвлекался и уходил в дебри высокой философии. У многих, кто вызывал у него опасения, и у меня в том числе, он спрашивал перед экзаменом: «Знаешь? Если нет, ставлю тебе тройку и можешь не приходить...» Видя наше кислое, недовольное лицо, тут же предлагал четверку... однако с тем условием, что мы в этой жизни будем иногда сомневаться... не станем самоуверенными баранами... Если говорят: черное, нас хоть на секунду посетит сомнение... Авнер Яковлевич дружил с нами и после того, как мы кончили Студию. К нам пятерым, распределенным в Киев, он приезжал на один день. Без чемоданчика, просто пообщаться. Приглашал в ресторан, заказывал котлеты по-киевски и сам расплачивался. Что-то искал в наших глазах... Помню, прочитал письмо Гоголя к матери и передал бумажку с переписанным текстом: «...один раз - я живо, как теперь, помню этот случай - я просил вас рассказать мне о Страшном Суде, и вы мне, ребенку, так хорошо, так понятно, так трогательно рассказали о тех благах, которые ожидают людей за добродетельную жизнь, и так разительно, так страшно описали вечные муки грешных, что это потрясло меня и разбудило во мне чувствительность...» Прочитав этот текст, Авнер Яковлевич рассмеялся и рассказал свой недавний сон: «Кажется, я тоже становлюсь чувствительным... Я бабушку свою видел, она присела ко мне на кровать и произнесла надтреснутым голосом: «Ну и работку, внучек, ты себе выдумал!» Больше ничего не сказала. Только, когда я проснулся, на столе лежал томик Гоголя, открытый именно на этом месте. Хотя, как мне помнится, должен был Сталин лежать, его работа «О языкознании». Видно, все атеисты плохо кончают...»
Булгаков заявляет, что он писатель мистический. Казалось бы, что тут такого? Так оно и есть. Но меня что-то насторожило... Вероятно, я перечитал некоторые из своих записей... в особенности последнего времени. Я это не для сравнения с ним и уж тем более не для самоубеждения, что имею склонность к писательству - Боже упаси!.. Просто обнаружил, что и у меня есть некая тяга к мистике (назовем это так). Я готов оправдаться: на бумаге записываешь то, чего лишен возможности высказать. Сыграй я хоть раз сцену Гамлета с Призраком, Макбета с ведьмами, вероятно бы, и пресытился. (Или еще больше бы разохотился.) Лучше всего сказала булгаковская Маргарита: «Когда люди ограблены, они невольно ищут помощи потусторонних сил!»
Click to viewhttps://youtu.be/0Yml4HsQuQ4
Год 1992. АДАЖИО ДЛЯ СТЕКЛЯННОЙ ГАРМОНИКИ - так назвал Олег Борисов свой рассказ, запись в дневнике от 20 июня.
Не только оттого, что снова взял в руки скрипку, вспомнил я о своем Льве Ферапонтовиче. Есть на то и другая причина. Вчера слушал по радио «Неточку», которую записал еще на Ленинградском радио. Нужно было передать музыку Ефимова, укрывшего в постели уже мертвую жену и взявшего в руки инструмент: «Это были не звуки скрипки, а как будто чей-то ужасный голос... стоны, крик человечества...» А тема почти чартковская - так и критики говорят. Творец, разменявший талант на светскую жизнь. И потом, осознавши свою катастрофу, мстящий каждому, кто талантлив. Как время изменило Чарткова! В самом деле, кто откажется теперь от карьеры и светской жизни? Это в порядке вещей. Кто, достигнув уже славы, оценит работу начинающего коллеги и признает в нем талант? Кто найдет в себе мужество снова подойти к холсту, чтобы «вернуть потухшие искры таланта»? И наконец, кто не пожалеет денег скупать все талантливое и уничтожать... с бешенством тигра... сопровождая смехом наслаждения? Это тоже талант, хоть и другого рода. Я высоко поставлю артиста, которым «овладеет ужасная зависть, зависть до бешенства... у которого желчь проступит...», когда увидит, скажем, Николсона в «Репортере». Он сообразит, что уничтожить - как Чарткову - все копии фильма ему все равно не удастся. И тогда употребит свою желчь на достижение такой же высоты. Пусть она не покорится, но оттого, что он испытает муки и «будет оплакивать свой пагубный жребий», Бог когда-нибудь вознаградит его. На этом была бы построена моя защита Чарткова, если бы я сыграл его, - и на этом же построена защита Ефимова. В каждой защите есть частичка себя...
Дело было в Карабихе, под Ярославлем, где я жил до девятого класса. Неподалеку - знаменитое некрасовское имение, каждый из нас уже знал: «...ты и убогая, ты и обильная...» В двух шагах - почерневший сруб одного музыканта. К нему в обучение моя мама Надежда Андреевна и решила меня сдать. Большого горения заниматься у меня не было, однако по радио я услышал «Крейцерову сонату» (помню, как сейчас - играли Полякин и Нейгауз), и мне показалось, что точно так же, в таких же варварских темпах я буду играть завтра.
Скрипач, который открыл дверь, был почти коротышкой. По своей тонкости напоминал линейку. Как и на большинстве мужского населения, на нем была торжественная голубая майка навыворот. Изрядно вылинявшая, в пятнах от керосина. Для меня еще долго оставалось тайной, почему он носил, не снимая даже дома, свой серо-коричневый кепи. Только однажды приподнял его, чтобы вытереть испарину с лысины... В день нашего знакомства он выхватил мой футлярчик со скрипкой и высек из нее нечто полякинское. Я никогда не думал, что инструмент, сделанный на мебельной фабрике, способен произвести такое чудо. Он еще выкрикнул: «К черту эти «Амати»! Начинайте с такого инструмента, чтобы душу, как стеклорезом!..» И ко мне залетела искра, которая разожгла целый костер. Залетела примерно на полгода. С тех пор, как мама подарила скрипку, и до момента, когда я отправился грузить вагоны на станцию.
Первое занятие Лев Ферапонтович (это имя моего педагога) посвятил рассказам о великих музыкантах и своем отце, который жил в Петербурге. Его звали Ферапонтом Ферапонтовичем - в сущности, почти так же, как Федора Ферапонтовича, показанного Достоевским в «Неточке». Он был мечтателем и моцартианцем. Мечтал о стеклянной гармонике, чтобы сыграть на ней «одну заколдованную вещицу» великого австрийца. Сооружение гармошки было делом его жизни - как постройка шинели для Акакия Акакиевича. Он раздобыл чертежи и чаши, которые начинали звучать от трения. Трение осуществлялось влажными концами пальцев. Чаши укреплялись на оси, приходившей во вращение с помощью педалей. Он считался чуть ли не единственным исполнителем во всем Петербурге. Его приглашали во всевозможные салоны, «зеленые лампы», в которых звучало неизменное Адажио для стеклянной гармоники. Когда он исполнял его наедине с собой, ему начинали являться мары - так он называл привидения - и духи. Как и следовало ожидать, в один прекрасный день явилась мара самого Моцарта и протянула руку для поцелуя. Рука была не командорская - напротив, несколько влажная. Ферапонт владел немецким в совершенстве и разговаривал с призраком душа в душу. Так, гений поведал, что был отравлен не Сальери, а всей Веной, выразил недовольство теми, кто повторяет фугу в его реквиеме. Это не дает ему покоя.
Мой педагог Лев Ферапонтович во время рассказа об отце жестикулировал жадно и даже подтанцовывал. Однако когда подошел к главной для него теме, то в один миг поменял тон: «Уж не знаю, когда это пришло ему в голову... Может, сам Моцарт шепнул на ухо или какой другой дух, только отец вдруг для себя решил, что он неталантлив. «Сколько можно играть на этой стекляшке, подушечки на пальцах все стерты!» - роптал он на свою судьбу, но ни на каком другом инструменте играть так и не научился. Тут и я стал подрастать... а мама моя - немка - была скрипачкой в квартете и усердно тренировала мою скрипичную технику. Мне было уже лет десять... чуть больше, чем тебе... и я начал делать успехи, видя при этом, как это действует на нервы отцу. Я уже паганиниевский каприс канифолил, а Ферапонт заливал с горя в свои чаши коньяк. Сначала пальчики им омачивал, потом и все свое гусиное горло. Дикая зависть проступала в его глазах, и однажды, когда я выводил трель, он учинил месть: напившись, запустил одну из чаш в мою сторону. Со всей силой, что в нем накопилась. Нижняя часть щеки была залита кровью, а инструмент пришел в негодность. Он бегал по комнате с ревом: «Еще посмотрим, кто из нас талантливей!» После чего ушел в запой. Мать выставила его на улицу, и он через какое-то время продал свою гармонику за гроши - она ведь была самоделкой, а многих чаш уже недоставало. Потом от горячки помер». Потрясенный рассказом Льва Ферапонтовича, я твердо решил стать музыкантом.
Занимался я прилежно. На первых уроках он показал мне завиток, подбородник, ус и все, что положено. Но уже на третьей неделе занятий открыл передо мной ноты Моцарта - это был Пятый скрипичный концерт в ля мажоре. Для своих лет я сообразил довольно быстро: «Но ведь мне еще ноты учиться читать... как же я?..» - «А очень просто!» И он изложил суть своего метода.
- Никаких гамм, никакой акробатики! Будет высокая музыка! Человек должен понимать, на какую высоту предстоит прыгнуть. Долго придется на месте топтаться, но зато удовольствие от соприкосновения... дрожать будешь, плакать от бессилия. А что эти гадкие упражнения?.. Только отобьют охоту... - Он взял скрипку и с благоговением вывел первую тему. - До этого - оркестровое вступление. Оно показывает: идет повседневная жизнь, вертушка работает... Ты еще в животе матери. Ты - плод, сформировалась только пуповина, пальчики на ручках еще крохотные... Подлетает ангел, тихий ангел - как у Чехова. Спрашивает на ушко:
- Ты действительно хочешь родиться?
- А разве я могу передумать, что-нибудь изменить?
- Еще можешь...
- Но я хочу на свет! Здесь так неуютно... в такой скрюченной позе. К тому же я слышу красивые, пленительные звуки...
- Но эти звуки в Вене... они далеко... - объясняет ангел. - Родишься ты, скорее всего, в холодной стране, у бедных родителей.
- А нельзя ли там... в Вене?
- Мы еще не приняли окончательного решения, но, думаю, это произойдет где-нибудь под Ярославлем... В репризе первое tutti отсутствует, ты слышишь этот таинственный переход?..
Все это Лев Ферапонтович рассказывал мне, не прерывая игры. Но я уже не слышал его и сокрушался тому, что родился на Волге, а не на Дунае. «Не мучь себя этим, - утешал он. - В музыке все объясняется. Слышишь этот толчок в конце первой части? - это к тебе подсоединяют импульсное кольцо, иными словами готовый разум, и ты переходишь в новое состояние. Яички опускаются в мошоночный мешочек..» Эта тема меня заинтересовала, однако Лев Ферапонтович попросил не отрываться от музыки и перешел к анализу второй части.
Он строил ее как монолог ангела, наставляющего на праведную жизнь, готовящего к испытаниям. Вот одна из заповедей: «Никогда не думай, что ты неудачник! Ты же не животное... Вспомни обо мне - и неудачи минуют тебя!» Лев Ферапонтович повторил каденцию второй части и особенно подчеркнул место, когда скрипка вдруг делает небольшой щелчок «Это ангел легонько ударяет по носу, чтобы у тебя искры посыпались и ты все забыл. Он передает тебе опыт, пока ты не наберешься своего. И улетает - видишь, как вспорхнул! - сообщив день, когда вы встретитесь снова... Ты, наверное, и вправду думаешь, что родители твои - Надежда Андреевна и Иван Степанович? Но есть еще дух того ангела... Ты о нем не забывай - это главная твоя сила».
Тема родителей и еще кого-то третьего взволновала меня не меньше, но мой педагог поспешил успокоить: «Ты еще не родился! Сейчас начнется менуэт, это будут твои первые шаги. Радость земных родителей: ты сходил на горшок!.. Но эта идиллия улетучивается, когда начинается громкая турецкая музыка. Самая настоящая порка... слышишь, как оркестр хлещет по струнам? А следом открываются тараканьи бега, и открываются они для тебя! Вот ты уже несешься по этой вертушке...»
Когда рядом крушили церкви, разговоры об ангелах выглядели непривычно. Сомнения развеивали музыка и моя бабуся, которая благословила на занятия скрипкой. Довольно быстро я разобрал начало первой части, но потом попросил у Льва Ферапонтовича... Концерт Мендельсона. Моцарт мне быстро наскучил. Педагог страшно ворчал, однако уступил. Вскоре я коряво играл главные партии в пяти сочинениях, однако дальше этого не шло - не хватало терпения. Мальчишки звали на огороды, в семье не было денег - надо было начинать трудовую жизнь. И я пришел к нему объявить о своем решении бросить скрипку.
Он выслушал молча, покусывая ногти. Его высокий, «скрипичный» голос заметно подсел. «То, что ты сделал глупость, бросив скрипку, поймешь когда-нибудь... Но в данном случае вопрос не о тебе...» - и он резко сорвал кепи, под которым зияла плешь от бровей до затылка. Наклонил ее ко мне. Я разглядел след от давно нанесенного удара. Рана зарубцевалась, была еще небольшая шишечка - на самом темени. «Это сделал отец... скрипкой... Прошло уже тридцать лет, а рана до конца не проходит... Мама думала, что он убил меня. Но тогда, от того удара, мне передалось чувство, что я - неудачник. И точно, неудачи как будто посыпались на меня. Даже когда я играть бросил, и с учениками... У меня никто до конца ни одного сочинения не доучил... Вот и ты...» Помню, что я заплакал и пообещал, что скрипку не брошу. Несколько раз еще приходил ко Льву Ферапонтовичу а потом... начал обходить его дом десятой дорогой. Мне до сих пор стыдно, когда слышу чью-нибудь скрипичную трель...
По радио закончилась «Неточка». Из Юркиной комнаты полились знакомые звуки. Я прислушался: это был Концерт в ля мажоре. Оказалось, он купил редкую пластинку: играют Ойстрах и Мравинский, и что примечательно - в Вене! Вспомнился, хотя и смутно, Лев Ферапонтович, с таким упорством наставлявший меня: «Ты же не животное!..» Но это еще не все совпадения. У меня на столике открыт «Дневник писателя» за 1876 год. И в «Приговоре» Ф.М. нахожу подтверждение идеям моего скрипичного педагога: «...в самом деле: какое право имела эта природа производить меня на свет?., без моей воли?.. Посмотрите, кто счастлив на свете и какие люди соглашаются жить? Как раз те, которые похожи на животных... Они соглашаются жить охотно, но именно под условием жить как животные, то есть есть, пить, спать, устраивать гнездо и выводить детей». Как хорошо сказано: жить под условием!
Уже после войны - мы переехали тогда под Москву - из окон нашего Дома культуры я услышал звуки квартета. Поинтересовался, что они играют. Ответили мне так: «Диссонантный квартет Моцарта». И только тут я заметил, что один стул у них свободный - не пришел скрипач. Он вчера умер от голода. Завтра - похороны, а сегодня они переделывают этот квартет в трио. Искали скрипача и не смогли найти. Я смотрел на пустой стул и почему-то думал: зря я тогда не послушал своего Льва Ферапонтовича!
1. Первая часть концерта
2. Вторая часть концерта
3. Третья часть концерта