20 июня 1942-го года
в дневниках
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент центральных газет, Ленинград:
20 июня.
Скупые сводки. Севастополь держится.
Писал радиоречь-памфлет «Они проклянут этот день» (о 22 июня 1941 года, о врагах). Вчера же написал еще одну краткую радиостатью. Работал с подъемом, но потом быстрое утомление и головная боль.
...Работаю над письмом в Военный совет.
Обстрел, слышен свист снарядов, бьют по Выборгской стороне.
Сильная усталость, - видимо, трата сил несколько больше, чем питание и отдых.
Все время в голове остаточные мысли и темы о 22 июня.
У А. Штейна в «Астории» - в честь полученного им ордена Красной Звезды. Было мило: собралась балтийская группа писателей, Фадеев, Ольга Берггольц и другие. Шутили, пели, сидели до утра. Ели хлеб, лук, сомнительную колбасу, кашу, шемаю. Фадеев необыкновенно душевно, тепло говорил обо мне...
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
20 июня. 364[-й] день войны. Суббота. Отправил со старшим сержантом из той части, где служит А. М. Черников, письма ему. Это сейчас, после М. Ф. и Коли, кажется, мне самый близкий человек.
Принимаем в Архив много материалов - частных архивов; сегодня поступили к нам архив Книповича, Майкова и др. Раньше - Жебелева, Гревса, Щербатского и многих других.
В Москве состоялось заседание Верховного Совета Союза ССР. Заседание происходило в Кремлевском дворце. Ратифицирован договор между СССР, Англией и США. После доклада Молотова выступал Жданов. Он, между прочим, сказал: «В Ленинграде нет границ между фронтом и тылом... Каждый ленинградец, мужчина и женщина, нашел свое место в борьбе и честно выполняет свой долг советского патриота».
А. Фадеев приезжал в Ленинград. Он пишет, как летел на самолете над той трассой, которая была проложена зимой по озеру - «Дорогой жизни», и потом на грузовой машине въезжал в Ленинград:
«...В неясном рассеянии света ночи открылись пред нами величественные и прекрасные перспективы Ленинграда: Нева, спокойно и величаво катившая свои холодные воды; набережные, каналы, дворцы, громада Исаакия, Адмиралтейство и Петропавловская крепость, вознесшие острые шпили к ночному небу.
В иных местах, зияя темными провалами окон или полностью обнажив развороченные внутренности, стояли дома, обрушенные фугасными бомбами или поврежденные артиллерийскими снарядами. Но эти, то одиночные, то более частые следы покушений не могли изменить облик города великих зодчих...
Несокрушимый, он стоял, мощно раскинувшись в пространстве. Он был необыкновенно чист. Его площади, набережные, улицы, поблескивали в ночи, как стальные.
На другой день я услышал волнующую повесть о том. как жители Ленинграда очистили свой город от страшных следов зимней блокады. Жестокой была эта зима для ленинградцев... Город восстал из мрака и холода - строен, величав и непоколебим. ...Женщины Ленинграда! Найдутся ли когда-нибудь слова, способные передать все величие их труда, их преданность родине, городу, армии, труду, семье, их безмерную отвагу! ...С какой застенчивостью показывала мне на одном из участков Ленинградского фронта санитарный инструктор Ольга Маккавейская свой комсомольский билет, пробитый пулей...
...На этом гребне истории в советском человеке, даже самом рядовом, с невиданной силой раскрылась частица того светлого гения, который вдохнули в душу народа величайшие преобразователи народной жизни - Ленин, Сталин».
Очень удачно А. Фадеев сопоставляет наших врагов-стервятников и ленинградцев, с честью отражающих натиск врага:
«В то время, когда враг, дошедший до последнего маразма, до зверства, до скотства, враг, не раз уже побитый, обовшивевший, обросший земляной коростой, напрасно в бессильной ярости пытается запугать ленинградцев бомбами и снарядами, в Ленинграде стоят июньские белые ночи, распустились тополя, и в переполненном зале Филармонии звучат мощные звуки Шестой симфонии Чайковского, звучат на весь мир, как символ величия человеческого духа...»
И автор вглядывается в зловещее будущее:
«Ленинградцы знают, что им предстоят впереди суровые дни борьбы и еще немалые трудности. Но они, - добавляет он, - смело и гордо смотрят в будущее. Они знают, что победа будет за нами. Ибо ленинградцы прошли через все и победили все, даже смерть...»
Всё ли мы победили? Многое победили, но не всё. И никто не знает, что нас ждет впереди. Окончательная ли гибель или спасение. Я говорю о нас, ленинградцах, жителях многострадального города.
...
Конец июня. Остались июль, август и сентябрь, три месяца жизни... А там пять с половиной месяцев еще более страшной зимы, чем минувшая - без дров, без электричества, без, возможно, какого-либо освещения... Три месяца жизни, если не разбомбят за это время. Как никогда хочется работать, читать отложенное, закончить начатые работы.
С большим удовлетворением констатирую - в работу у меня в Архиве вошли все сотрудники. И даже очень неровно работающая И. С. [Лосева] спохватилась и с увлечением сейчас таскает с бесхозяйных частных квартир материалы.
Михаил Пришвин, 69 лет, Москва:
20 июня.
Именины Ляли.
Смерть Сергея Владимировича Майорова.
В четверг утром в 5 умер от перитонита Сергей Владимирович Майоров. Последние слова его жене были: - Я не вижу тебя, Валя. И вслед за тем крик: - Умираю. Около 3-х дня, возвращаясь из Москвы, мы заехали к ним и были поражены жестокостью образа смерти. Казалось бы, милосердный Бог должен бы создать смерть, растворяющей в воздухе жизнь человека, сделать, чтобы образ видимый человека исчезал как мираж. А теперь для чего этот труп с неумелой возней возле него чужих и близких людей?
- Он был единственный на свете, - рыдала Валя, - мы с ним были единственные.
Какие-то тетки говорили, что отпевать будет священник, а похороны будут в субботу. Когда же мы приехали домой, то нашли у себя письмо от еще живого Майорова, который трогательно благодарил меня за присланные ему книги и звал к себе.
Неприятно вспомнить, как я у Яковлева, вероятно, вызванный признанием себя последователем демократической Америки с рузвельтовским Богом, я назвал себя православным христианином, и Ляля в ответ на это подала реплику: - А в церковь не ходит.
Крученых. Прохвост из прохвостов теперь, а когда-то соратник Маяковского и Хлебникова подошел к нашему обеденному столику и сказал: - Вот вы образованные писатели и художники хорошо знаете Герострата, который сжег Эфесский храм, но вы наверно не знаете, кто этот храм построил. Отсюда вывод: люди помнят больше разрушение, чем созидание. - Неверно! - возразила Ляля, - вывод истинный это, что люди не любили и не ценили этого храма.
Умри с пользой. В воскресенье 14/VI услыхал по радио голос кого-то, обращенный к фронту... Мы говорили на тему о реформации, что сущность ее состоит в рационализации религии с целью возвратить к религии людей, перестающих почему-то верить просто, без доказательств. Так хотел сделать Лев Толстой у нас реформацию, но она ему не удалась.
- Потому не удалась, - сказал я, - что всякая рационализация, в конце концов, предпринимается с целью эксплуатации, т. е. использования. У русского же народа нет меры для того, чтобы рационализация стала реформацией, у него в душе или бесполезная святость, или грабеж душ.
В это время меня перебил голос по радио, обращенный к фронту:
- Ты умри так, чтобы от смерти твоей была польза.
Св. Пантелеймон. В воскресенье 14-го мы зашли к Ивану Воину. Везде у икон горели свечи, только св. Пантелеймон остался в темноте. Я поставил свою свечку, потом за мной еще кто-то, еще, еще, и многие стали прикладываться с умилением и страстью. И я чувствовал, что мое простейшее движение души поставить свечку сиротеющей во тьме иконе и было тем истинным и достаточным делом в церкви, которого напрасно добиваются иногда всю жизнь мудрецы.
Между тем это простейшее движение души открыло моему уму и сердцу целый необъятный мир присутствующих мертвых, не успевших воспользоваться плодами творчества новой жизни для себя. Я вспомнил Олега. Этот Олег был теперь здесь, и все были здесь святые, люди, изжившие себя для других, и с ними мы тут в соборе живые, кто должен жить для себя и обращаться к святым за помощью. А святые с икон смотрят на них, кто с печалью, кто с радостью, и кто со строгостью, уверяя живых, что им это кажется только, будто они живут для себя: придет время - и они все соберутся в невидимый град и там узнают, для чего каждый жил.
Америка. После поездки Молотова, в Москве повеяло Америкой, стали говорить, что сахар, сало и на фронте даже и мясо - американские. Многие стали мечтать, что после войны уедут в Америку, как мы, гимназисты, когда-то бежали от латыни в Америку. И с мыслью об Америке все русское стало округляться, начиная даже с исторической географии (Россия без вредных соседей, Германии и Японии), кончая жидом: жид не дьявол, а такой же, как мы, человек, есть, пить хочет. И Бог так весь округляется в добро, и даже сам Бог в словах Рузвельта становится похожим на энергичного деятеля, удовлетворяемого постоянной борьбой за добро.
Рыбников спросил митр. Сергия: - Рузвельт - это Розенфельд?
Сергий, улыбаясь, замотал головой: - Ну, ну, не надо. Ну, ну, нет.
И смысл его отрицания был тот, что ну, конечно, жид, только что это жид? Ну, жид и жид, а дело вовсе не в том, дело в том, чтобы и жида обойти, и чем плох жид, если он тоже в пользу церкви действует. Жид и жид, ну, что это значит?
Яковлев прямо сказал, что все нации имеют равное право на существование. - И даже евреи, - сказал он, - как это ни трудно нам русским после всего признать, но надо: я сейчас работаю над преодолением в себе антисемитизма. - Словом, время повертывается в пользу жида во всех отношениях.
Всеволод Иванов, писатель, драматург, 48 лет, Ташкент.
20 июня. Суббота.
Днем правил роман. К вечеру - слух о взятии Севастополя. Вечером были у Басова и Ходасевич, причем оказалось, что Басов очень разговорчив, и преимущественно воспоминатель. Позже пришла седенькая, неряшливая и картавая женщина. Она врач. Рассказывала о любопытстве узбекских женщин - все ощупывают - о их легкомыслии. Кажется, и она-то, на старости лет, не очень щепетильна: роман с Луговским. Он явился, выпил две рюмки и заснул, как всегда, сидя. Она увела его к себе. Мы просили прочесть его стихи к «Грозному» Эйзенштейна. Прочел. До того я слышал от Погодина и прочих, что стихи очень хорошие. А стихи-то совсем, совсем слабые. Избави нас, боже, от ташкентской похвалы!
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент центральных газет, Ленинград:
20 июня.
Скупые сводки. Севастополь держится.
Писал радиоречь-памфлет «Они проклянут этот день» (о 22 июня 1941 года, о врагах). Вчера же написал еще одну краткую радиостатью. Работал с подъемом, но потом быстрое утомление и головная боль.
...Работаю над письмом в Военный совет.
Обстрел, слышен свист снарядов, бьют по Выборгской стороне.
Сильная усталость, - видимо, трата сил несколько больше, чем питание и отдых.
Все время в голове остаточные мысли и темы о 22 июня.
У А. Штейна в «Астории» - в честь полученного им ордена Красной Звезды. Было мило: собралась балтийская группа писателей, Фадеев, Ольга Берггольц и другие. Шутили, пели, сидели до утра. Ели хлеб, лук, сомнительную колбасу, кашу, шемаю. Фадеев необыкновенно душевно, тепло говорил обо мне...
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
20 июня. 364[-й] день войны. Суббота. Отправил со старшим сержантом из той части, где служит А. М. Черников, письма ему. Это сейчас, после М. Ф. и Коли, кажется, мне самый близкий человек.
Принимаем в Архив много материалов - частных архивов; сегодня поступили к нам архив Книповича, Майкова и др. Раньше - Жебелева, Гревса, Щербатского и многих других.
В Москве состоялось заседание Верховного Совета Союза ССР. Заседание происходило в Кремлевском дворце. Ратифицирован договор между СССР, Англией и США. После доклада Молотова выступал Жданов. Он, между прочим, сказал: «В Ленинграде нет границ между фронтом и тылом... Каждый ленинградец, мужчина и женщина, нашел свое место в борьбе и честно выполняет свой долг советского патриота».
А. Фадеев приезжал в Ленинград. Он пишет, как летел на самолете над той трассой, которая была проложена зимой по озеру - «Дорогой жизни», и потом на грузовой машине въезжал в Ленинград:
«...В неясном рассеянии света ночи открылись пред нами величественные и прекрасные перспективы Ленинграда: Нева, спокойно и величаво катившая свои холодные воды; набережные, каналы, дворцы, громада Исаакия, Адмиралтейство и Петропавловская крепость, вознесшие острые шпили к ночному небу.
В иных местах, зияя темными провалами окон или полностью обнажив развороченные внутренности, стояли дома, обрушенные фугасными бомбами или поврежденные артиллерийскими снарядами. Но эти, то одиночные, то более частые следы покушений не могли изменить облик города великих зодчих...
Несокрушимый, он стоял, мощно раскинувшись в пространстве. Он был необыкновенно чист. Его площади, набережные, улицы, поблескивали в ночи, как стальные.
На другой день я услышал волнующую повесть о том. как жители Ленинграда очистили свой город от страшных следов зимней блокады. Жестокой была эта зима для ленинградцев... Город восстал из мрака и холода - строен, величав и непоколебим. ...Женщины Ленинграда! Найдутся ли когда-нибудь слова, способные передать все величие их труда, их преданность родине, городу, армии, труду, семье, их безмерную отвагу! ...С какой застенчивостью показывала мне на одном из участков Ленинградского фронта санитарный инструктор Ольга Маккавейская свой комсомольский билет, пробитый пулей...
...На этом гребне истории в советском человеке, даже самом рядовом, с невиданной силой раскрылась частица того светлого гения, который вдохнули в душу народа величайшие преобразователи народной жизни - Ленин, Сталин».
Очень удачно А. Фадеев сопоставляет наших врагов-стервятников и ленинградцев, с честью отражающих натиск врага:
«В то время, когда враг, дошедший до последнего маразма, до зверства, до скотства, враг, не раз уже побитый, обовшивевший, обросший земляной коростой, напрасно в бессильной ярости пытается запугать ленинградцев бомбами и снарядами, в Ленинграде стоят июньские белые ночи, распустились тополя, и в переполненном зале Филармонии звучат мощные звуки Шестой симфонии Чайковского, звучат на весь мир, как символ величия человеческого духа...»
И автор вглядывается в зловещее будущее:
«Ленинградцы знают, что им предстоят впереди суровые дни борьбы и еще немалые трудности. Но они, - добавляет он, - смело и гордо смотрят в будущее. Они знают, что победа будет за нами. Ибо ленинградцы прошли через все и победили все, даже смерть...»
Всё ли мы победили? Многое победили, но не всё. И никто не знает, что нас ждет впереди. Окончательная ли гибель или спасение. Я говорю о нас, ленинградцах, жителях многострадального города.
...
Конец июня. Остались июль, август и сентябрь, три месяца жизни... А там пять с половиной месяцев еще более страшной зимы, чем минувшая - без дров, без электричества, без, возможно, какого-либо освещения... Три месяца жизни, если не разбомбят за это время. Как никогда хочется работать, читать отложенное, закончить начатые работы.
С большим удовлетворением констатирую - в работу у меня в Архиве вошли все сотрудники. И даже очень неровно работающая И. С. [Лосева] спохватилась и с увлечением сейчас таскает с бесхозяйных частных квартир материалы.
Михаил Пришвин, 69 лет, Москва:
20 июня.
Именины Ляли.
Смерть Сергея Владимировича Майорова.
В четверг утром в 5 умер от перитонита Сергей Владимирович Майоров. Последние слова его жене были: - Я не вижу тебя, Валя. И вслед за тем крик: - Умираю. Около 3-х дня, возвращаясь из Москвы, мы заехали к ним и были поражены жестокостью образа смерти. Казалось бы, милосердный Бог должен бы создать смерть, растворяющей в воздухе жизнь человека, сделать, чтобы образ видимый человека исчезал как мираж. А теперь для чего этот труп с неумелой возней возле него чужих и близких людей?
- Он был единственный на свете, - рыдала Валя, - мы с ним были единственные.
Какие-то тетки говорили, что отпевать будет священник, а похороны будут в субботу. Когда же мы приехали домой, то нашли у себя письмо от еще живого Майорова, который трогательно благодарил меня за присланные ему книги и звал к себе.
Неприятно вспомнить, как я у Яковлева, вероятно, вызванный признанием себя последователем демократической Америки с рузвельтовским Богом, я назвал себя православным христианином, и Ляля в ответ на это подала реплику: - А в церковь не ходит.
Крученых. Прохвост из прохвостов теперь, а когда-то соратник Маяковского и Хлебникова подошел к нашему обеденному столику и сказал: - Вот вы образованные писатели и художники хорошо знаете Герострата, который сжег Эфесский храм, но вы наверно не знаете, кто этот храм построил. Отсюда вывод: люди помнят больше разрушение, чем созидание. - Неверно! - возразила Ляля, - вывод истинный это, что люди не любили и не ценили этого храма.
Умри с пользой. В воскресенье 14/VI услыхал по радио голос кого-то, обращенный к фронту... Мы говорили на тему о реформации, что сущность ее состоит в рационализации религии с целью возвратить к религии людей, перестающих почему-то верить просто, без доказательств. Так хотел сделать Лев Толстой у нас реформацию, но она ему не удалась.
- Потому не удалась, - сказал я, - что всякая рационализация, в конце концов, предпринимается с целью эксплуатации, т. е. использования. У русского же народа нет меры для того, чтобы рационализация стала реформацией, у него в душе или бесполезная святость, или грабеж душ.
В это время меня перебил голос по радио, обращенный к фронту:
- Ты умри так, чтобы от смерти твоей была польза.
Св. Пантелеймон. В воскресенье 14-го мы зашли к Ивану Воину. Везде у икон горели свечи, только св. Пантелеймон остался в темноте. Я поставил свою свечку, потом за мной еще кто-то, еще, еще, и многие стали прикладываться с умилением и страстью. И я чувствовал, что мое простейшее движение души поставить свечку сиротеющей во тьме иконе и было тем истинным и достаточным делом в церкви, которого напрасно добиваются иногда всю жизнь мудрецы.
Между тем это простейшее движение души открыло моему уму и сердцу целый необъятный мир присутствующих мертвых, не успевших воспользоваться плодами творчества новой жизни для себя. Я вспомнил Олега. Этот Олег был теперь здесь, и все были здесь святые, люди, изжившие себя для других, и с ними мы тут в соборе живые, кто должен жить для себя и обращаться к святым за помощью. А святые с икон смотрят на них, кто с печалью, кто с радостью, и кто со строгостью, уверяя живых, что им это кажется только, будто они живут для себя: придет время - и они все соберутся в невидимый град и там узнают, для чего каждый жил.
Америка. После поездки Молотова, в Москве повеяло Америкой, стали говорить, что сахар, сало и на фронте даже и мясо - американские. Многие стали мечтать, что после войны уедут в Америку, как мы, гимназисты, когда-то бежали от латыни в Америку. И с мыслью об Америке все русское стало округляться, начиная даже с исторической географии (Россия без вредных соседей, Германии и Японии), кончая жидом: жид не дьявол, а такой же, как мы, человек, есть, пить хочет. И Бог так весь округляется в добро, и даже сам Бог в словах Рузвельта становится похожим на энергичного деятеля, удовлетворяемого постоянной борьбой за добро.
Рыбников спросил митр. Сергия: - Рузвельт - это Розенфельд?
Сергий, улыбаясь, замотал головой: - Ну, ну, не надо. Ну, ну, нет.
И смысл его отрицания был тот, что ну, конечно, жид, только что это жид? Ну, жид и жид, а дело вовсе не в том, дело в том, чтобы и жида обойти, и чем плох жид, если он тоже в пользу церкви действует. Жид и жид, ну, что это значит?
Яковлев прямо сказал, что все нации имеют равное право на существование. - И даже евреи, - сказал он, - как это ни трудно нам русским после всего признать, но надо: я сейчас работаю над преодолением в себе антисемитизма. - Словом, время повертывается в пользу жида во всех отношениях.
Всеволод Иванов, писатель, драматург, 48 лет, Ташкент.
20 июня. Суббота.
Днем правил роман. К вечеру - слух о взятии Севастополя. Вечером были у Басова и Ходасевич, причем оказалось, что Басов очень разговорчив, и преимущественно воспоминатель. Позже пришла седенькая, неряшливая и картавая женщина. Она врач. Рассказывала о любопытстве узбекских женщин - все ощупывают - о их легкомыслии. Кажется, и она-то, на старости лет, не очень щепетильна: роман с Луговским. Он явился, выпил две рюмки и заснул, как всегда, сидя. Она увела его к себе. Мы просили прочесть его стихи к «Грозному» Эйзенштейна. Прочел. До того я слышал от Погодина и прочих, что стихи очень хорошие. А стихи-то совсем, совсем слабые. Избави нас, боже, от ташкентской похвалы!