8 мая 1942 года
в дневниках
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
7 - 8 мая. 320 и 321[-й] дни войны. Четверг и пятница. Много впечатлений за два дня. Прежде всего по линии малого радиуса. Ходили на обследование на получение усиленного питания. Все, конечно, вперегонки доказывали, что именно они особенно нуждаются в витаминах и продуктах питания. Ходил зачем-то и я. Так настояла М. Ф. У меня нашли общее истощенней более неприятное - ослабление деятельности сердца. Даже прописали какое-то лекарство для улучшения сердечной деятельности. Но этого оказалось мало, теперь нужно еще идти на обследование в общегородскую поликлинику, т. е. очереди с ночи. Говорят, что для нас, прошедших предварительное обследование, не придется стоять в очереди, а нас примут сразу. И когда все это мы переживем, тогда нас прикрепят к столовой, куда нужно будет приходить три раза в день (завтракать, обедать, ужинать). Для меня это совершенно невозможно. Нас свидетельствовали на медицинском пункте при госпитале в переделанном здании Гостиного двора напротив больницы для рожениц б[ывшего] проф. Отта. Там, оказывается, военный лазарет. То-то немцы все время обстреливали и бомбили этот квартал!
Идет дележка полученного витамина. На Архив приходится два флакона [витамина] С и два флакона [витамина] А. «С» отдали Модзалевскому и Свикуль. «А» поделили между Андреевым, Князевым, Крутиковой и Модзалевской...
В управлении идет грызня по распределению еще не полученных грузов с продовольствием для академических служащих.
Откуда-то нахлынула на Ленинград холодная волна воздуха. Ветер, снег, температура около 0°, а ночью и ниже. На службе очень холодно, дует, особенно с ног. Пробыть там три-четыре часа очень мучительно. И вчера, и сегодня я захолодел и устал. Сотрудники опять сидят в 12-й комнате и топят «делами» плиту. Кое-что делается. Но, в общем, работа стоит. Я сижу в кабинете, пытаюсь работать, но в конце концов только изматываюсь. Мне одному Архива не поднять, а сотрудники или ослабели, или замерзли и не могут покуда работать. Но всего требуют. И прежде всего первой категории. И вчера, и сегодня я хлопотал по этому делу. Выходит так, что боремся за свое существование. Вот сейчас наша главнейшая работа.
Из Москвы приехал т. Мухамедов и придет к нам с обследованием завтра. Сегодня, 8-го, мы ездили за спецпайком. И даром - еще не выдают за май!
Опять проехал часть центральных районов. Много страданий город вынес в районе бульвара Профсоюзов. Даже с того времени, как месяц тому назад я проезжал там. По-видимому, «Новая Голландия», флотские казармы, гараж НКВД были главными объектами. Везде следы снарядов, осколков, бомбежки. Жуткое и гнусное впечатление остается от всех этих развороченных стен, крыш, окон, пожарищ... По Невскому, хоть и очень редко, но двигаются трамваи, а потому транзитных пассажиров «на своих на двоих» мало. Невский пустынен. Когда я проезжал мимо Думской башни, где-то, как мне показалось, вверху били часы. Но от башенных часов остались только одни дыры и громадные стрелки без циферблата. Так было странно услышать бой с детства знакомых колоколов. Было 10 часов утра, но пробило всего 4 удара.
На обратном пути дул хлесткий встречный ветер, редкие пешеходы ежились от холода; мне было холодно в пальто с бобровым воротником. Сейчас эти неожиданные майские холода - новое бедствие для ленинградцев. Мы боремся, но не прямо, а косвенно с врагом; боремся с трудностями, преодолеваем их. Иногда людьми овладевает отчаяние - все равно не пережить. Все дело в очереди. Сегодня одни, завтра другие, и мы где-то тут, «в порядке живой очереди»... Кстати, не вижу в те часы, когда езжу, покойников на улицах. Сколько их везли на саночках в январе, феврале, марте... Умирает не меньше, но способ захоронения, по-видимому, изменился.
Несколько фрагментов-впечатлений. Часто вижу взводы (команды) выздоравливающих красноармейцев. А тут молодцевато прошла, по-видимому, какая-то, вероятно, только что сформировавшаяся часть. У каждого бойца за голенищем поблескивала алюминиевая ложка. Так что это у меня больше всего и запечатлелось... Мерно двигающиеся ложки... Фрагменты впечатлений!.. Девушки маршировали на площади перед Исаакиевским собором. Безусый юноша лихо командовал ими и силился быть серьезным. А они, в коротеньких юбчонках и стеганках, были такие серьезные, но очень тонкие, хрупкие... Дорогие мои героини безвестные... Теперешние поэты уже пишут о вас, а в будущем о вас будут слагаться легенды!
Кончается день. М. Ф. устала и лежит на диване. Кругом меня кучи книг и бумаг... Кому они нужны? Мир трясет страшная лихорадка, и я слышу по ночам, как гудет земля - лихорадит ее кровью, огнем, слезами. Проснусь ночью и больше уже не могу заснуть, заработает мысль, забьется сердце и покажутся образы, мысли... И нет никаких сил остановить это биение крови и огненные молнии мысли. Вот так, возможно, когда-нибудь и оборвется моя жизнь, когда не выдержит напряжения сердце или мозг.
Теперь о том, что на большом радиусе делается. В сводке трафаретное: «Ничего существенного не произошло». А все мы чувствуем, как звенит туго натянутая тетива, с которой вот-вот должна сорваться стрела урагана крови, огня, смерти, разрушений, быть может, еще невиданных и неслыханных в мировой истории. Люди, обманываясь временным замедлением объявленного «весеннего наступления», поговаривают шепотком о мире. Мир, перемирие, дескать, быть может, будет объявлено. Чем только люди себя не тешат в эти страшные дни!..
Японцы снова возобновили свои наступательные действия на Филиппинах и в Индийском океане. Англичане оккупировали остров Мадагаскар, боясь, что он попадет в руки японцев.
Немцы объявили конкурс - выявить в Берлине 40 человек, остающихся вежливыми и не теряющими самообладания, несмотря ни на какие тяжелые переживания. Значит, трудненько приходится и немцам... А каково же нам, ленинградцам, более полугода находящимся в кольце блокады? Сколько же нам нужно выдержки и стойкости характера, чтобы оставаться вежливыми и не терять самообладания. Злоба - дикая, неумолчная, горланистая - овладела многими, как инфекционная болезнь. Особенно страдают от этой болезни женщины. И не только в очередях и на рынке проявляется эта несдержанность, но и у нас, в быту. Например, И. С. [Лосева] не стесняется в проявлении своей нервности, и если не ругается, то часто говорит резкости и бестактности. Конечно, этого она сама не замечает, даже, наоборот, довольна собой. Измучились люди. И действительно, вежливые, выдержанные люди сейчас редкость. Не буду и себя исключать из списка не всегда владеющих собой. Иногда я ничего не могу поделать с собой, но бывает это всего несколько секунд. Я спохватываюсь, напрягаю все свои силы воли и овладеваю собой. До сих пор мне стыдно, как я [отнесся к] без конца врывавшимся, (по ошибке, вместо Собеса), в нашу парадную, где я на сквозном ветру в морозный вьюжный февральский день ставил свой самокат. Вдруг [я] не выдержал и сказал какой-то женщине, не слушавшей и не обращавшей внимания на мои указания, что Собес не здесь, а дальше: «Куда же вы прете?!» Она презрительно пожала плечами и процедила зло и насмешливо: «И как грубо - так и видно, как культура прет из вас!» Это была [моя] вспышка на мгновение, и мне нестерпимо стыдно, что я не сумел быть до конца выдержанным. Сейчас я все силы напрягаю к тому, чтобы быть вежливым и не терять самообладания!
Есть страшные впечатления в жизни. На прошлой неделе, в поисках комнаты в нижних этажах нашего дома, я попал в страшный тупик - комнату б[ывшего] дворника Курганова, в которой он недавно умер и [где] теперь лежит его умирающая дочка - заживо разлагающийся человек. Предо мной был страшный тупик, в который я случайно попал. Все эти дни меня преследовал ужас - этот тупик, в который упираются десятки тысяч, а может быть, и сотни тысяч ленинградцев. Сегодня я узнал от коменданта дома, что несчастная девушка умерла! Выхода из тупика не нашлось и не могло найтись. Тут уже не «судьба», а «ананке» - необходимость, обреченность... Тупик.
Юрий Нагибин, писатель, 22 года, инструктор Политуправления Волховского фронта:
8 мая.
Человек удивительно цепко держится за свои слабости, точнее, слабости удивительно цепко держат человека. Что произошло со мной? Я попал в новую, жесткую среду и первое время рыпался, пытался оказывать какое-то нестойкое, - как теперь вижу, - сопротивление. Оно шло не от скрытой во мне силы - а от испуганной слабости. И мне казалось, что эти качества - сопротивляемость и сила - останутся во мне навсегда. Но прошло время, прошел и первый порыв, и я опять остался со своей слабостью. И оказалось, что можно жить с Богом данной тебе сущностью. Иначе говоря, обстоятельства не изменяют человека, не вызывают в нем новых сил, а человек как-то умудряется жить опять со своим характером. Казалось бы, в такой грубой обстановке, как война, я должен был бы закалиться, стать жестче, грубее, определеннее, и одно время мне казалось, что так оно и есть. Ничего подобного: каким-то непонятным мне самому образом я сумел остаться прежним, слабым, робким, неопределенным, стойким лишь в одном - в своей слабости. Да и бывает ли, чтобы человек приобрел какие-то новые качества, если их не было в его душевной природе? Думаю, что нет. И если человек меняется, это значит лишь, что проснулись качества, таившиеся в нем под спудом.
Ирина Эренбург, 31 год, журналист, Москва:
8 мая.
Хоронили Зою на Новодевичьем. Убого и героично, как все у нас. Чудесные, совсем юные девушки в военном. Венок от парашютистов-десантников. Мать произнесла стандартную речь. Все это происходило под дождем.
Звонил брат Захара. Я заплакала от схожести голосов.
В городе идиотский оптимизм, основанный на приказе Сталина победить в 1942 году. Все решили, что победим, нужно лишь дожить до конца года. Сняты мешки с витрин.
Впечатление, что вот-вот объявят о прекращении затемнения.
Тоска о Боре беспредельная. Спокойной ночи!
Внутри дневников Ирины Эренбург ( издание: Эренбург И. Я видела детство и юность XX века. М.: АСТ, 2011.) есть дневники Васёны - в годы войны партизанки и диверсантки.
Васёна, 21 год, Москва:
8 мая. Сегодня первый раз в наряде. Дневальная. Все спят, а я сижу. Днем были на кремации Зои Космодемьянской. Она, оказывается, из нашей части, а многие из девчат были с ней в задании.
Почему-то все говорят, что я не смогу работать диверсантом. Я слишком для этого тиха и нежна. Даже командир роты предлагает мне перейти в школу радистов.
Но нет. Что я задумала, так то должно и быть.
Мне сейчас хочется уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы забыться, не видеть всего, что напоминает прошлое.
Думаю, что хватит сил перенести все, и если придется умирать, так умру, как Зоя.
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
8 мая.
С утра при морозе валит снег, вот так май. Принесли подшитые валенки: это Ляля готовится к зиме. И вообще, мы теперь перенесли хозяйственную заботу на зиму.
Начинаю выходить из этой атмосферы трагического легкомыслия всеобщенародного, что война должна кончиться в мае: «или мы, или они». Начинаешь понимать перспективу будущего в длительном изморе: если немцы возьмут нас, то вынуждены будут нас морить, пока сами не изомрут. Если же мы устоим, то будем сами себя морить.
Ляля взялась из моих записок строить книгу «Михаил Пришвин в записях и высказываниях, собранных Валерией Лиорко». Необходимо выработать форму для интимных высказываний.
Передумываю разрыв с Е. П., собирая все за нее, и все это разлетается о стену ее безумного выступления.
Мне дано понимать мораль только через красоту, прямо я ничего не понимаю. Форма или практическое дело мне кажутся необходимыми коррективами нравственности. Форма для меня определяет и оправдывает.
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
7 - 8 мая. 320 и 321[-й] дни войны. Четверг и пятница. Много впечатлений за два дня. Прежде всего по линии малого радиуса. Ходили на обследование на получение усиленного питания. Все, конечно, вперегонки доказывали, что именно они особенно нуждаются в витаминах и продуктах питания. Ходил зачем-то и я. Так настояла М. Ф. У меня нашли общее истощенней более неприятное - ослабление деятельности сердца. Даже прописали какое-то лекарство для улучшения сердечной деятельности. Но этого оказалось мало, теперь нужно еще идти на обследование в общегородскую поликлинику, т. е. очереди с ночи. Говорят, что для нас, прошедших предварительное обследование, не придется стоять в очереди, а нас примут сразу. И когда все это мы переживем, тогда нас прикрепят к столовой, куда нужно будет приходить три раза в день (завтракать, обедать, ужинать). Для меня это совершенно невозможно. Нас свидетельствовали на медицинском пункте при госпитале в переделанном здании Гостиного двора напротив больницы для рожениц б[ывшего] проф. Отта. Там, оказывается, военный лазарет. То-то немцы все время обстреливали и бомбили этот квартал!
Идет дележка полученного витамина. На Архив приходится два флакона [витамина] С и два флакона [витамина] А. «С» отдали Модзалевскому и Свикуль. «А» поделили между Андреевым, Князевым, Крутиковой и Модзалевской...
В управлении идет грызня по распределению еще не полученных грузов с продовольствием для академических служащих.
Откуда-то нахлынула на Ленинград холодная волна воздуха. Ветер, снег, температура около 0°, а ночью и ниже. На службе очень холодно, дует, особенно с ног. Пробыть там три-четыре часа очень мучительно. И вчера, и сегодня я захолодел и устал. Сотрудники опять сидят в 12-й комнате и топят «делами» плиту. Кое-что делается. Но, в общем, работа стоит. Я сижу в кабинете, пытаюсь работать, но в конце концов только изматываюсь. Мне одному Архива не поднять, а сотрудники или ослабели, или замерзли и не могут покуда работать. Но всего требуют. И прежде всего первой категории. И вчера, и сегодня я хлопотал по этому делу. Выходит так, что боремся за свое существование. Вот сейчас наша главнейшая работа.
Из Москвы приехал т. Мухамедов и придет к нам с обследованием завтра. Сегодня, 8-го, мы ездили за спецпайком. И даром - еще не выдают за май!
Опять проехал часть центральных районов. Много страданий город вынес в районе бульвара Профсоюзов. Даже с того времени, как месяц тому назад я проезжал там. По-видимому, «Новая Голландия», флотские казармы, гараж НКВД были главными объектами. Везде следы снарядов, осколков, бомбежки. Жуткое и гнусное впечатление остается от всех этих развороченных стен, крыш, окон, пожарищ... По Невскому, хоть и очень редко, но двигаются трамваи, а потому транзитных пассажиров «на своих на двоих» мало. Невский пустынен. Когда я проезжал мимо Думской башни, где-то, как мне показалось, вверху били часы. Но от башенных часов остались только одни дыры и громадные стрелки без циферблата. Так было странно услышать бой с детства знакомых колоколов. Было 10 часов утра, но пробило всего 4 удара.
На обратном пути дул хлесткий встречный ветер, редкие пешеходы ежились от холода; мне было холодно в пальто с бобровым воротником. Сейчас эти неожиданные майские холода - новое бедствие для ленинградцев. Мы боремся, но не прямо, а косвенно с врагом; боремся с трудностями, преодолеваем их. Иногда людьми овладевает отчаяние - все равно не пережить. Все дело в очереди. Сегодня одни, завтра другие, и мы где-то тут, «в порядке живой очереди»... Кстати, не вижу в те часы, когда езжу, покойников на улицах. Сколько их везли на саночках в январе, феврале, марте... Умирает не меньше, но способ захоронения, по-видимому, изменился.
Несколько фрагментов-впечатлений. Часто вижу взводы (команды) выздоравливающих красноармейцев. А тут молодцевато прошла, по-видимому, какая-то, вероятно, только что сформировавшаяся часть. У каждого бойца за голенищем поблескивала алюминиевая ложка. Так что это у меня больше всего и запечатлелось... Мерно двигающиеся ложки... Фрагменты впечатлений!.. Девушки маршировали на площади перед Исаакиевским собором. Безусый юноша лихо командовал ими и силился быть серьезным. А они, в коротеньких юбчонках и стеганках, были такие серьезные, но очень тонкие, хрупкие... Дорогие мои героини безвестные... Теперешние поэты уже пишут о вас, а в будущем о вас будут слагаться легенды!
Кончается день. М. Ф. устала и лежит на диване. Кругом меня кучи книг и бумаг... Кому они нужны? Мир трясет страшная лихорадка, и я слышу по ночам, как гудет земля - лихорадит ее кровью, огнем, слезами. Проснусь ночью и больше уже не могу заснуть, заработает мысль, забьется сердце и покажутся образы, мысли... И нет никаких сил остановить это биение крови и огненные молнии мысли. Вот так, возможно, когда-нибудь и оборвется моя жизнь, когда не выдержит напряжения сердце или мозг.
Теперь о том, что на большом радиусе делается. В сводке трафаретное: «Ничего существенного не произошло». А все мы чувствуем, как звенит туго натянутая тетива, с которой вот-вот должна сорваться стрела урагана крови, огня, смерти, разрушений, быть может, еще невиданных и неслыханных в мировой истории. Люди, обманываясь временным замедлением объявленного «весеннего наступления», поговаривают шепотком о мире. Мир, перемирие, дескать, быть может, будет объявлено. Чем только люди себя не тешат в эти страшные дни!..
Японцы снова возобновили свои наступательные действия на Филиппинах и в Индийском океане. Англичане оккупировали остров Мадагаскар, боясь, что он попадет в руки японцев.
Немцы объявили конкурс - выявить в Берлине 40 человек, остающихся вежливыми и не теряющими самообладания, несмотря ни на какие тяжелые переживания. Значит, трудненько приходится и немцам... А каково же нам, ленинградцам, более полугода находящимся в кольце блокады? Сколько же нам нужно выдержки и стойкости характера, чтобы оставаться вежливыми и не терять самообладания. Злоба - дикая, неумолчная, горланистая - овладела многими, как инфекционная болезнь. Особенно страдают от этой болезни женщины. И не только в очередях и на рынке проявляется эта несдержанность, но и у нас, в быту. Например, И. С. [Лосева] не стесняется в проявлении своей нервности, и если не ругается, то часто говорит резкости и бестактности. Конечно, этого она сама не замечает, даже, наоборот, довольна собой. Измучились люди. И действительно, вежливые, выдержанные люди сейчас редкость. Не буду и себя исключать из списка не всегда владеющих собой. Иногда я ничего не могу поделать с собой, но бывает это всего несколько секунд. Я спохватываюсь, напрягаю все свои силы воли и овладеваю собой. До сих пор мне стыдно, как я [отнесся к] без конца врывавшимся, (по ошибке, вместо Собеса), в нашу парадную, где я на сквозном ветру в морозный вьюжный февральский день ставил свой самокат. Вдруг [я] не выдержал и сказал какой-то женщине, не слушавшей и не обращавшей внимания на мои указания, что Собес не здесь, а дальше: «Куда же вы прете?!» Она презрительно пожала плечами и процедила зло и насмешливо: «И как грубо - так и видно, как культура прет из вас!» Это была [моя] вспышка на мгновение, и мне нестерпимо стыдно, что я не сумел быть до конца выдержанным. Сейчас я все силы напрягаю к тому, чтобы быть вежливым и не терять самообладания!
Есть страшные впечатления в жизни. На прошлой неделе, в поисках комнаты в нижних этажах нашего дома, я попал в страшный тупик - комнату б[ывшего] дворника Курганова, в которой он недавно умер и [где] теперь лежит его умирающая дочка - заживо разлагающийся человек. Предо мной был страшный тупик, в который я случайно попал. Все эти дни меня преследовал ужас - этот тупик, в который упираются десятки тысяч, а может быть, и сотни тысяч ленинградцев. Сегодня я узнал от коменданта дома, что несчастная девушка умерла! Выхода из тупика не нашлось и не могло найтись. Тут уже не «судьба», а «ананке» - необходимость, обреченность... Тупик.
Юрий Нагибин, писатель, 22 года, инструктор Политуправления Волховского фронта:
8 мая.
Человек удивительно цепко держится за свои слабости, точнее, слабости удивительно цепко держат человека. Что произошло со мной? Я попал в новую, жесткую среду и первое время рыпался, пытался оказывать какое-то нестойкое, - как теперь вижу, - сопротивление. Оно шло не от скрытой во мне силы - а от испуганной слабости. И мне казалось, что эти качества - сопротивляемость и сила - останутся во мне навсегда. Но прошло время, прошел и первый порыв, и я опять остался со своей слабостью. И оказалось, что можно жить с Богом данной тебе сущностью. Иначе говоря, обстоятельства не изменяют человека, не вызывают в нем новых сил, а человек как-то умудряется жить опять со своим характером. Казалось бы, в такой грубой обстановке, как война, я должен был бы закалиться, стать жестче, грубее, определеннее, и одно время мне казалось, что так оно и есть. Ничего подобного: каким-то непонятным мне самому образом я сумел остаться прежним, слабым, робким, неопределенным, стойким лишь в одном - в своей слабости. Да и бывает ли, чтобы человек приобрел какие-то новые качества, если их не было в его душевной природе? Думаю, что нет. И если человек меняется, это значит лишь, что проснулись качества, таившиеся в нем под спудом.
Ирина Эренбург, 31 год, журналист, Москва:
8 мая.
Хоронили Зою на Новодевичьем. Убого и героично, как все у нас. Чудесные, совсем юные девушки в военном. Венок от парашютистов-десантников. Мать произнесла стандартную речь. Все это происходило под дождем.
Звонил брат Захара. Я заплакала от схожести голосов.
В городе идиотский оптимизм, основанный на приказе Сталина победить в 1942 году. Все решили, что победим, нужно лишь дожить до конца года. Сняты мешки с витрин.
Впечатление, что вот-вот объявят о прекращении затемнения.
Тоска о Боре беспредельная. Спокойной ночи!
Внутри дневников Ирины Эренбург ( издание: Эренбург И. Я видела детство и юность XX века. М.: АСТ, 2011.) есть дневники Васёны - в годы войны партизанки и диверсантки.
Васёна, 21 год, Москва:
8 мая. Сегодня первый раз в наряде. Дневальная. Все спят, а я сижу. Днем были на кремации Зои Космодемьянской. Она, оказывается, из нашей части, а многие из девчат были с ней в задании.
Почему-то все говорят, что я не смогу работать диверсантом. Я слишком для этого тиха и нежна. Даже командир роты предлагает мне перейти в школу радистов.
Но нет. Что я задумала, так то должно и быть.
Мне сейчас хочется уехать куда-нибудь далеко-далеко, чтобы забыться, не видеть всего, что напоминает прошлое.
Думаю, что хватит сил перенести все, и если придется умирать, так умру, как Зоя.
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
8 мая.
С утра при морозе валит снег, вот так май. Принесли подшитые валенки: это Ляля готовится к зиме. И вообще, мы теперь перенесли хозяйственную заботу на зиму.
Начинаю выходить из этой атмосферы трагического легкомыслия всеобщенародного, что война должна кончиться в мае: «или мы, или они». Начинаешь понимать перспективу будущего в длительном изморе: если немцы возьмут нас, то вынуждены будут нас морить, пока сами не изомрут. Если же мы устоим, то будем сами себя морить.
Ляля взялась из моих записок строить книгу «Михаил Пришвин в записях и высказываниях, собранных Валерией Лиорко». Необходимо выработать форму для интимных высказываний.
Передумываю разрыв с Е. П., собирая все за нее, и все это разлетается о стену ее безумного выступления.
Мне дано понимать мораль только через красоту, прямо я ничего не понимаю. Форма или практическое дело мне кажутся необходимыми коррективами нравственности. Форма для меня определяет и оправдывает.