4 мая 1942-го
в дневниках
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
4 мая. 317[-й] день войны. Понедельник. Напряженнейшее положение - выжидание - продолжается. В сводке Информбюро трафаретное для последнего времени сообщение: «На фронте ничего существенного не произошло» До дней великих битв остались, может быть, часы, но кто знает об этом! Германские главные силы выжидают нападение; советские главные силы ожидают нападения... А у нас, современников не участников на поле сражения в предстоящих битвах, но все же находящихся при исполнении своих обязанностей на линии огня дух захватывает, как и у настоящих бойцов.
Лето 1942 года должно решить исход войны. Давно и правильно сказано, [что] Германия может выиграть сто сражений, но последнее она проиграет. Много, быть может, будет еще бед и испытаний, но Советский Союз не может быть побежден. Я в это верил и верю. А мы? Стоит ли говорить о нас в перспективах мировых событий! Для Ленинграда затишье на генеральной фронте нарушается «весенними» грозами-обстрелами и бомбежками.
Говорят об успешном наступлении на дьявольски укрепленные доты под самым Ленинградом. Но мы ничего толком не знаем... Одно только ощущаем - дух захватывает, да и то не у всех. Есть совсем равнодушные к событиям люди; но есть и такие, которые только и способны еще жить, что тешут себя разными мечтами. Сейчас очень распространено мнение, что скоро будет заключен мир. Это чудо будет... Но почему же и не случиться чуду. Другие ждут улучшений, независимо от чуда. Просто не задумываются, не взвешивают события. Войну переживают как болезнь и верят в скорое выздоровление. Вот и весь их «анализ» и «прогноз» событий.
Вот я сейчас с нетерпением беру в руки газетный лист, только что принесенный. «...На фронте ничего существенного не произошло». Но под Ленинградом идут бои. Тысячи убитых и раненых... Только за один день 1 мая уничтожено 47 немецких самолетов и погибло 12 наших. Ленинград стоит непоколебимо. Если бы он смог до победного конца отстоять себя! Не обидно было бы тогда и умереть, пусть «пассивным» героем его обороны. Эренбург пишет:
«Защитники Ленинграда! Вы стали живой эпопеей, вы стали гордостью России, ее любовью... Гитлер много говорил о весне... Он пообещал весной сто побед и мир. Немцы жили у календаря. Немцы молились на термометр, немцы занимались метеорологией. Немцы, как заклинание, повторяли: весна... весна... весна. И весна пришла. Но она не будет весной Гитлера. Весенний ветер несется над кладбищем Европы. Гитлер испуганно поворачивается к западу: в Европе сквозняк. С побережья Атлантики дует... Фельдмаршал фон Рунштедт спешно послан из Украины в Париж... Лист - с Донбасса в Норвегию... В норе зверя запахло гарью и кровью... Весна пришла. Она не будет весной Гитлера... Он уж бормочет о новой зимней кампании. Он обещает немцам в мае теплые рукавицы и валенки!.. Не бывать этому... Весна будет шумной. Весна будет трудной... Но весна будет нашей весной. Защитники Ленинграда! Солдаты великого города! Скоро вас обнимет Россия... За Ленинград теперь сражается вся страна - от Севастополя до Мурманска... Нет на свете города краше, чем город, который вы защищаете, - Северная Пальмира, Питер, Ленинград. И эта весна будет весной Ленинграда!»
Итак, покуда «на фронте ничего существенного».
Узнал, что у В. К. Лукомского, единственного в СССР специалиста по геральдике, все его книги и коллекции сгорели. Свой замечательный архив он успел сдать осенью в Центрархив. Заскребло на сердце: а я со своим архивом все медлю!
Заходила одна родственница сообщить о смерти отца - моего дяди. Почти все мои родственники перемерли. Большая семья Князевых осталась в нескольких единицах; родственников по матери осталось очень мало. Каждый день кто-нибудь умирает из знакомых или родных. Дядя служил на заводе; ходил туда и тогда, когда не было трамваев. Надорвал в конец свое сердце; умер, пролежав всего два дня, а за неделю до этого заходил к нам, словно для того, чтобы проститься. Род Сопетиных (моей матери) кончился.
Пред[о] мной в старинном кожаном переплете книжка «из книг монаха Харлампия, 1839 года» - «Уединенное богомыслие, или Наставление христианской премудрости, воскрыляющее душу к селениям небесным. С одобрения Московской цензуры. Москва. В Университетской типографии у Радигера и Клаудия, 1798». «Материя» книги:
О вредных следствиях соблазна.
О сердечных и вредных следствиях наших желаний.
О совершенном предании себя в руци божий.
О смерти грешника... праведника.
О служении богу.
О благости божией.
О приверженности к миру (мiру).
О совести; о мучениях совести.
О выгодах веры.
О промысле. ...
О смерти.
О приготовлении к смерти. Наставление XVII.
Дело самое нужнейшее в сей жизни есть приготовление ко смерти. Первый тезис: мы умрем. Вся земля представляет собой обширный театр, всегда покрывающийся новым каким ни есть трупом, или есть неизмеримая пучина, непрестанно разверзающаяся для поглощения мертвых тел. «Все люди смертны и всегда умирают... Когда бы надлежало нам всего опасаться, мы живем, ничего не боясь; живем подобно тем отчаянным осужденикам, которые, когда их ведут на место казни и когда лишают живота, нимало не страшатся.
Тезис второй. Мы умрем все. Смерть всех нас призовет на свое судилище... Мы к одному стремимся, центру.
Тезис третий. Смерть разрушит все наши намерения и расточит все наши помышления... «Что вы делаете, занимаясь единственно собою, светом, украшением, богатством? Вы изготовляете жертву смерти; вы смотритесь в зеркало суеты, не видите позади себя смерти».
Тезис четвертый. Смерть лишит нас всего. Всякий человек дойдет до состояния, до какого дошел Иов. Для человека под конец в наследие должен остаться единый гроб.
«Прошу же гроба и не обретаю» (Иов, XVII, I). «Я все оставлю».
«Итак, одр и гроб, черви и нетление... се мое неотъемлемое имущество».
Тезис пятый. Смерть решит жребий наш навсегда. На всю вечность мы тем остаемся, чем будем в конце жизни. Смерть... О минута! Страшная минута! Кто может перевесить тяжесть твою?
«По вся дни умираю». Истинная жизнь состоит в отвержении от всего, что непременно должно разрушиться и исчезнуть. «Мы по все дни умираем, то для чего нам прилепляться к миру сему. Некогда обо мне скажут: „Он умер”. Для чего по сему не говорить мне самому себе заблаговременно, что я умираю по все дни. Будем жизнью своею непрестанно жертвовать богу: не на слабости и болезни телесные станем взирать, а на спасительные средства, руководствующие нас к животу безболезненному... Всякий день наступающий будем почитать оно последний в своей жизни; при сих охранениях аще и умрем, живы будем...»
Целое отжившее мировоззрение.
Читал пожелтевшие страницы с каким-то странным чувством, словно читал их я по-другому сто или двести лет назад. Вспоминая что-то. Книгу эту я привез в 1903 году из Заозерья. Помню, что целый чемодан, вместо белья и платья, набил книгами, отысканными на чердаке в доме, где мы жили с бабушкой у ее родственницы Буслаевой...
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
4 мая.
Дождь мелкий и частый, и теплый, а сквозь дождь вверх из трубы поднимается синий дым, из трубы нашего дома, и небо остается от дыма как небо (не сереет от синего дыма), и от этого первого дождика везде земля зеленеет.
В бору все еще видна целая сеть нападавших за зиму на снег и теперь осевших старых игл, множество мелких опустошенных шишек, сучков, заячьих шариков, но и мох и трава зеленеют, и скоро все прошлое этой зимы будет закрыто зеленой травой. Так и у нас, у людей. Теперь даже и не ждут конца, а просто уверены в нем, значит, что больше нечего дать на войну: все! и дальше некуда.
Когда теряется в жизни подсознательно живущее в нас чувство смысла и уважения к ней, то выступают подробности, которые невозможно связать. Мало того! может быть дело не в смысле даже, а в «тайне», окружающей этот смысл, потому что обнаженный смысл времени теперь всеми сознается: борются между собой идея желанного нового порядка и какого-то немедленного, и темное чувство разрушения, заключенного в формулы марксизма, в конечном далеком разрешении которого, приводящего, впрочем, тоже к порядку. Если же перевести это на язык исторической церкви, то одна партия, фашистская, «новым порядком» своим стремится устроить лучшую жизнь немедленно здесь, на земле, другая партия, большевики, лучшую жизнь откладывает в будущее, но только уж эта будущая жизнь представляется им, как земной рай.
Только к самому вечеру дождь прекратился. На ночь, как обыкновенно, мы улеглись. Ляля начиталась моего дневника тяжинской эпохи и уверяла меня, что эта, записанная мною наша жизнь по содержанию своему превосходит все поэтические и психологические догадки Гамсуна и Достоевского. Я верю в какой-то верный Лялин критерий и думаю, что она права, но только это «превосходство» отношу не к таланту своему, а к особой моей вере в жизнь, вере может быть простака в то, что в жизни содержится «всё». Если бы не эта вера, я бы мог сделаться замечательным поэтом и романистом, но эта вера приковала меня исключительно к своим личным переживаниям: я работал по своему дарованию, как художник, а по вере и честности - как ученый. Очень возможно, что эти записи в том виде, как они есть, ценнее, чем если бы взять их как материал для поэмы: никто не может создать такой поэмы, которая могла бы лучше убедить в ценности жизни человеческой, чем эти записи.
Думая об этом, я обратил внимание на то, что мы лежали в объятьях при полном единстве души и тела, исключающем всякий обычный разлад мужчины и женщины, в полном единстве, без малейшего чувства греха и стыда. - Вот наше достижение, - сказал я. - Как будто все пережитое скоплялось, сводилось к достижению этого единства человека, - ответила она. - Наверно мы не одни так, - ответила она. - Наверно мы не одни так, - сказал я, - есть и другие, достигающие этого. - Конечно, есть! - сказала она, - только на это не обращают внимания, а именно в этом и есть Песнь Песней.
В чертах Ляли иногда складывается детски чистая и полная доброта, которую в это время постигаешь неистощимым источником верной мысли. Это, вероятно, и есть та самая «любовь», о которой все говорят без понимания, определяющая качество мысли. Вот это-то и надо было в ней понять, чтобы с ней соединиться (Олег это понимал один), понять сущность самого брака, как путь любовного единомыслия, в котором рождаемое третье <зачеркнуто: именно и рождается от Духа Свята и Девы, все равно>, пусть это будет дитя человеческое или качественная мысль (образ). И это общий закон жизни, а то почему бы по всеобщему признанию именно в младенцах виден бывает лучший образ человека. Именно этим образом и должно определяться направление нашей человеческой культуры.
Бывает, мелькнет в душе, как при вспышках цвета какого-нибудь на свету в алмазе: мелькнет, и душу свою повертываешь разными гранями к свету, чтобы увидеть на мгновенье мелькнувший цвет. Это грань души дает уверенность в том, что если удастся установить эту грань, то на всякий страх, на всякую возможность тревоги, на всякий ужасный случай можно ответить из себя совершенным спокойствием вплоть до встречи со смертью. Поиски этой грани таят опасность развития неверия и равнодушия к жизни (буддизм).
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
4 мая. 317[-й] день войны. Понедельник. Напряженнейшее положение - выжидание - продолжается. В сводке Информбюро трафаретное для последнего времени сообщение: «На фронте ничего существенного не произошло» До дней великих битв остались, может быть, часы, но кто знает об этом! Германские главные силы выжидают нападение; советские главные силы ожидают нападения... А у нас, современников не участников на поле сражения в предстоящих битвах, но все же находящихся при исполнении своих обязанностей на линии огня дух захватывает, как и у настоящих бойцов.
Лето 1942 года должно решить исход войны. Давно и правильно сказано, [что] Германия может выиграть сто сражений, но последнее она проиграет. Много, быть может, будет еще бед и испытаний, но Советский Союз не может быть побежден. Я в это верил и верю. А мы? Стоит ли говорить о нас в перспективах мировых событий! Для Ленинграда затишье на генеральной фронте нарушается «весенними» грозами-обстрелами и бомбежками.
Говорят об успешном наступлении на дьявольски укрепленные доты под самым Ленинградом. Но мы ничего толком не знаем... Одно только ощущаем - дух захватывает, да и то не у всех. Есть совсем равнодушные к событиям люди; но есть и такие, которые только и способны еще жить, что тешут себя разными мечтами. Сейчас очень распространено мнение, что скоро будет заключен мир. Это чудо будет... Но почему же и не случиться чуду. Другие ждут улучшений, независимо от чуда. Просто не задумываются, не взвешивают события. Войну переживают как болезнь и верят в скорое выздоровление. Вот и весь их «анализ» и «прогноз» событий.
Вот я сейчас с нетерпением беру в руки газетный лист, только что принесенный. «...На фронте ничего существенного не произошло». Но под Ленинградом идут бои. Тысячи убитых и раненых... Только за один день 1 мая уничтожено 47 немецких самолетов и погибло 12 наших. Ленинград стоит непоколебимо. Если бы он смог до победного конца отстоять себя! Не обидно было бы тогда и умереть, пусть «пассивным» героем его обороны. Эренбург пишет:
«Защитники Ленинграда! Вы стали живой эпопеей, вы стали гордостью России, ее любовью... Гитлер много говорил о весне... Он пообещал весной сто побед и мир. Немцы жили у календаря. Немцы молились на термометр, немцы занимались метеорологией. Немцы, как заклинание, повторяли: весна... весна... весна. И весна пришла. Но она не будет весной Гитлера. Весенний ветер несется над кладбищем Европы. Гитлер испуганно поворачивается к западу: в Европе сквозняк. С побережья Атлантики дует... Фельдмаршал фон Рунштедт спешно послан из Украины в Париж... Лист - с Донбасса в Норвегию... В норе зверя запахло гарью и кровью... Весна пришла. Она не будет весной Гитлера... Он уж бормочет о новой зимней кампании. Он обещает немцам в мае теплые рукавицы и валенки!.. Не бывать этому... Весна будет шумной. Весна будет трудной... Но весна будет нашей весной. Защитники Ленинграда! Солдаты великого города! Скоро вас обнимет Россия... За Ленинград теперь сражается вся страна - от Севастополя до Мурманска... Нет на свете города краше, чем город, который вы защищаете, - Северная Пальмира, Питер, Ленинград. И эта весна будет весной Ленинграда!»
Итак, покуда «на фронте ничего существенного».
Узнал, что у В. К. Лукомского, единственного в СССР специалиста по геральдике, все его книги и коллекции сгорели. Свой замечательный архив он успел сдать осенью в Центрархив. Заскребло на сердце: а я со своим архивом все медлю!
Заходила одна родственница сообщить о смерти отца - моего дяди. Почти все мои родственники перемерли. Большая семья Князевых осталась в нескольких единицах; родственников по матери осталось очень мало. Каждый день кто-нибудь умирает из знакомых или родных. Дядя служил на заводе; ходил туда и тогда, когда не было трамваев. Надорвал в конец свое сердце; умер, пролежав всего два дня, а за неделю до этого заходил к нам, словно для того, чтобы проститься. Род Сопетиных (моей матери) кончился.
Пред[о] мной в старинном кожаном переплете книжка «из книг монаха Харлампия, 1839 года» - «Уединенное богомыслие, или Наставление христианской премудрости, воскрыляющее душу к селениям небесным. С одобрения Московской цензуры. Москва. В Университетской типографии у Радигера и Клаудия, 1798». «Материя» книги:
О вредных следствиях соблазна.
О сердечных и вредных следствиях наших желаний.
О совершенном предании себя в руци божий.
О смерти грешника... праведника.
О служении богу.
О благости божией.
О приверженности к миру (мiру).
О совести; о мучениях совести.
О выгодах веры.
О промысле. ...
О смерти.
О приготовлении к смерти. Наставление XVII.
Дело самое нужнейшее в сей жизни есть приготовление ко смерти. Первый тезис: мы умрем. Вся земля представляет собой обширный театр, всегда покрывающийся новым каким ни есть трупом, или есть неизмеримая пучина, непрестанно разверзающаяся для поглощения мертвых тел. «Все люди смертны и всегда умирают... Когда бы надлежало нам всего опасаться, мы живем, ничего не боясь; живем подобно тем отчаянным осужденикам, которые, когда их ведут на место казни и когда лишают живота, нимало не страшатся.
Тезис второй. Мы умрем все. Смерть всех нас призовет на свое судилище... Мы к одному стремимся, центру.
Тезис третий. Смерть разрушит все наши намерения и расточит все наши помышления... «Что вы делаете, занимаясь единственно собою, светом, украшением, богатством? Вы изготовляете жертву смерти; вы смотритесь в зеркало суеты, не видите позади себя смерти».
Тезис четвертый. Смерть лишит нас всего. Всякий человек дойдет до состояния, до какого дошел Иов. Для человека под конец в наследие должен остаться единый гроб.
«Прошу же гроба и не обретаю» (Иов, XVII, I). «Я все оставлю».
«Итак, одр и гроб, черви и нетление... се мое неотъемлемое имущество».
Тезис пятый. Смерть решит жребий наш навсегда. На всю вечность мы тем остаемся, чем будем в конце жизни. Смерть... О минута! Страшная минута! Кто может перевесить тяжесть твою?
«По вся дни умираю». Истинная жизнь состоит в отвержении от всего, что непременно должно разрушиться и исчезнуть. «Мы по все дни умираем, то для чего нам прилепляться к миру сему. Некогда обо мне скажут: „Он умер”. Для чего по сему не говорить мне самому себе заблаговременно, что я умираю по все дни. Будем жизнью своею непрестанно жертвовать богу: не на слабости и болезни телесные станем взирать, а на спасительные средства, руководствующие нас к животу безболезненному... Всякий день наступающий будем почитать оно последний в своей жизни; при сих охранениях аще и умрем, живы будем...»
Целое отжившее мировоззрение.
Читал пожелтевшие страницы с каким-то странным чувством, словно читал их я по-другому сто или двести лет назад. Вспоминая что-то. Книгу эту я привез в 1903 году из Заозерья. Помню, что целый чемодан, вместо белья и платья, набил книгами, отысканными на чердаке в доме, где мы жили с бабушкой у ее родственницы Буслаевой...
Михаил Пришвин, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
4 мая.
Дождь мелкий и частый, и теплый, а сквозь дождь вверх из трубы поднимается синий дым, из трубы нашего дома, и небо остается от дыма как небо (не сереет от синего дыма), и от этого первого дождика везде земля зеленеет.
В бору все еще видна целая сеть нападавших за зиму на снег и теперь осевших старых игл, множество мелких опустошенных шишек, сучков, заячьих шариков, но и мох и трава зеленеют, и скоро все прошлое этой зимы будет закрыто зеленой травой. Так и у нас, у людей. Теперь даже и не ждут конца, а просто уверены в нем, значит, что больше нечего дать на войну: все! и дальше некуда.
Когда теряется в жизни подсознательно живущее в нас чувство смысла и уважения к ней, то выступают подробности, которые невозможно связать. Мало того! может быть дело не в смысле даже, а в «тайне», окружающей этот смысл, потому что обнаженный смысл времени теперь всеми сознается: борются между собой идея желанного нового порядка и какого-то немедленного, и темное чувство разрушения, заключенного в формулы марксизма, в конечном далеком разрешении которого, приводящего, впрочем, тоже к порядку. Если же перевести это на язык исторической церкви, то одна партия, фашистская, «новым порядком» своим стремится устроить лучшую жизнь немедленно здесь, на земле, другая партия, большевики, лучшую жизнь откладывает в будущее, но только уж эта будущая жизнь представляется им, как земной рай.
Только к самому вечеру дождь прекратился. На ночь, как обыкновенно, мы улеглись. Ляля начиталась моего дневника тяжинской эпохи и уверяла меня, что эта, записанная мною наша жизнь по содержанию своему превосходит все поэтические и психологические догадки Гамсуна и Достоевского. Я верю в какой-то верный Лялин критерий и думаю, что она права, но только это «превосходство» отношу не к таланту своему, а к особой моей вере в жизнь, вере может быть простака в то, что в жизни содержится «всё». Если бы не эта вера, я бы мог сделаться замечательным поэтом и романистом, но эта вера приковала меня исключительно к своим личным переживаниям: я работал по своему дарованию, как художник, а по вере и честности - как ученый. Очень возможно, что эти записи в том виде, как они есть, ценнее, чем если бы взять их как материал для поэмы: никто не может создать такой поэмы, которая могла бы лучше убедить в ценности жизни человеческой, чем эти записи.
Думая об этом, я обратил внимание на то, что мы лежали в объятьях при полном единстве души и тела, исключающем всякий обычный разлад мужчины и женщины, в полном единстве, без малейшего чувства греха и стыда. - Вот наше достижение, - сказал я. - Как будто все пережитое скоплялось, сводилось к достижению этого единства человека, - ответила она. - Наверно мы не одни так, - ответила она. - Наверно мы не одни так, - сказал я, - есть и другие, достигающие этого. - Конечно, есть! - сказала она, - только на это не обращают внимания, а именно в этом и есть Песнь Песней.
В чертах Ляли иногда складывается детски чистая и полная доброта, которую в это время постигаешь неистощимым источником верной мысли. Это, вероятно, и есть та самая «любовь», о которой все говорят без понимания, определяющая качество мысли. Вот это-то и надо было в ней понять, чтобы с ней соединиться (Олег это понимал один), понять сущность самого брака, как путь любовного единомыслия, в котором рождаемое третье <зачеркнуто: именно и рождается от Духа Свята и Девы, все равно>, пусть это будет дитя человеческое или качественная мысль (образ). И это общий закон жизни, а то почему бы по всеобщему признанию именно в младенцах виден бывает лучший образ человека. Именно этим образом и должно определяться направление нашей человеческой культуры.
Бывает, мелькнет в душе, как при вспышках цвета какого-нибудь на свету в алмазе: мелькнет, и душу свою повертываешь разными гранями к свету, чтобы увидеть на мгновенье мелькнувший цвет. Это грань души дает уверенность в том, что если удастся установить эту грань, то на всякий страх, на всякую возможность тревоги, на всякий ужасный случай можно ответить из себя совершенным спокойствием вплоть до встречи со смертью. Поиски этой грани таят опасность развития неверия и равнодушия к жизни (буддизм).