1 мая 1917-го
в дневниках
Морис Палеолог, дипломат, 58 лет, посол Франции в России с 1914 по май 1917, Петроград:
Понедельник. Военный министр Гучков подал в отставку, объявив себя бессильным изменить условия, в которых осуществляется власть, - «условия, угрожающие роковыми последствиями для свободы, безопасности, самого существования России».
Генерал Гурко и генерал Брусилов просят освободить их от командования.
Отставка Гучкова знаменует ни больше, ни меньше, как банкротство Временного Правительства и русского либерализма. В скором времени Керенский будет неограниченным властелином России... в ожидании Ленина.
Феликс Ростковский, генерал от инфантерии в отставке, 75 лет, Петроград:
1 мая. Понедельник. Начинается разруха в правительстве. Военный Министр А.И. Гучков оставляет свой пост по невозможности вести при настоящих обстоятельствах дело управления таким ответственным ведомством, а также и по болезни. Прекрасная его, так сказать, прощальная речь рисует действительно отчаянное положение России. Кто его заменит? Неизвестно. Носятся неопределенные слухи, будто бы уход Гучкова вызывает уход Мануйлова, Некрасова и Шингарева и что военным Министром, будто бы, согласился быть Керенский. Но это все слухи, разговоры, быть может, совершенно пустые.
Алексей Куропаткин, генерал, 69 лет, командующий Туркестанским гарнизоном, Петроград:
Виделся с Александром Ивановичем Гучковым и сегодня обедал у него. Он просил откровенно высказать мое мнение прежде всего по войску. Ответил в общем: вы в Петрограде и затем во всей России произвели революцию с целью обеспечить победу. Разложив армию, вы пока сделали обратное: обратили армию в значительной ее части в толпу вооруженных людей, для победы против немцев малоспособную. Для победы надо, чтобы начальник командовал, а не просил. Для победы надо, чтобы солдат (независимо от любви и уважения) боялся офицера, а теперь офицер боится солдата, подделывается к нему, просит его исполнить солдатский долг. Первым этапом к разложению армии был приказ № 1 Совета рабочих и солдатских депутатов Петроградского округа. Вторым - привлечение армии к политической жизни; третьим - образование разных комитетов с митинговым характером. На этих комитетах, как бы улицею, решались вопросы и о начальствующих лицах. Четвертым - неотдавание чести офицерам. Отсюда пошло и высаживание офицеров в вагонах с занимаемых ими мест, пускание им дыма в лицо, хождение по улице в растерзанном виде, наполнение трамваев, сидение, когда раненые офицеры стоят, и проч. Пятым - проповедь о братании на фронте. Шестым - мир без аннексий и контрибуций и проч., 7-е - отменою и для военного времени смертной казни. Гучков признал правильность диагноза и разрушительную силу этих распоряжений. Он сказал, что телеграф был в руках Совета солдатских и рабочих депутатов. Все посылаемые им депеши цензуровались. По мнению Гучкова, Россия идет к катастрофе одновременно четырьмя путями: 1) развалом армии; 2) банкротством, - мы живем печатанием бумажек. Предполагаемые нам ссуды Америкою приостановлены. Подвижной состав Америкою дан не будет; 3) голодовкою (расстройство транспорта при имеющихся еще запасах); 4) безначалием и смутою внутри. Гучков не видит просвета. По его словам, министерство, в котором он служил, - «слякоть». Один еще был работник - Милюков. Керенский, по его словам, ничего не достигнет. Взятая им на себя задача совершенно не по его силам. Я утешал Гучкова, что не все еще потеряно, что в армии не все роды оружия расстроены, артиллерия тверда, конница тоже. В пехоте есть очень твердые корпуса и дивизии и полки. В солдатской среде главная масса темна, невежественна, непатриотична, с преобладанием звериных инстинктов, если их разбудят, но при дисциплине склонны, по своим прирожденным славянину и татарину качествам, к геройским делам. Они же при ином руководстве способны залить Россию кровью. Левый фланг этой массы - преступники, на все готовые. Они очень опасны. Меньшинство солдат - сознательные. На них вся надежда. Они при содействии офицеров могут дать победу, закрепив хотя отчасти дисциплину. Но и от этой группы сознательных солдат надо отделить тоже на фланг сознательных - «ленинцев», вообще большевиков разных оттенков, а также анархистов и провокаторов. Они тоже опасны и даже опаснее, чем группа порочных.
Вид Гучкова мрачный, недовольный. Но при всем его пессимизме он сообщил мне, что поступления в городские, земские и казенные суммы, почти прекратившиеся в марте и первой половине апреля, начали ныне поступать успешнее.
Александр Бенуа, художник, основатель объединения "Мир искусства", 47 лет, ощественный деятель в революционном Петрограде:
Понедельник. Видел во сне, что забрался на плоскую крышу и срываю листья распустившейся вишни. Затем замечаю, что ноги мои уже свесились и что я неминуемо весь соскользну и разобьюсь. К счастью, перед домом - столб, в который я уперся пятками. На столбе висит корзина. Позади него стелются приморские пески и по ним шествуют два офицера в хаки: один из них Набоков, не подающий виду, что замечает меня и мое критическое положение. Я делаю усилия, чтобы оттолкнуться от столба, чтобы сесть на краю крыши, но продолжаю скользить. Не помогает и слишком ничтожная веточка вишни, которая осталась у меня в руках. На этом и проснулся. Акица нашла, что это сон в руку.
...
Вечером были Костя, Валичка (Нувель) и поправившийся, бодрый по-прежнему Нурок. Относительная «милитаризация» Кости объясняется не столько влиянием Вальполя, сколько переживанием бедной Анны Андреевны, видевшей кошмары про своих сыновей, будто бы их убитыми привозят к ней, - и тем более возгоревшая патриотизмом и ужасом перед гибелью России. Пока что, впрочем, Костин милитаризм выражается в том, что он не клянет войну (а раньше доходил почти до призыва немцев), а все лишь просит, чтоб ему «объяснили»: почему-де это и почему-де то, и никак он теперь не допускает мысли, что англичане могли бы так ошибаться, чтобы их правительство действительно преследовало какие-то корыстные цели. Меня критиковал за то, что я в своем фельетоне привел мнение какого-то «дурака», и не хотел верить, что этот «дурак» - сам наш милый И.В. Гессен. А наверное, не хотел допустить, что это мнение можно цитировать как общее и серьезное. Но мы уж так устроены.
Мы все ужасно легкомысленны, близоруки, провинциальны и непоследовательны, тут мы, русские, первые в мире люди. Кузмин и Вяч. Иванов чуть ли не Гете и Шиллер, а там вдруг все насмарку, и явления действительно значительные принимаются за нечто столь же важное, как разговоры в официантской. Этой самой взбалмошной психологией страдал всегда и Николай II. Но, может быть, это характерно не только для России, но и для всей Вселенной в данный момент. У Нувеля и Нурока нечто вроде этого, но плюс что-то подпольное.
Когда Кости ушел (как paз к Кузмину, который начинает снопа выплывать в этой мутной иоде), то оба принялись критиковать «Новую жизнь» (обвиняя в заведомой лжи, причем за правду принимается «Речь») и мою антивоенную проповедь. И тут же произошел очень большой и опять-таки симптоматический курьез. Пока я говорил об абсолютных велениях совести, о том, что нельзя мечом насаждать мир и т.п. - иронизировали, указывали на необходимость для России воевать, на срам в случае несоблюдения договоров с союзниками, на противоречия в тезисах интернационалистов (особенно попадало именно этой утопии), на угрозу «раздела России» - все ныне весьма знакомые песенки. Но стоило мне отойти на секунду со своей позиции «совести» и «чистой идеи», стоило мне начать раскидывать фантазии о том, что именно может произойти, если действительно Россия станет частью, как они, словно мальчишки, возликовали, и вдруг я услышал такие речи (вовсе не иронические!): вот это мы понимаем, да это и нужно, нужно, чтобы Вильгельм навел порядок (этого как раз я и не говорил и не желаю), прекрасно даже, если вообще никакой России не будет! И снова я себя спрашиваю. сколько среди крикунов за продолжение войны теперь именно таких пораженцев наизнанку, возлагающих все надежды, что продолжение войны заставит Вильгельма вернуть нам старый полицейский порядок? - Все бани с пауками и бани Смердякова!
Дети... были на митинге в театре. Милюков взывал к доверию (значит, еще не собирается уходить, значит, слух, что все Временное правительство уходит - еще не верен). Керенский тоже произнес на сей раз менее пессимистическую речь и высказал какие-то надежды (не могу теперь отделаться от мысли, что он приятель Макарова). Тома взывал к братским чувствам и пролил слезу за бельгийцев. Гораздо хуже, что Милюков говорил (рассказывал Костя): обещал Е.С. Гиршману абсолютный голод в Петербурге через две недели. И ведь никуда не денешься! Или подвергаться всем прелестям путешествия на крыше...
Александр Блок, поэт, 36 лет, Петроград, из записной нинжки:
30 апреля.
Внимательное чтение моих книг и поэмы вчера и сегодня убеждает меня в том, что я стоющий сочинитель.
1 мая
Мы (весь мир) страшно изолгались. Нужно нечто совершенно новое.
Корней Чуковский, литературный крититк, редакто, поэт, 35 лет, Куоккала:
Ничего не могу писать. Не спал всю ночь оттого, что «засиделся» до 10 часов с И.Е. Репиным. Дела по горло: нужно кончать сказку, писать «Крокодила», Уота Уитмэна, а я сижу ослом - и хоть бы слово. Такова вся моя литературная карьера. Пишу два раза в неделю, остальное съедает бессонница.
Сергей Прокофьев, композитор, 26 лет, Петроград:
Май. Расставшись с идеей Сандвичевых островов (впрочем, конечно, я к ним ещё вернусь), я стал обдумывать моё лето и набросал приблизительный план его. Российская смута и железнодорожная разруха мешали планам путешествий, и в выборе приходилось быть скромным и осторожным. Итак: в конце мая - поездка по Волге, очаровавшей меня в прошлом году, но теперь в мае она будет ещё более цветущей и полноводной, чем в июле в прошлом году. Затем в июле поездка на месяц в Ессентуки, где меня ждала мама и к которым я питаю старинную традиционную симпатию. Начало мая, июнь и август - на севере, ясно, что не в Петрограде. Надо найти зелёный угол, где можно заниматься, где можно было бы гулять. Итак, при мысли о зелёном угле, взгляды мои пали на позапрошлогодний «Зет», т.е. Саблино, но не на мою крошечную дачку, а на одну славную ферму, в двух верстах от станции, совершенно вне дачной местности, куда я два года назад ходил иногда пить молоко и завтракать. При ней существовало что-то вроде крошечной гостиницы. Вот сюда-то я и отправился тридцатого апреля.
День был солнечный и весёлый, деревья покрылись зеленью, пахло весной и радостью природы - после скверного города, из которого я из-за революции никуда не высовывался. Ферма стояла на месте, в своём зелёном уюте, но гостиница была ликвидирована, нижний этаж отдан семье купца, а верхний сдавался. Шесть комнат с четырьмя кроватями и двумя диванами, конечно, не были мне нужны, тем более, что они стоили целых пятьсот рублей. Но они были для дачи отлично обставлены, всё было ново, чисто и удобно, с очень примитивным, но обдуманным комфортом. Главное же, ферма обеспечивала вкусное и здоровое питание, между тем как все петроградские дачники буквально не знали, что есть. Я подумал и неожиданно пришёл к заключению, что этот верх надо снять. Снял - и поступил блестяще.
Я возвратился в Петроград, собираясь через четыре дня переехать в своё имение, как я назвал мою ферму. Никому, т.е. ни одному человеку, я не сказал про эту дачу, так как исчезновение в пространстве необычайно меня радовало, чтобы ни один чёрт ко мне не приставал. Больше всех я не хотел, чтобы знала Элеонора, сыскные способности которой беспредельны, и Б. Верин, болтливость которого равносильна объявлению в газетах. Шопенгауэровская проповедь одиночества пришлась мне, такому общительному человеку, неожиданно по душе. Конечно, абсолютного одиночества я не перенёс бы, но этого и не требовал в моём возрасте Шопенгауэр. Но работать над моими сочинениями, читать, заниматься астрономией, гулять среди весенних ландшафтов, да раз в неделю наведываться в Петроград - и знать, что никто тебя не знает в этой дачной местности мелких чиновников и купцов, а из друзей никто не знает, где ты, - разве это не прелестно?!
В музыкальном отношении - важное решение: я решил обойтись без фортепиано. Я давно задумывал мою «Классическую» Симфонию писать без фортепиано, и всё, что в ней было уже сделано, то всё в голове. Теперь я решил её кончить. Мне кажется, сочинять с роялем или без рояля, вопрос привычки, и вполне хорошо теперь проделать этот опыт с простенькой вещью как такая симфония. Для инструментовки Скрипичного концерта мне тоже не нужно рояля. И этими работами я займусь в моём имении.
Морис Палеолог, дипломат, 58 лет, посол Франции в России с 1914 по май 1917, Петроград:
Понедельник. Военный министр Гучков подал в отставку, объявив себя бессильным изменить условия, в которых осуществляется власть, - «условия, угрожающие роковыми последствиями для свободы, безопасности, самого существования России».
Генерал Гурко и генерал Брусилов просят освободить их от командования.
Отставка Гучкова знаменует ни больше, ни меньше, как банкротство Временного Правительства и русского либерализма. В скором времени Керенский будет неограниченным властелином России... в ожидании Ленина.
Феликс Ростковский, генерал от инфантерии в отставке, 75 лет, Петроград:
1 мая. Понедельник. Начинается разруха в правительстве. Военный Министр А.И. Гучков оставляет свой пост по невозможности вести при настоящих обстоятельствах дело управления таким ответственным ведомством, а также и по болезни. Прекрасная его, так сказать, прощальная речь рисует действительно отчаянное положение России. Кто его заменит? Неизвестно. Носятся неопределенные слухи, будто бы уход Гучкова вызывает уход Мануйлова, Некрасова и Шингарева и что военным Министром, будто бы, согласился быть Керенский. Но это все слухи, разговоры, быть может, совершенно пустые.
Алексей Куропаткин, генерал, 69 лет, командующий Туркестанским гарнизоном, Петроград:
Виделся с Александром Ивановичем Гучковым и сегодня обедал у него. Он просил откровенно высказать мое мнение прежде всего по войску. Ответил в общем: вы в Петрограде и затем во всей России произвели революцию с целью обеспечить победу. Разложив армию, вы пока сделали обратное: обратили армию в значительной ее части в толпу вооруженных людей, для победы против немцев малоспособную. Для победы надо, чтобы начальник командовал, а не просил. Для победы надо, чтобы солдат (независимо от любви и уважения) боялся офицера, а теперь офицер боится солдата, подделывается к нему, просит его исполнить солдатский долг. Первым этапом к разложению армии был приказ № 1 Совета рабочих и солдатских депутатов Петроградского округа. Вторым - привлечение армии к политической жизни; третьим - образование разных комитетов с митинговым характером. На этих комитетах, как бы улицею, решались вопросы и о начальствующих лицах. Четвертым - неотдавание чести офицерам. Отсюда пошло и высаживание офицеров в вагонах с занимаемых ими мест, пускание им дыма в лицо, хождение по улице в растерзанном виде, наполнение трамваев, сидение, когда раненые офицеры стоят, и проч. Пятым - проповедь о братании на фронте. Шестым - мир без аннексий и контрибуций и проч., 7-е - отменою и для военного времени смертной казни. Гучков признал правильность диагноза и разрушительную силу этих распоряжений. Он сказал, что телеграф был в руках Совета солдатских и рабочих депутатов. Все посылаемые им депеши цензуровались. По мнению Гучкова, Россия идет к катастрофе одновременно четырьмя путями: 1) развалом армии; 2) банкротством, - мы живем печатанием бумажек. Предполагаемые нам ссуды Америкою приостановлены. Подвижной состав Америкою дан не будет; 3) голодовкою (расстройство транспорта при имеющихся еще запасах); 4) безначалием и смутою внутри. Гучков не видит просвета. По его словам, министерство, в котором он служил, - «слякоть». Один еще был работник - Милюков. Керенский, по его словам, ничего не достигнет. Взятая им на себя задача совершенно не по его силам. Я утешал Гучкова, что не все еще потеряно, что в армии не все роды оружия расстроены, артиллерия тверда, конница тоже. В пехоте есть очень твердые корпуса и дивизии и полки. В солдатской среде главная масса темна, невежественна, непатриотична, с преобладанием звериных инстинктов, если их разбудят, но при дисциплине склонны, по своим прирожденным славянину и татарину качествам, к геройским делам. Они же при ином руководстве способны залить Россию кровью. Левый фланг этой массы - преступники, на все готовые. Они очень опасны. Меньшинство солдат - сознательные. На них вся надежда. Они при содействии офицеров могут дать победу, закрепив хотя отчасти дисциплину. Но и от этой группы сознательных солдат надо отделить тоже на фланг сознательных - «ленинцев», вообще большевиков разных оттенков, а также анархистов и провокаторов. Они тоже опасны и даже опаснее, чем группа порочных.
Вид Гучкова мрачный, недовольный. Но при всем его пессимизме он сообщил мне, что поступления в городские, земские и казенные суммы, почти прекратившиеся в марте и первой половине апреля, начали ныне поступать успешнее.
Александр Бенуа, художник, основатель объединения "Мир искусства", 47 лет, ощественный деятель в революционном Петрограде:
Понедельник. Видел во сне, что забрался на плоскую крышу и срываю листья распустившейся вишни. Затем замечаю, что ноги мои уже свесились и что я неминуемо весь соскользну и разобьюсь. К счастью, перед домом - столб, в который я уперся пятками. На столбе висит корзина. Позади него стелются приморские пески и по ним шествуют два офицера в хаки: один из них Набоков, не подающий виду, что замечает меня и мое критическое положение. Я делаю усилия, чтобы оттолкнуться от столба, чтобы сесть на краю крыши, но продолжаю скользить. Не помогает и слишком ничтожная веточка вишни, которая осталась у меня в руках. На этом и проснулся. Акица нашла, что это сон в руку.
...
Вечером были Костя, Валичка (Нувель) и поправившийся, бодрый по-прежнему Нурок. Относительная «милитаризация» Кости объясняется не столько влиянием Вальполя, сколько переживанием бедной Анны Андреевны, видевшей кошмары про своих сыновей, будто бы их убитыми привозят к ней, - и тем более возгоревшая патриотизмом и ужасом перед гибелью России. Пока что, впрочем, Костин милитаризм выражается в том, что он не клянет войну (а раньше доходил почти до призыва немцев), а все лишь просит, чтоб ему «объяснили»: почему-де это и почему-де то, и никак он теперь не допускает мысли, что англичане могли бы так ошибаться, чтобы их правительство действительно преследовало какие-то корыстные цели. Меня критиковал за то, что я в своем фельетоне привел мнение какого-то «дурака», и не хотел верить, что этот «дурак» - сам наш милый И.В. Гессен. А наверное, не хотел допустить, что это мнение можно цитировать как общее и серьезное. Но мы уж так устроены.
Мы все ужасно легкомысленны, близоруки, провинциальны и непоследовательны, тут мы, русские, первые в мире люди. Кузмин и Вяч. Иванов чуть ли не Гете и Шиллер, а там вдруг все насмарку, и явления действительно значительные принимаются за нечто столь же важное, как разговоры в официантской. Этой самой взбалмошной психологией страдал всегда и Николай II. Но, может быть, это характерно не только для России, но и для всей Вселенной в данный момент. У Нувеля и Нурока нечто вроде этого, но плюс что-то подпольное.
Когда Кости ушел (как paз к Кузмину, который начинает снопа выплывать в этой мутной иоде), то оба принялись критиковать «Новую жизнь» (обвиняя в заведомой лжи, причем за правду принимается «Речь») и мою антивоенную проповедь. И тут же произошел очень большой и опять-таки симптоматический курьез. Пока я говорил об абсолютных велениях совести, о том, что нельзя мечом насаждать мир и т.п. - иронизировали, указывали на необходимость для России воевать, на срам в случае несоблюдения договоров с союзниками, на противоречия в тезисах интернационалистов (особенно попадало именно этой утопии), на угрозу «раздела России» - все ныне весьма знакомые песенки. Но стоило мне отойти на секунду со своей позиции «совести» и «чистой идеи», стоило мне начать раскидывать фантазии о том, что именно может произойти, если действительно Россия станет частью, как они, словно мальчишки, возликовали, и вдруг я услышал такие речи (вовсе не иронические!): вот это мы понимаем, да это и нужно, нужно, чтобы Вильгельм навел порядок (этого как раз я и не говорил и не желаю), прекрасно даже, если вообще никакой России не будет! И снова я себя спрашиваю. сколько среди крикунов за продолжение войны теперь именно таких пораженцев наизнанку, возлагающих все надежды, что продолжение войны заставит Вильгельма вернуть нам старый полицейский порядок? - Все бани с пауками и бани Смердякова!
Дети... были на митинге в театре. Милюков взывал к доверию (значит, еще не собирается уходить, значит, слух, что все Временное правительство уходит - еще не верен). Керенский тоже произнес на сей раз менее пессимистическую речь и высказал какие-то надежды (не могу теперь отделаться от мысли, что он приятель Макарова). Тома взывал к братским чувствам и пролил слезу за бельгийцев. Гораздо хуже, что Милюков говорил (рассказывал Костя): обещал Е.С. Гиршману абсолютный голод в Петербурге через две недели. И ведь никуда не денешься! Или подвергаться всем прелестям путешествия на крыше...
Александр Блок, поэт, 36 лет, Петроград, из записной нинжки:
30 апреля.
Внимательное чтение моих книг и поэмы вчера и сегодня убеждает меня в том, что я стоющий сочинитель.
1 мая
Мы (весь мир) страшно изолгались. Нужно нечто совершенно новое.
Корней Чуковский, литературный крититк, редакто, поэт, 35 лет, Куоккала:
Ничего не могу писать. Не спал всю ночь оттого, что «засиделся» до 10 часов с И.Е. Репиным. Дела по горло: нужно кончать сказку, писать «Крокодила», Уота Уитмэна, а я сижу ослом - и хоть бы слово. Такова вся моя литературная карьера. Пишу два раза в неделю, остальное съедает бессонница.
Сергей Прокофьев, композитор, 26 лет, Петроград:
Май. Расставшись с идеей Сандвичевых островов (впрочем, конечно, я к ним ещё вернусь), я стал обдумывать моё лето и набросал приблизительный план его. Российская смута и железнодорожная разруха мешали планам путешествий, и в выборе приходилось быть скромным и осторожным. Итак: в конце мая - поездка по Волге, очаровавшей меня в прошлом году, но теперь в мае она будет ещё более цветущей и полноводной, чем в июле в прошлом году. Затем в июле поездка на месяц в Ессентуки, где меня ждала мама и к которым я питаю старинную традиционную симпатию. Начало мая, июнь и август - на севере, ясно, что не в Петрограде. Надо найти зелёный угол, где можно заниматься, где можно было бы гулять. Итак, при мысли о зелёном угле, взгляды мои пали на позапрошлогодний «Зет», т.е. Саблино, но не на мою крошечную дачку, а на одну славную ферму, в двух верстах от станции, совершенно вне дачной местности, куда я два года назад ходил иногда пить молоко и завтракать. При ней существовало что-то вроде крошечной гостиницы. Вот сюда-то я и отправился тридцатого апреля.
День был солнечный и весёлый, деревья покрылись зеленью, пахло весной и радостью природы - после скверного города, из которого я из-за революции никуда не высовывался. Ферма стояла на месте, в своём зелёном уюте, но гостиница была ликвидирована, нижний этаж отдан семье купца, а верхний сдавался. Шесть комнат с четырьмя кроватями и двумя диванами, конечно, не были мне нужны, тем более, что они стоили целых пятьсот рублей. Но они были для дачи отлично обставлены, всё было ново, чисто и удобно, с очень примитивным, но обдуманным комфортом. Главное же, ферма обеспечивала вкусное и здоровое питание, между тем как все петроградские дачники буквально не знали, что есть. Я подумал и неожиданно пришёл к заключению, что этот верх надо снять. Снял - и поступил блестяще.
Я возвратился в Петроград, собираясь через четыре дня переехать в своё имение, как я назвал мою ферму. Никому, т.е. ни одному человеку, я не сказал про эту дачу, так как исчезновение в пространстве необычайно меня радовало, чтобы ни один чёрт ко мне не приставал. Больше всех я не хотел, чтобы знала Элеонора, сыскные способности которой беспредельны, и Б. Верин, болтливость которого равносильна объявлению в газетах. Шопенгауэровская проповедь одиночества пришлась мне, такому общительному человеку, неожиданно по душе. Конечно, абсолютного одиночества я не перенёс бы, но этого и не требовал в моём возрасте Шопенгауэр. Но работать над моими сочинениями, читать, заниматься астрономией, гулять среди весенних ландшафтов, да раз в неделю наведываться в Петроград - и знать, что никто тебя не знает в этой дачной местности мелких чиновников и купцов, а из друзей никто не знает, где ты, - разве это не прелестно?!
В музыкальном отношении - важное решение: я решил обойтись без фортепиано. Я давно задумывал мою «Классическую» Симфонию писать без фортепиано, и всё, что в ней было уже сделано, то всё в голове. Теперь я решил её кончить. Мне кажется, сочинять с роялем или без рояля, вопрос привычки, и вполне хорошо теперь проделать этот опыт с простенькой вещью как такая симфония. Для инструментовки Скрипичного концерта мне тоже не нужно рояля. И этими работами я займусь в моём имении.