В юбилей Беллы Ахмадулиной (1937 -2010)
моя подборка стихов Беллы Ахатовны.
***
Я думала, что ты мой враг,
что ты беда моя тяжелая,
а вышло так: ты просто враль,
и вся игра твоя - дешевая.
На площади Манежная
бросал монету в снег.
Загадывал монетой,
люблю я или нет.
И шарфом ноги мне обматывал
там, в Александровском саду,
и руки грел, а все обманывал,
всё думал, что и я солгу.
Кружилось надо мной вранье,
похожее на воронье.
Но вот в последний раз прощаешься.
В глазах ни сине, ни черно.
О, проживешь, не опечалишься,
а мне и вовсе ничего.
Но как же всё напрасно,
но как же всё нелепо!
Тебе идти направо.
Мне идти налево.
1950-ые
СНЕГУРОЧКА
Что так Снегурочку тянуло
к тому высокому огню?
Уж лучше б в речке утонула,
попала под ноги коню.
Но голубым своим подолом
вспорхнула - ноженьки видны -
и нет ее. Она подобна
глотку оттаявшей воды.
Как чисто с воздухом смешалась,
и кончилась ее пора.
Играть с огнем - вот наша шалость
вот наша древняя игра.
Нас цвет оранжевый так тянет,
так нам проходу не дает.
Ему поддавшись, тело тает
и телом быть перестает.
Но пуще мы огонь раскурим
и вовлечем его в игру,
и снова мы собой рискуем
и доверяемся костру.
Вот наш удел еще невидим,
в дыму еще неразличим.
То ль из него живыми выйдем,
то ль навсегда сольемся с ним.
1958
На эти стихи, оказывается, есть песня Андрея Петрова. Узнал об этом благодаря замечательной Юлии Зиганшиной:
АПРЕЛЬ
Вот девочки - им хочется любви.
Вот мальчики - им хочется в походы.
В апреле изменения погоды
объединяют всех людей с людьми.
О новый месяц, новый государь,
так ищешь ты к себе расположенья,
так ты бываешь щедр на одолженья,
к амнистиям склоняя календарь.
Да, выручишь ты реки из оков,
приблизишь ты любое отдаленье,
безумному даруешь просветленье
и исцелишь недуги стариков.
Лишь мне твоей пощады не дано.
Нет алчности просить тебя об этом.
Ты спрашиваешь - медлю я с ответом
и свет гашу, и в комнате темно.
1960
А это стихи, которые Светлана Немоляева за кадром читает в фильме Эльдара Рязанова "Служебный роман":
О, мой застенчивый герой,
ты ловко избежал позора.
Как долго я играла роль,
не опираясь на партнёра!
К проклятой помощи твоей
я не прибегнула ни разу.
Среди кулис, среди теней
ты спасся, незаметный глазу.
Но в этом сраме и бреду
я шла пред публикой жестокой -
всё на беду, всё на виду,
всё в этой роли одинокой.
О, как ты гоготал, партер!
Ты не прощал мне очевидность
бесстыжую моих потерь,
моей улыбки безобидность.
И жадно шли твои стада
напиться из моей печали.
Одна, одна - среди стыда
стою с упавшими плечами.
Но опрометчивой толпе
герой действительный не виден.
Герой, как боязно тебе!
Не бойся, я тебя не выдам.
Вся наша роль - моя лишь роль.
Я проиграла в ней жестоко.
Вся наша боль - моя лишь боль.
Но сколько боли. Сколько. Сколько.
1961
СТРОКА
...Дорога не скажу куда...
Анна Ахматова
Пластинки глупенькое чудо,
проигрыватель - вздор какой,
и слышно, как невесть откуда,
из недр стесненных, из-под спуда
корней, сопревших трав и хвой,
где закипает перегной,
вздымая пар до небосвода,
нет, глубже мыслимых глубин,
из пекла, где пекут рубин
и начинается природа,-
исторгнут, близится, и вот
донесся бас земли и вод,
которым молвлено протяжно,
как будто вовсе без труда,
так легкомысленно, так важно:
"...Дорога не скажу куда..."
Меж нами так не говорят,
нет у людей такого знанья,
ни вымыслом, ни наугад
тому не подыскать названья,
что мы, в невежестве своем,
строкой бессмертной назовем.
1967
***
Стихотворения чудный театр,
нежься и кутайся в бархат дремотный.
Я - ни при чем, это занят работой
чуждых божеств несравненный талант.
Я - лишь простак, что извне приглашен
для сотворенья стороннего действа.
Я не хочу! Но меж звездами где-то
грозную палочку взял дирижер.
Стихотворения чудный театр,
нам ли решать, что сегодня сыграем?
Глух к наставленьям и недосягаем
в музыку нашу влюбленный тиран.
Что он диктует? И есть ли навес -
нас упасти от любви его лютой?
Как помыкает безграмотной лютней
безукоризненный гений небес!
Стихотворения чудный театр,
некого спрашивать: вместо ответа -
мука, когда раздирают отверстья
труб - для рыданья и губ - для тирад.
Кончено! Лампы огня не таят.
Вольно! Прощаюсь с божественным игом.
Вкратце - всей жизнью и смертью - разыгран
стихотворения чудный театр.
1975
* * *
Я лишь объём, где обитает что-то,
чему малы земные имена.
Сооруженье из костей и пота -
его угодья, а не плоть моя.
Его не знаю я: смысл-незнакомец,
вселившийся в чужую конуру -
хозяев выжить, прянуть в заоконность,
не оглянуться, если я умру.
О слово, о несказанное слово!
Оно во мне качается смелей,
чем я, в светопролитье небосклона,
качаюсь дрожью листьев и ветвей.
Каков окликнуть безымянность способ?
Не выговорю и не говорю...
Как слово звать - у словаря не спросишь,
покуда сам не скажешь словарю.
Мой притеснитель тайный и нетленный,
ему в тисках известного - тесно.
Я растекаюсь, становлюсь вселенной,
мы с нею заодно, мы с ней - одно.
Есть что-то. Слова нет. Но грозно кроткий
исток его уже любовь исторг.
Уж видно, как его грядущий контур
вступается за братьев и сестёр.
Как это всё темно, как бестолково.
Кто брат кому и кто кому сестра?
Всяк всякому. Когда приходит слово,
оно не знает дальнего родства.
Оно в уста целует бездыханность
и вдох ответа - явен и велик.
Лишь слово попирает бред и хаос
и смертным о бессмертье говорит.
1982
НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Виктору Конецкому
В Санкт-Петербург пишу. Звучит неплохо.
Но так играет в шахматы эпоха,
чья сложность вкратце - наши жизнь и смерть,
что улица: «им. Ленина» - как прежде
зовётся. Нумер дома - двадцать шесть,
квартира нумер двадцать. Стала реже
я навещать причал или подъезд
(по-питерски: парадная). Парада
в подъезде нет, да и подъезда нет,
но сам подъезд, жюльверностью пиратства
въезжает в заумь. Эта пристань есть,
чтоб адресат пристанище имел
в уме и в доме.
Странен Крузенштерну
сей пишущий, страшащийся морей?
Пишу тебе, к столу склоняя шею.
Прими привет души морской моей.
Март 1997
* * *
В реанимации туманной,
где шприц свирепствует гуманный,
я вчуже за собой слежу:
куда лечу и где летала.
А напоследок я скажу:
Люблю Рязанова Эльдара!
Не зря великодушный Боткин
приют больным и сирым дал.
Мы в сборе. Хором, пусть не бойким,
согласно шепчем: о, Эльдар!
Средь бед и боли бездн разъятых
в сей день душа - легка, чиста:
Опять Эльдар, опять Рязанов
утешил зябкие уста.
18 ноября 1997
СПАС ПОЛУНОЩНЫЙ
«Претерпевая медленную юность,
впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,
пишу стихи, мне говорят: порви!
А вы так просто говорите слово,
вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», -
так написал мне мальчик из Перми.
В чужих потёмках выключатель шаря,
хозяевам вслепую спать мешая,
о воздух спотыкаясь, как о пень,
стыдясь своей громоздкой неудачи,
над каждой книгой обмирая в плаче,
я вспомнила про мальчика и Пермь.
И впрямь - в Перми живет ребёнок странный,
владеющий высокой и пространной,
невнятной речью, и, когда горит
огонь созвездий, принятых над Пермью,
озябшим горлом, не способным к пенью,
ребёнок этот слово говорит.
Он говорит, что устрашает сердце
Елабуги недальнее соседство,
что канет в Каму резвый бег ладьи,
что бродит он по улицам с опаской
и в сумрачный тридцатый день сентябрьский
не чтит Надежды, Веры и Любви.
Во времени обратном Возрожденью,
какой ответ для мальчика содею?
Я просто напишу ему: - Прости!
Я - не наставник юных дарований.
Туда, где реет ангел деревянный,
пойди - его, а не меня спроси.
Там - выпукла прозрачной тайны сущность,
дозволившая непрестанно слушать:
уж Пётр отрёкся и петух пропел.
И кажется: молитвами своими
Скорбевший в полночь в Иерусалиме
с особой лаской помышлял про Пермь.
Всех страстотерпцев многогорькой Камы,
объемля их простёртыми руками,
в превыспренних угодьях Он упас.
Коль Он часовню ветхую покинул, -
то лишь затем, чтоб отвести погибель
от чад земных, что будут после нас.
Пермь, май 2007
ОЗЯБШИЙ ГИАЦИНТ
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге...
А Пушкин
Борис мне подарил озябший гиацинт
и повелел согреть. Но и сама я зябну,
охрипла. Пусть другой пребудет голосист,
не подлежащий холода предзнанью.
Ни в ум, ни в дом мой нет вхожих ходоков
иль может быть: нет ни ума, ни дома.
Мой лоб уже целует холодок
да, вечность - я, всё сущее - не долго.
2007
***
Я думала, что ты мой враг,
что ты беда моя тяжелая,
а вышло так: ты просто враль,
и вся игра твоя - дешевая.
На площади Манежная
бросал монету в снег.
Загадывал монетой,
люблю я или нет.
И шарфом ноги мне обматывал
там, в Александровском саду,
и руки грел, а все обманывал,
всё думал, что и я солгу.
Кружилось надо мной вранье,
похожее на воронье.
Но вот в последний раз прощаешься.
В глазах ни сине, ни черно.
О, проживешь, не опечалишься,
а мне и вовсе ничего.
Но как же всё напрасно,
но как же всё нелепо!
Тебе идти направо.
Мне идти налево.
1950-ые
СНЕГУРОЧКА
Что так Снегурочку тянуло
к тому высокому огню?
Уж лучше б в речке утонула,
попала под ноги коню.
Но голубым своим подолом
вспорхнула - ноженьки видны -
и нет ее. Она подобна
глотку оттаявшей воды.
Как чисто с воздухом смешалась,
и кончилась ее пора.
Играть с огнем - вот наша шалость
вот наша древняя игра.
Нас цвет оранжевый так тянет,
так нам проходу не дает.
Ему поддавшись, тело тает
и телом быть перестает.
Но пуще мы огонь раскурим
и вовлечем его в игру,
и снова мы собой рискуем
и доверяемся костру.
Вот наш удел еще невидим,
в дыму еще неразличим.
То ль из него живыми выйдем,
то ль навсегда сольемся с ним.
1958
На эти стихи, оказывается, есть песня Андрея Петрова. Узнал об этом благодаря замечательной Юлии Зиганшиной:
Click to viewАПРЕЛЬ
Вот девочки - им хочется любви.
Вот мальчики - им хочется в походы.
В апреле изменения погоды
объединяют всех людей с людьми.
О новый месяц, новый государь,
так ищешь ты к себе расположенья,
так ты бываешь щедр на одолженья,
к амнистиям склоняя календарь.
Да, выручишь ты реки из оков,
приблизишь ты любое отдаленье,
безумному даруешь просветленье
и исцелишь недуги стариков.
Лишь мне твоей пощады не дано.
Нет алчности просить тебя об этом.
Ты спрашиваешь - медлю я с ответом
и свет гашу, и в комнате темно.
1960
А это стихи, которые Светлана Немоляева за кадром читает в фильме Эльдара Рязанова "Служебный роман":
О, мой застенчивый герой,
ты ловко избежал позора.
Как долго я играла роль,
не опираясь на партнёра!
К проклятой помощи твоей
я не прибегнула ни разу.
Среди кулис, среди теней
ты спасся, незаметный глазу.
Но в этом сраме и бреду
я шла пред публикой жестокой -
всё на беду, всё на виду,
всё в этой роли одинокой.
О, как ты гоготал, партер!
Ты не прощал мне очевидность
бесстыжую моих потерь,
моей улыбки безобидность.
И жадно шли твои стада
напиться из моей печали.
Одна, одна - среди стыда
стою с упавшими плечами.
Но опрометчивой толпе
герой действительный не виден.
Герой, как боязно тебе!
Не бойся, я тебя не выдам.
Вся наша роль - моя лишь роль.
Я проиграла в ней жестоко.
Вся наша боль - моя лишь боль.
Но сколько боли. Сколько. Сколько.
1961
СТРОКА
...Дорога не скажу куда...
Анна Ахматова
Пластинки глупенькое чудо,
проигрыватель - вздор какой,
и слышно, как невесть откуда,
из недр стесненных, из-под спуда
корней, сопревших трав и хвой,
где закипает перегной,
вздымая пар до небосвода,
нет, глубже мыслимых глубин,
из пекла, где пекут рубин
и начинается природа,-
исторгнут, близится, и вот
донесся бас земли и вод,
которым молвлено протяжно,
как будто вовсе без труда,
так легкомысленно, так важно:
"...Дорога не скажу куда..."
Меж нами так не говорят,
нет у людей такого знанья,
ни вымыслом, ни наугад
тому не подыскать названья,
что мы, в невежестве своем,
строкой бессмертной назовем.
1967
***
Стихотворения чудный театр,
нежься и кутайся в бархат дремотный.
Я - ни при чем, это занят работой
чуждых божеств несравненный талант.
Я - лишь простак, что извне приглашен
для сотворенья стороннего действа.
Я не хочу! Но меж звездами где-то
грозную палочку взял дирижер.
Стихотворения чудный театр,
нам ли решать, что сегодня сыграем?
Глух к наставленьям и недосягаем
в музыку нашу влюбленный тиран.
Что он диктует? И есть ли навес -
нас упасти от любви его лютой?
Как помыкает безграмотной лютней
безукоризненный гений небес!
Стихотворения чудный театр,
некого спрашивать: вместо ответа -
мука, когда раздирают отверстья
труб - для рыданья и губ - для тирад.
Кончено! Лампы огня не таят.
Вольно! Прощаюсь с божественным игом.
Вкратце - всей жизнью и смертью - разыгран
стихотворения чудный театр.
1975
* * *
Я лишь объём, где обитает что-то,
чему малы земные имена.
Сооруженье из костей и пота -
его угодья, а не плоть моя.
Его не знаю я: смысл-незнакомец,
вселившийся в чужую конуру -
хозяев выжить, прянуть в заоконность,
не оглянуться, если я умру.
О слово, о несказанное слово!
Оно во мне качается смелей,
чем я, в светопролитье небосклона,
качаюсь дрожью листьев и ветвей.
Каков окликнуть безымянность способ?
Не выговорю и не говорю...
Как слово звать - у словаря не спросишь,
покуда сам не скажешь словарю.
Мой притеснитель тайный и нетленный,
ему в тисках известного - тесно.
Я растекаюсь, становлюсь вселенной,
мы с нею заодно, мы с ней - одно.
Есть что-то. Слова нет. Но грозно кроткий
исток его уже любовь исторг.
Уж видно, как его грядущий контур
вступается за братьев и сестёр.
Как это всё темно, как бестолково.
Кто брат кому и кто кому сестра?
Всяк всякому. Когда приходит слово,
оно не знает дальнего родства.
Оно в уста целует бездыханность
и вдох ответа - явен и велик.
Лишь слово попирает бред и хаос
и смертным о бессмертье говорит.
1982
НАДПИСЬ НА КНИГЕ
Виктору Конецкому
В Санкт-Петербург пишу. Звучит неплохо.
Но так играет в шахматы эпоха,
чья сложность вкратце - наши жизнь и смерть,
что улица: «им. Ленина» - как прежде
зовётся. Нумер дома - двадцать шесть,
квартира нумер двадцать. Стала реже
я навещать причал или подъезд
(по-питерски: парадная). Парада
в подъезде нет, да и подъезда нет,
но сам подъезд, жюльверностью пиратства
въезжает в заумь. Эта пристань есть,
чтоб адресат пристанище имел
в уме и в доме.
Странен Крузенштерну
сей пишущий, страшащийся морей?
Пишу тебе, к столу склоняя шею.
Прими привет души морской моей.
Март 1997
* * *
В реанимации туманной,
где шприц свирепствует гуманный,
я вчуже за собой слежу:
куда лечу и где летала.
А напоследок я скажу:
Люблю Рязанова Эльдара!
Не зря великодушный Боткин
приют больным и сирым дал.
Мы в сборе. Хором, пусть не бойким,
согласно шепчем: о, Эльдар!
Средь бед и боли бездн разъятых
в сей день душа - легка, чиста:
Опять Эльдар, опять Рязанов
утешил зябкие уста.
18 ноября 1997
СПАС ПОЛУНОЩНЫЙ
«Претерпевая медленную юность,
впадаю я то в дерзость, то в угрюмость,
пишу стихи, мне говорят: порви!
А вы так просто говорите слово,
вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», -
так написал мне мальчик из Перми.
В чужих потёмках выключатель шаря,
хозяевам вслепую спать мешая,
о воздух спотыкаясь, как о пень,
стыдясь своей громоздкой неудачи,
над каждой книгой обмирая в плаче,
я вспомнила про мальчика и Пермь.
И впрямь - в Перми живет ребёнок странный,
владеющий высокой и пространной,
невнятной речью, и, когда горит
огонь созвездий, принятых над Пермью,
озябшим горлом, не способным к пенью,
ребёнок этот слово говорит.
Он говорит, что устрашает сердце
Елабуги недальнее соседство,
что канет в Каму резвый бег ладьи,
что бродит он по улицам с опаской
и в сумрачный тридцатый день сентябрьский
не чтит Надежды, Веры и Любви.
Во времени обратном Возрожденью,
какой ответ для мальчика содею?
Я просто напишу ему: - Прости!
Я - не наставник юных дарований.
Туда, где реет ангел деревянный,
пойди - его, а не меня спроси.
Там - выпукла прозрачной тайны сущность,
дозволившая непрестанно слушать:
уж Пётр отрёкся и петух пропел.
И кажется: молитвами своими
Скорбевший в полночь в Иерусалиме
с особой лаской помышлял про Пермь.
Всех страстотерпцев многогорькой Камы,
объемля их простёртыми руками,
в превыспренних угодьях Он упас.
Коль Он часовню ветхую покинул, -
то лишь затем, чтоб отвести погибель
от чад земных, что будут после нас.
Пермь, май 2007
ОЗЯБШИЙ ГИАЦИНТ
Цветок засохший, безуханный,
Забытый в книге...
А Пушкин
Борис мне подарил озябший гиацинт
и повелел согреть. Но и сама я зябну,
охрипла. Пусть другой пребудет голосист,
не подлежащий холода предзнанью.
Ни в ум, ни в дом мой нет вхожих ходоков
иль может быть: нет ни ума, ни дома.
Мой лоб уже целует холодок
да, вечность - я, всё сущее - не долго.
2007