5 апреля 1942-го года. День Пасхи
в дневниках
Вадим Шефнер, поэт, 27 лет, сотрудник армейской газеты Волховского фронта:
5 апреля. 10.15. На Ленинград вчера был воздушный налет. Опять началось... Сегодня, говорят, Пасха. Не будь войны - жрал бы куличи, яйца и пасху, приготовленные мамашей. А тут черта с два.
Вечером. Был товарищеский вечер в политотделе. Был мед, сыр и колбаса. Вкусно. В сегодняшнем номере «ЗП» напечатано мое стихотворение «И снова бой».
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
5 апреля. 288[-й] день войны. Воскресенье.
Ночь была очень неспокойная. На город, и в частности на наш Васильевский остров, налетали большими группами самолеты стервятников и сбросили множество бомб. За всю войну я в первый раз испытал такое беспомощное чувство перед совершающимся. Дом ходил ходуном, дрожал, как бы проваливался, подпрыгивал, звенела посуда. В кусочек открытого окна видно было, как черкалось небо огненными линиями снарядов зенитных орудий и падающих бомб. Особенно тяжело отдавались на стены дома взрывные волны от стрельбы зенитных орудий, в особенности тех, которые поставлены у моста. И порою было трудно понять - бомба ли разорвалась где-то рядом, или это укрепленные на берегу орудия зенитной батареи стреляют... Оказывается, и вечером была не наша стрельба из поставленных у моста орудий по Стрельне, где упорно сидит противник, а первый, тоже жестокий, налет стервятников. То, что мы этого не знали, и думали, что стреляют только от нас, спасло нас от излишней нервной напряженности и суетни. Я говорил М. Ф., что падают бомбы; она успокаивала меня, что это стреляют от нас. На этом и самоуспокоились, а ночью даже не встали с кроватей посмотреть на небывалую еще в нашей практике боевую обстановку. Соседи все сбежали вниз; после ночного налета вернулись лишь в 4 час. утра. Сегодня все собираются уезжать из Ленинграда. М. Ф. указывает мне, что и нам во что бы то ни стало необходимо уехать. Куда? Куда забросит судьба. В Ленинграде невозможно оставаться.
На улице еще не был. Куда попали бомбы, не знаю. День опять морозный и солнечный. Все кругом под впечатлением ужасов минувшей ночи, ждут с повышенным нервным напряжением налетов сегодня вечером и ночью. К сожалению, и мы не сможем сегодня самообманываться. Возможно, что теперь будет так каждый день, каждую ночь!
Опять сидим за приведением в порядок моих рукописей и материалов. Один вопрос - успеем ли? И другой, вдруг вставший так болезненно и жутко: нужно ли? Может ли спастись хоть что-нибудь в Ленинграде, если он подвергнется ожесточенному и систематическому разрушению?
Нахожу в себе волю «продолжать игру» со своим страшным партнером - «Судьбой»... Сдача плохая. Ни одного «козыря» Не говорю: «Пас». Продолжаем игру. Может быть, в «прикупе» попадется хорошая карта!.. А покуда только выдержка... Не падать духом!
Сегодня Пасха у христиан (православных). Вот им немцы и отпустили ночью «пасхальную заутреню»! Я и не знал об этом отошедшем в прошлое празднике, если бы не наша старушка. Она и в без того голодное время ухитрялась еще поститься, т. е. почти совсем не есть. Конечно, совсем отощала, превратившись в «живые мощи». Но духом, волей бодра: «Здешняя жизнь временна, пострадать надо. Зато Господь там, на небесах, примет чад своих с любовью и откроет им райские двери». Ее даже ночная бомбардировка не слишком испугала. Не знаю, выходила ли она вниз, под лестницу, вместе с другими. Спит она в холодной нетопленой комнате. Отживающий тип «странницы», гостьи на грешной «земле», терпеливицы: «Все перетерпеть нужно!».
На улице солнце... Но холоднее от него!
Лихорадочно работаю я. мне помогает М. Ф. Укладываем в папки работы по истории Академии наук. Очень торопимся, кто знает, что принесет вечер. Быть может, ничего не останется от нашего дома, стоящего на набережной, на виду, наискосок от моста и мощной зенитной батареи на берегу и на судах.
11 час. 50 мин.
Вот налетели снова стервятники. По-видимому, разведчики, чтобы заснять местность. Проверить вчерашние разрушения, наметить «объекты» на сегодня. Опять неистово палят береговые зенитки, потрясая почву и содрогая весь наш несчастный дом...
Продолжаю свое дело и отвечаю вслух смрадным стервятникам словами великого Гёте, вложенными им в уста Прометея:
Закрой, о Зевс,
ты небеса свои
парами туч
и тешься, как мальчишка,
что обивает у волчка головки,
круши дубы и выси гор!
Мою ты Землю не пошатнешь,
и хижину мою:
не ты ее построил, -
и мой очаг, которого огонь
тебе завиден.
Но гитлеровские стервятники не дадут нам покоя. И о Гёте им, с бомбами, танками, не приходится напоминать. Что их может обуздать? Тоже только самолеты-бомбардировщики, танки, только сила. Значит, Ленинград или ценой страшных жертв и разрушений защитится, или, истекая кровью, в развалинах, падет...
И судьба сделала меня современником таких событий!.. Стрелять перестали. На улице яркое-яркое солнце... И все потекло кругом, куда попадают солнечные лучи.
Продолжаю разборку глав по истории Академии наук.
Тяжело смотреть на М. Ф. Она голодна, не совсем здорова, переотягчена работой. И вообще у нее страх и злость. Не по отношению ко мне, нет, а просто как-то происходит в недрах ее души и пробивается этим жгущим пламенем через глаза наружу.
И у меня, в свою очередь, замечает М. Ф., тот же нехороший огонек презрения, отвращения, брезгливости, пробивающийся в иные мгновения в моих глазах. И глаза наши, встречаясь, отражают ту бурю, которая за ними в глубине. Мы сдерживаемся, сдерживаем друг друга в порывах нервности, которые прорываются независимо от нас, как лава из вулкана. Сколько у моей милой М. Ф. такта, выдержки, но и она начинает сдавать. Наше нервное напряжение достигает своей предельной черты. Записываю все это не как личное, а [как] то, что переживается и другими, но остается незаписанным. Если эти листки не развеет ураган войны, они многое расскажут о том, как погибали ленинградцы в 1942 году.
Хватит ли сил? Покуда хватает... Но их все меньше.
Пообедали. А как будто и не ели ничего - так есть хочется. М. Ф. варила похлебку из овса, вынутого из нашего аварийного мешка! Так, вероятно, как мы сейчас, чувствовали себя погибающие в ледяных пустынях потерпевшие крушение путешественники. Старушка наша, наконец, разговелась: выпила спитого кофе у нас... У себя у нее был припасен кусочек масла, не съеденный раньше. Купила 100 граммов хлеба... Сегодня она праздничная!..М. Ф. не хватает пищи. Она собирает вещи, идет на рынок «отоваривать» их. Опять «вспылила», покрылась вся красными пятнами, когда я посомневался, что при ее слабости и простуде вряд ли целесообразно, по моей теории «разумной экономии», ей будет стоять на ветру на рынке. Хлеб-то или крупу она, может быть, и добудет, но зато и совсем сляжет. Говорили друг с другом в нервном напряжении, все силы напрягая, чтобы сдержаться. Так люди сходят с ума. Умно или безумно они тогда поступают, поди разбирайся! Вот М. Ф. ушла на рынок, а я снял с себя пояс, давно припасенный, и примерил его... Так, на всякий случай.
Продолжаю разбирать папки с главами по истории Академии наук. Вот глава 9-я, над которой работал покойный Стулов. Он так ее и не успел закончить! Что он переживал, прикованный к кровати, так любивший работать, оторванный от своих ребятишек, от всего мира!..
М. Ф. вернулась. Принесла 100 граммов (1/4 фунта!) хлеба за платье. И счастлива. Глаза повеселели. А мне легче, что ей лучше стало, и еще больнее, грустнее от сознания, от чего мы, наше состояние, настроение, отношения зависят!.. От четверти фунта хлеба!..
Может быть, не будут бомбить сегодня. Ложимся спать. Поработал я сегодня более 10 часов! Хватит. Только бы заснуть: слишком много нахлынувших мыслей. И то надо обдумать, и другое, и явившемуся образу хочется дать словесную формулу, и все записать!
Сегодня я даже слишком много записал! И если были у меня минуты упадка духа, то это оттого, что я беспомощен что-нибудь сделать истинно-героическое для защиты Ленинграда. Я - пассивный герой по защите своего родного города и могу лишь пассивно-геройски умереть за него, как многие сотни тысяч моих сограждан. Но, признаюсь, мне не кажется это истинно героическим... И потому я заскучал.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент центральных газет, Ленинград:
5 апреля. ...Днем краткая воздушная тревога.
В 5 часов пошел с С. К. на воскресный «обед» на Каляеву. Шли пешком по Неве... Пригревает. Всюду убирают снег, мусор.
Корабли после вчерашних и ночных налетов стоят нерушимо. Следы бомбежки видны у Адмиралтейства, у Зимнего и далее к Литейному мосту. Краткие итоги, как мне сообщили: вчера в комбинированный налет немцы выслали около 120 самолетов (!), - были перехвачены. Прорвалось в город до 30 машин. В воздушных боях и зенитным огнем сбито 18 немецких самолетов и 18 подбито. Есть сведения, что ряд самолетов приземлен нашими истребителями. Отпор считают сильным. Военная цель налета - разрушение кораблей и удар по аэродромам - не достигнута. Бомбы сбрасывались повышенной взрывной силы.
На набережной между Летним садом и Литейным мостом новые ряды зияющих окон, дыры во льду. На улицах гуляющие... У кораблей - девчушки, поджидают моряков. На серо-белом Зимнем дворце - красные пятна от попадания осколков; обвалившийся красный старый кирпич рассыпан у углового подъезда и дальше. На Неве в двадцати - двадцати пяти метрах от корабля образовалась во льду огромная воронка от бомбы (в тонну или крупнее).
Вечером пошли в радиокомитет. Передается концерт из театра имени Пушкина... Овации... Это начало музыкального сезона - Ленинград верен себе.
...Провели радиовечер о 700-летии Ледового побоища.
В 11 часов вечера шли по городу... Темно, хрустит ледок на подмерзших лужах, тянет гарью от почерневшего сожженного Гостиного двора. А в темноте из рупоров льется «Интернационал» - над живыми и мертвыми... Редкие прохожие, узкий луч прожектора, звездное небо... Знакомые, привычные, на «своих местах» недвижные троллейбусы и автобусы...
Ирина Эренбург, 31 год, Москва:
5 апреля. Пасха. В 6 утра, до сводки: «Комендант города Москвы, удовлетворяя просьбу верующих, разрешает передвижение всю пасхальную ночь». Как за молоком, очередь в Брюсовском переулке в церковь - святить. Молодые и люди средних лет с авоськами, узелками, просто с пакетами под мышкой: несут святить куличи.
Сегодня Турция судит двух советских за мнимое покушение на фон-Папена. Явно Турция, а Болгария в ближайшем будущем. Японцы лезут в Индию, которая не приняла глупые английские предложения. Была у Тани Васильевой, получила из Куйбышева кофе. Таня сильно недоедает. Верит в хорошую весну, мечтает провести отпуск в Поленове. Поволоцкая получила письмо от Гофеншефера: описание нашего отступления в Крыму.
Ночь, как чернила. Болит печенка. Давно не было тревоги. Завтра обед у мамы по случаю Пасхи. Много работала. Прочитала уйму дневников немцев, их письма. Ужасно, как один описывает истребление наших в Киевском окружении: как клопов.
Друг, товарищ, самое родное на свете существо - Боря!
Михаил Пришвин, 69 лет, Москва:
5 апреля. Св. воскресенье.
Утро серое с морозом. Весна очень затянулась. Благовещение наверно переездим.
Вчера по радио объявили разрешение верующим ходить ночью по улице.
...
Зовут сказать по радио на Всеславянском митинге.
Идти боюсь, но сказать мог бы приблизительно следующее:
С малолетства и до старости во мне, как кровно русском человеке из города Ельца, живет странное чувство, которое не встречал ни у одного народа. При встрече с представителями любой народности, будь то англичанин, или француз, или китаец, познакомившись с каждым из них, я узнаю в них нечто лучшее, чего не знаю в своем народе. Русский человек хуже всех, - вот мое основное чувство, замечательное тем, что оно нисколько меня не угнетает, напротив, я искренно по-детски радуюсь, что где-то на стороне у других так много всего хорошего. С каким восхищением в Уссурийской тайге выискивал китайцев, давших мне образ Лувена. Какие отрадные минуты я пережил в беседах с англичанами, норвежцами, немцами, лопарями. И я сознаю, что не раз об этих встречах мне хорошо удавалось высказаться. Но как только я хочу сказать хорошее о русских, какой-то тайный голос повелительно запрещает мне: так нельзя.
После возвращения пленных 1914-1916 гг. из Германии нужно было видеть, какое благоговение к разумной жизни германского народа распространилось в народах России. И нужно было видеть теперь в эту войну, какой отравой вливался гитлеризм, как чувство превосходства германцев перед всеми народами мира, в это благоговейно чисто детское состояние души русского человека.
Сейчас, однако, мне приходит в голову мысль: - А что если в этом запрете русскому человеку думать и говорить о себе хорошее и есть превосходство его перед всеми народами мира. Что если в этом восторге перед другими народами и умолчании о себе таится путь морального переустройства всего мира? В самом деле, если каждый народ будет о другом народе думать лучше, чем о своем, разве это не станет возрождением мира, не станет истинным путем в интернационал?
Яд отравы вливается в мою душу, и я начинаю думать, не пора ли пересмотреть это завещанное нам дедами и прадедами чувство смирения русского человека перед иностранцами.
Собрались чудаки: Кононов, Раттай, Мар. Вас. и Филимонов - чудеса. Мар. Вас. рассказывала, что священник на пасхальной заутрене предупредил публику, что приехали иностранцы, которые будут фотографировать заутреню. После того погасли огни, и началась вспышка магния. После этой заутрени священник не вышел с крестом, как обычно, и не приветствовал обычным «Христос воскресе». А в другой церкви повесили маленькие колокола внутри церкви и в них звонили (возможно, для репродукции пасхального звона).
Это значит влияние Америки, а между тем ни одно кощунство наших безбожников не имело такой силы, как это.
Почему то же чувство природы привело Тютчева к буддизму, а меня ко Христу? Не потому ли, что одно дерево ищет света, а другое прячется в тень? Не потому ли, что жизнь есть борьба и роли борющихся предопределены?
...
<Позднейшая приписка: Автограф Симонову> т. Симонову завет: пишите о войне, только помните, война должна кончиться, а книга должна остаться.
Иван Бунин, 71 год, Франция;
5 апреля. Христос Воскресе. Сохрани, Господи.
С утра так себе, после полудня мелкий дождь. В доме очень прохладно.
Вдруг почему-то пришло в голову: Добчинский и Бобчинский... Да: Сквозник-Дмухановский, Яичница... даже Чичиков - все очень плоско, балаганно - и сто лет все с восторгом повторяют: Добчинский и Бобчинский!
Как-то ночью, уже в постели, с книгой, в мертвой тишине дома вдруг точно очнулся, с ужасом: какое одиночество! И это последние дни и ночи жизни!
Вадим Шефнер, поэт, 27 лет, сотрудник армейской газеты Волховского фронта:
5 апреля. 10.15. На Ленинград вчера был воздушный налет. Опять началось... Сегодня, говорят, Пасха. Не будь войны - жрал бы куличи, яйца и пасху, приготовленные мамашей. А тут черта с два.
Вечером. Был товарищеский вечер в политотделе. Был мед, сыр и колбаса. Вкусно. В сегодняшнем номере «ЗП» напечатано мое стихотворение «И снова бой».
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
5 апреля. 288[-й] день войны. Воскресенье.
Ночь была очень неспокойная. На город, и в частности на наш Васильевский остров, налетали большими группами самолеты стервятников и сбросили множество бомб. За всю войну я в первый раз испытал такое беспомощное чувство перед совершающимся. Дом ходил ходуном, дрожал, как бы проваливался, подпрыгивал, звенела посуда. В кусочек открытого окна видно было, как черкалось небо огненными линиями снарядов зенитных орудий и падающих бомб. Особенно тяжело отдавались на стены дома взрывные волны от стрельбы зенитных орудий, в особенности тех, которые поставлены у моста. И порою было трудно понять - бомба ли разорвалась где-то рядом, или это укрепленные на берегу орудия зенитной батареи стреляют... Оказывается, и вечером была не наша стрельба из поставленных у моста орудий по Стрельне, где упорно сидит противник, а первый, тоже жестокий, налет стервятников. То, что мы этого не знали, и думали, что стреляют только от нас, спасло нас от излишней нервной напряженности и суетни. Я говорил М. Ф., что падают бомбы; она успокаивала меня, что это стреляют от нас. На этом и самоуспокоились, а ночью даже не встали с кроватей посмотреть на небывалую еще в нашей практике боевую обстановку. Соседи все сбежали вниз; после ночного налета вернулись лишь в 4 час. утра. Сегодня все собираются уезжать из Ленинграда. М. Ф. указывает мне, что и нам во что бы то ни стало необходимо уехать. Куда? Куда забросит судьба. В Ленинграде невозможно оставаться.
На улице еще не был. Куда попали бомбы, не знаю. День опять морозный и солнечный. Все кругом под впечатлением ужасов минувшей ночи, ждут с повышенным нервным напряжением налетов сегодня вечером и ночью. К сожалению, и мы не сможем сегодня самообманываться. Возможно, что теперь будет так каждый день, каждую ночь!
Опять сидим за приведением в порядок моих рукописей и материалов. Один вопрос - успеем ли? И другой, вдруг вставший так болезненно и жутко: нужно ли? Может ли спастись хоть что-нибудь в Ленинграде, если он подвергнется ожесточенному и систематическому разрушению?
Нахожу в себе волю «продолжать игру» со своим страшным партнером - «Судьбой»... Сдача плохая. Ни одного «козыря» Не говорю: «Пас». Продолжаем игру. Может быть, в «прикупе» попадется хорошая карта!.. А покуда только выдержка... Не падать духом!
Сегодня Пасха у христиан (православных). Вот им немцы и отпустили ночью «пасхальную заутреню»! Я и не знал об этом отошедшем в прошлое празднике, если бы не наша старушка. Она и в без того голодное время ухитрялась еще поститься, т. е. почти совсем не есть. Конечно, совсем отощала, превратившись в «живые мощи». Но духом, волей бодра: «Здешняя жизнь временна, пострадать надо. Зато Господь там, на небесах, примет чад своих с любовью и откроет им райские двери». Ее даже ночная бомбардировка не слишком испугала. Не знаю, выходила ли она вниз, под лестницу, вместе с другими. Спит она в холодной нетопленой комнате. Отживающий тип «странницы», гостьи на грешной «земле», терпеливицы: «Все перетерпеть нужно!».
На улице солнце... Но холоднее от него!
Лихорадочно работаю я. мне помогает М. Ф. Укладываем в папки работы по истории Академии наук. Очень торопимся, кто знает, что принесет вечер. Быть может, ничего не останется от нашего дома, стоящего на набережной, на виду, наискосок от моста и мощной зенитной батареи на берегу и на судах.
11 час. 50 мин.
Вот налетели снова стервятники. По-видимому, разведчики, чтобы заснять местность. Проверить вчерашние разрушения, наметить «объекты» на сегодня. Опять неистово палят береговые зенитки, потрясая почву и содрогая весь наш несчастный дом...
Продолжаю свое дело и отвечаю вслух смрадным стервятникам словами великого Гёте, вложенными им в уста Прометея:
Закрой, о Зевс,
ты небеса свои
парами туч
и тешься, как мальчишка,
что обивает у волчка головки,
круши дубы и выси гор!
Мою ты Землю не пошатнешь,
и хижину мою:
не ты ее построил, -
и мой очаг, которого огонь
тебе завиден.
Но гитлеровские стервятники не дадут нам покоя. И о Гёте им, с бомбами, танками, не приходится напоминать. Что их может обуздать? Тоже только самолеты-бомбардировщики, танки, только сила. Значит, Ленинград или ценой страшных жертв и разрушений защитится, или, истекая кровью, в развалинах, падет...
И судьба сделала меня современником таких событий!.. Стрелять перестали. На улице яркое-яркое солнце... И все потекло кругом, куда попадают солнечные лучи.
Продолжаю разборку глав по истории Академии наук.
Тяжело смотреть на М. Ф. Она голодна, не совсем здорова, переотягчена работой. И вообще у нее страх и злость. Не по отношению ко мне, нет, а просто как-то происходит в недрах ее души и пробивается этим жгущим пламенем через глаза наружу.
И у меня, в свою очередь, замечает М. Ф., тот же нехороший огонек презрения, отвращения, брезгливости, пробивающийся в иные мгновения в моих глазах. И глаза наши, встречаясь, отражают ту бурю, которая за ними в глубине. Мы сдерживаемся, сдерживаем друг друга в порывах нервности, которые прорываются независимо от нас, как лава из вулкана. Сколько у моей милой М. Ф. такта, выдержки, но и она начинает сдавать. Наше нервное напряжение достигает своей предельной черты. Записываю все это не как личное, а [как] то, что переживается и другими, но остается незаписанным. Если эти листки не развеет ураган войны, они многое расскажут о том, как погибали ленинградцы в 1942 году.
Хватит ли сил? Покуда хватает... Но их все меньше.
Пообедали. А как будто и не ели ничего - так есть хочется. М. Ф. варила похлебку из овса, вынутого из нашего аварийного мешка! Так, вероятно, как мы сейчас, чувствовали себя погибающие в ледяных пустынях потерпевшие крушение путешественники. Старушка наша, наконец, разговелась: выпила спитого кофе у нас... У себя у нее был припасен кусочек масла, не съеденный раньше. Купила 100 граммов хлеба... Сегодня она праздничная!..М. Ф. не хватает пищи. Она собирает вещи, идет на рынок «отоваривать» их. Опять «вспылила», покрылась вся красными пятнами, когда я посомневался, что при ее слабости и простуде вряд ли целесообразно, по моей теории «разумной экономии», ей будет стоять на ветру на рынке. Хлеб-то или крупу она, может быть, и добудет, но зато и совсем сляжет. Говорили друг с другом в нервном напряжении, все силы напрягая, чтобы сдержаться. Так люди сходят с ума. Умно или безумно они тогда поступают, поди разбирайся! Вот М. Ф. ушла на рынок, а я снял с себя пояс, давно припасенный, и примерил его... Так, на всякий случай.
Продолжаю разбирать папки с главами по истории Академии наук. Вот глава 9-я, над которой работал покойный Стулов. Он так ее и не успел закончить! Что он переживал, прикованный к кровати, так любивший работать, оторванный от своих ребятишек, от всего мира!..
М. Ф. вернулась. Принесла 100 граммов (1/4 фунта!) хлеба за платье. И счастлива. Глаза повеселели. А мне легче, что ей лучше стало, и еще больнее, грустнее от сознания, от чего мы, наше состояние, настроение, отношения зависят!.. От четверти фунта хлеба!..
Может быть, не будут бомбить сегодня. Ложимся спать. Поработал я сегодня более 10 часов! Хватит. Только бы заснуть: слишком много нахлынувших мыслей. И то надо обдумать, и другое, и явившемуся образу хочется дать словесную формулу, и все записать!
Сегодня я даже слишком много записал! И если были у меня минуты упадка духа, то это оттого, что я беспомощен что-нибудь сделать истинно-героическое для защиты Ленинграда. Я - пассивный герой по защите своего родного города и могу лишь пассивно-геройски умереть за него, как многие сотни тысяч моих сограждан. Но, признаюсь, мне не кажется это истинно героическим... И потому я заскучал.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент центральных газет, Ленинград:
5 апреля. ...Днем краткая воздушная тревога.
В 5 часов пошел с С. К. на воскресный «обед» на Каляеву. Шли пешком по Неве... Пригревает. Всюду убирают снег, мусор.
Корабли после вчерашних и ночных налетов стоят нерушимо. Следы бомбежки видны у Адмиралтейства, у Зимнего и далее к Литейному мосту. Краткие итоги, как мне сообщили: вчера в комбинированный налет немцы выслали около 120 самолетов (!), - были перехвачены. Прорвалось в город до 30 машин. В воздушных боях и зенитным огнем сбито 18 немецких самолетов и 18 подбито. Есть сведения, что ряд самолетов приземлен нашими истребителями. Отпор считают сильным. Военная цель налета - разрушение кораблей и удар по аэродромам - не достигнута. Бомбы сбрасывались повышенной взрывной силы.
На набережной между Летним садом и Литейным мостом новые ряды зияющих окон, дыры во льду. На улицах гуляющие... У кораблей - девчушки, поджидают моряков. На серо-белом Зимнем дворце - красные пятна от попадания осколков; обвалившийся красный старый кирпич рассыпан у углового подъезда и дальше. На Неве в двадцати - двадцати пяти метрах от корабля образовалась во льду огромная воронка от бомбы (в тонну или крупнее).
Вечером пошли в радиокомитет. Передается концерт из театра имени Пушкина... Овации... Это начало музыкального сезона - Ленинград верен себе.
...Провели радиовечер о 700-летии Ледового побоища.
В 11 часов вечера шли по городу... Темно, хрустит ледок на подмерзших лужах, тянет гарью от почерневшего сожженного Гостиного двора. А в темноте из рупоров льется «Интернационал» - над живыми и мертвыми... Редкие прохожие, узкий луч прожектора, звездное небо... Знакомые, привычные, на «своих местах» недвижные троллейбусы и автобусы...
Ирина Эренбург, 31 год, Москва:
5 апреля. Пасха. В 6 утра, до сводки: «Комендант города Москвы, удовлетворяя просьбу верующих, разрешает передвижение всю пасхальную ночь». Как за молоком, очередь в Брюсовском переулке в церковь - святить. Молодые и люди средних лет с авоськами, узелками, просто с пакетами под мышкой: несут святить куличи.
Сегодня Турция судит двух советских за мнимое покушение на фон-Папена. Явно Турция, а Болгария в ближайшем будущем. Японцы лезут в Индию, которая не приняла глупые английские предложения. Была у Тани Васильевой, получила из Куйбышева кофе. Таня сильно недоедает. Верит в хорошую весну, мечтает провести отпуск в Поленове. Поволоцкая получила письмо от Гофеншефера: описание нашего отступления в Крыму.
Ночь, как чернила. Болит печенка. Давно не было тревоги. Завтра обед у мамы по случаю Пасхи. Много работала. Прочитала уйму дневников немцев, их письма. Ужасно, как один описывает истребление наших в Киевском окружении: как клопов.
Друг, товарищ, самое родное на свете существо - Боря!
Михаил Пришвин, 69 лет, Москва:
5 апреля. Св. воскресенье.
Утро серое с морозом. Весна очень затянулась. Благовещение наверно переездим.
Вчера по радио объявили разрешение верующим ходить ночью по улице.
...
Зовут сказать по радио на Всеславянском митинге.
Идти боюсь, но сказать мог бы приблизительно следующее:
С малолетства и до старости во мне, как кровно русском человеке из города Ельца, живет странное чувство, которое не встречал ни у одного народа. При встрече с представителями любой народности, будь то англичанин, или француз, или китаец, познакомившись с каждым из них, я узнаю в них нечто лучшее, чего не знаю в своем народе. Русский человек хуже всех, - вот мое основное чувство, замечательное тем, что оно нисколько меня не угнетает, напротив, я искренно по-детски радуюсь, что где-то на стороне у других так много всего хорошего. С каким восхищением в Уссурийской тайге выискивал китайцев, давших мне образ Лувена. Какие отрадные минуты я пережил в беседах с англичанами, норвежцами, немцами, лопарями. И я сознаю, что не раз об этих встречах мне хорошо удавалось высказаться. Но как только я хочу сказать хорошее о русских, какой-то тайный голос повелительно запрещает мне: так нельзя.
После возвращения пленных 1914-1916 гг. из Германии нужно было видеть, какое благоговение к разумной жизни германского народа распространилось в народах России. И нужно было видеть теперь в эту войну, какой отравой вливался гитлеризм, как чувство превосходства германцев перед всеми народами мира, в это благоговейно чисто детское состояние души русского человека.
Сейчас, однако, мне приходит в голову мысль: - А что если в этом запрете русскому человеку думать и говорить о себе хорошее и есть превосходство его перед всеми народами мира. Что если в этом восторге перед другими народами и умолчании о себе таится путь морального переустройства всего мира? В самом деле, если каждый народ будет о другом народе думать лучше, чем о своем, разве это не станет возрождением мира, не станет истинным путем в интернационал?
Яд отравы вливается в мою душу, и я начинаю думать, не пора ли пересмотреть это завещанное нам дедами и прадедами чувство смирения русского человека перед иностранцами.
Собрались чудаки: Кононов, Раттай, Мар. Вас. и Филимонов - чудеса. Мар. Вас. рассказывала, что священник на пасхальной заутрене предупредил публику, что приехали иностранцы, которые будут фотографировать заутреню. После того погасли огни, и началась вспышка магния. После этой заутрени священник не вышел с крестом, как обычно, и не приветствовал обычным «Христос воскресе». А в другой церкви повесили маленькие колокола внутри церкви и в них звонили (возможно, для репродукции пасхального звона).
Это значит влияние Америки, а между тем ни одно кощунство наших безбожников не имело такой силы, как это.
Почему то же чувство природы привело Тютчева к буддизму, а меня ко Христу? Не потому ли, что одно дерево ищет света, а другое прячется в тень? Не потому ли, что жизнь есть борьба и роли борющихся предопределены?
...
<Позднейшая приписка: Автограф Симонову> т. Симонову завет: пишите о войне, только помните, война должна кончиться, а книга должна остаться.
Иван Бунин, 71 год, Франция;
5 апреля. Христос Воскресе. Сохрани, Господи.
С утра так себе, после полудня мелкий дождь. В доме очень прохладно.
Вдруг почему-то пришло в голову: Добчинский и Бобчинский... Да: Сквозник-Дмухановский, Яичница... даже Чичиков - все очень плоско, балаганно - и сто лет все с восторгом повторяют: Добчинский и Бобчинский!
Как-то ночью, уже в постели, с книгой, в мертвой тишине дома вдруг точно очнулся, с ужасом: какое одиночество! И это последние дни и ночи жизни!