4 апреля 1942 года
в дневниках
Вера Инбер, поэт, 51 год, Ленинград:
Ожесточенный налет. Первый в этом году. Снова, как полгода назад, дрожали здания: грохот и гул.
Профессора П., который нес мне в подарок обещанный маленький глобус, чуть не убило.
Мы стояли в первом этаже, в коридоре: там все же безопаснее.
Шестого апреля половина института уезжает в Пятигорск. Сначала был план поехать мне с ними до Москвы, устроить дела (их там накопилось достаточно) и вернуться самолетом. Но выяснилось, что институтский эшелон идет вовсе не через Москву.
Теперь намечается для меня возможность полететь туда с Груздевым.
Вчера выступала во втором полку связи. И хотя слушали меня «повзводно», но хорошо.
Выступление очень утомило меня: лоб сделался влажный, стали неметь руки. Все труднее становится мне читать. Кроме того, зал на редкость неудобный: длинный, узкий, как пожарный рукав. Приходилось сильно напрягать голос, чтобы слышали задние ряды. Но тишина была полная.
После выступления меня повели в полковую столовую. Обрадовалась я очень.
Мне подали глубокую, полную до краев, дымящуюся тарелку щей, где было мясо. Но едва мы погрузили в них ложки, прибежали сказать, что уходит легковая машина на нашу Петроградскую сторону и что если я сейчас не поеду, то придется потом идти пешком.
Что тут было делать? Давно я не видела таких щей и в таком количестве, но идти пешком… Надо было ехать. На обратном пути на темном перекрестке чуть не налетел на нас грузовик… На наших затемненных улицах это бывает довольно часто...
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
4 апреля. 287[-й] день войны. Суббота. Утром.
Снова заморозок, минус 9 градусов С; выглянуло солнце. И там, где оно светит, - лужи; а в тени - мороз, щиплющий лицо. Какой-то Эверест, где от солнца обжигается кожа с одной стороны лица, а с другой - отмораживается! Метеорологи не обещают теплой весны. Ленинградцам, не имеющим дров, приходится и апрель страдать от холода. На талом снегу, под лучами весеннего солнца, так неожиданно приятно видеть целый выводок - дети от 3 до 5-летнего возраста, одетые, обутые, откормленные. Идут парами и так серьезно, чинно, важно! Милые птенцы, крошки, будущие человеки, которым придется принять из pyк уходящего поколения страшное наследство. Поросль новой, грядущей жизни. И невольно вспоминаю стихи Пушкина...
Прочел в газете, что английские бомбы сверхмощной разрушительной силы уничтожают целые кварталы. Так было уже и в Кельне и других германских городах...
Днем.
Наискосок от нашего дома, у самого моста поставлены три тяжелых морских артиллерийских орудия. На набережной опять военное оживление, напоминающее сентябрь. Все время, покуда ехал на службу, стреляли. Снаряды разрывались где-то в районе Невского, Садовой. Впечатление оставило все виденное очень тяжелое. Предстоят нам большие впереди испытания. И надорванный организм М. Ф., напряженная нервная воля ее, не выдержали сегодня - заплакала... Я гляжу на нее с тихим, затаенным страхом - почернела, осунулась, вчера пожаловалась на нижнюю десну. Сегодня она и утром встала весьма слабой, а сейчас работает: принесла дров из подвала на наш третий этаж, затопила печку-буржуйку, поставила вариться менее полуфунта гороху на двоих на два дня, все, что мы имеем по карточкам до конца первой декады. «Пожалуй, и не выдержу», - говорит М. Ф. тихо и кротко. И слезы крупные катятся по маленькому, сморщенному, старушечьему (!) лицу моей исключительно стойкой жены-друга.
Возможно, что и не выдержим! Спрашивал сегодня на службе, чем мы можем помочь Л. Б. Модзалевскому. Оказалось, ничем!.. Жена его вряд ли выживет, возможно что и он обреченный. Страшно об этом подумать вчуже! Гляжу на свои папки с рукописями работ, материалами и улыбаюсь: кто знает, что будет с ними, со мной сегодня, завтра... Может быть, все это будет разметано, исковеркано! Жизнь наша осложняется с каждым часом. Из города спешат уехать все, кто может. И впереди?.. «Впереди, - говорит моя М. Ф., - полная безнадежность». Я ее успокаиваю. Беру себя в руки. Достаю книжки стихов. Упиваюсь ими. «Ты философски смотришь на жизнь, - говорит мне М. Ф., - а я ее люблю просто... Понимаешь, люблю жизнь...»
После полудня ослепительно сияет солнце над белой пеленой Невы и ее набережными, покрытыми только что выпавшим свежим снегом. Ехал, закрывая лицо от слепящего солнца, и думал... На обратном пути хоть не стреляли, тихо было.
Сейчас сижу за столом, заваленным книгами, и об одном думаю: у меня есть еще вот это настоящее мгновение. Оно есть! И о будущем не нужно думать! Пред[о] мной газета и книжечка «Радуга», альманах Пушкинского Дома, в котором напечатано знаменитое стихотворение «Пушкинскому Дому». Но в газете читаю то, что невольно заставляет меня отодвинуть книжечку: «Неудачи на земле могут толкнуть гитлеровских захватчиков на новые авантюры в воздухе»... «Они могут применить против нас отравляющие вещества... Нужно мужественно отразить химическую атаку врага...» И еще, еще о противохимической защите. Ну что же! Будем ждать событий, а пока читать публикации документов архива Пушкинского Дома в «Радуге». Не пришлось пока. Не докончивши приготовления «обеда» (гороховой каши-похлебки), М. Ф. неожиданно слегла. Сейчас она лежит. И опять вся моя жизнь остановилась. Все остановилось. Надеюсь, она справится со своими силами. Слишком она сегодня разволновалась.
Нужно ли записывать все это? Не знаю. Но запись меня отвлекает. Я могу думать о другом, а не о том кошмаре, в котором мне и окружающим меня приходится кончать свою жизнь... Да, все теперь явственнее становится - кончать. Наступают решительные и более страшные дни испытаний для моей советской родины, чем когда-либо!.. Победа впереди и, несомненно, за моей родиной! Но мы - конченые...
Безнадежность? Нет, просто реальный взгляд на вещи. Все преходяще, бессмертен лишь народ!..
Вечером.
М. Ф. пересилила себя и встала... И снова - жизнь!.. Еще «одно мгновение» живу, живем...
Вера Инбер написала поэму «Пулковский меридиан» (очень удачное заглавие). Она описывает события на разных пунктах его. Главная мысль поэмы:
Мы ощутили вдруг, что мы - громада, мы - сила.
Что сияние идей, к которым мы приобщены, - бессмертно.
Пусть ночь. Пускай еще не видим черт мы лица победы.
Но ее венка лучи уже восходят перед нами.
Нас осеняет ленинское знамя, нас направляет Сталина рука.
Мы - будущего светлая стезя, мы свет.
И угасить его нельзя!
Мы - народ. Мы - человечество... Мы - я, ты, он, вы, они... Но не я отдельно, как ребро грани, как прут метлы, листок на дереве. «Я»-то, как таковое, угасить можно. «Я» пропадает бесследно, а «мы» остается. Все это банально до скуки и правильно, как геометрическое тело.
7 час. 30 мин. вечера.
Началась пальба из орудий, стоящих у моста на набережной. Сперва, когда задрожал и осел дом, думали, что падают бомбы или разрываются над нашим домом снаряды. Но слишком часты были удары, и все в одном месте. Догадались, что это открыли стрельбу наши орудия. Почва под нашим домом насыпная, зыбкая. После каждого удара, казалось, весь дом завалится.
8 час. Стрельба прекратилась. Но слышно, как воют в воздухе перелетные «транзитные» снаряды противника.
Оправились от неприятного первого впечатления и стали пить «чай», т. е. горячую воду с разведенной в ней ложкой кофе...
Семен Гудзенко, 20 лет, боец бригады особого назначения, Москва:
До войны мне нравились люди из «Хулио Хуренито», «Кола Брюньона», «Гаргантюа и Пантагрюэля», «Похождений Швейка» - это здоровые, веселые, честные люди.
Тогда мне нравились люди из книг, а за девять месяцев я увидел живых собратьев - этих классических, честных, здоровых весельчаков. Они, конечно, созвучны эпохе.
Студент-искусствовед. Два дня метель. В воскресенье необходимо было чистить аэродром. Искусствовед заявил: «Работать не буду, у меня воспаление почечной лоханки».
А с этого аэродрома поднимались ястребки, защищавшие его теплую комнату с репродукциями Левитана.
Это уже подлец.
Война - это пробный КАМЕНЬ всех свойств и качеств человека. Война - это КАМЕНЬ преткновения, о который спотыкаются слабые. Война - это КАМЕНЬ, на котором можно править привычки и волю людей. Много переродившихся людей, ставших героями.
Лебедев-Кумач. «Широка страна», 1941. «За нее мы кровь прольем с охотой». Какая суконная, мертвая строка о крови свободных, гордых людей. Так писать - лучше промолчать.
Здесь, под Москвой, живут испанские солдаты. Они мстят под Волоколамском за своего Лорку, за Мадрид. Смелые, веселые люди. Черные глаза, черные вьющиеся волосы, до блеска начищенные сапоги.
Далеко Мадрид. Весенняя русская ночь. Из окон несется звук гитар и пение непонятной, но родной песни.
Михаил Пришвин, 69 лет, Москва:
4 апреля. День начался с открытыми лужами.
...
Александра Николаевича охватила паника: люди пухнут от голода, эпидемия неизбежна.
Людей надо брать такими, какие они есть, а не как человек представляется в будущем. У нас же взяли за образец выдуманного человека и во имя его уничтожили живого.
Бедствие произошло через подчинение нравственного свойства закону причинности.
Ясно, к примеру, что качество обеда наверху и, значит, довольство пирующих зависит от повара, изготовляющего обед в подвальной кухне. Но из этого не следует, что класс поваров выше по своему нравственному и умственному развитию, чем класс пирующих, среди которых может быть и Пушкин.
Или вот в Советской энциклопедии литературной важнейшей чертой поэзии Гоголя признается то, что он описывает мелкопоместных дворян и т. д. В этой замене эстетической и нравственной квалификации причинной таится как общая причина всего психологического свойства подростков и полуобразованных людей. Вот почему вместе с ликвидацией неграмотности, заменившей мудрость простака, широко распространяется почемукольство. Стоит вам воскликнуть: «прекрасно», как ваш сосед уже готовит вопрос: «почему?».
Наши классы: 1) энтузиасты коммунизма в процессе перерождения в чиновников, 2) люди компромисса, 3) люди действительно злые.
Весна, ручьи. Вышел в Союз пешком. Встретил Егорова, сулит бензин. В Союзе оформил бумаги.
Встреча с Симоновым («я ваш обед ел»). А он сделал конфузный вид. Я на этом сыграл: попросил табачку. Дал. Попросил водки, сходил и принес ½ литра и ½ кг селедки. Вот достижение: рад и плюнуть хочется.
Продолжаю думать почему-то о бессмертии души и откуда-то берется, из каких-то источников поднимается свое богословие: мне совсем ясно видится суеверно-обывательская подоплека этих встреч за гробом без всяких усилий со своей стороны.
Мне же думается, что божественная личность, таящаяся в человеке, едина для всех, и высшая цель нашей жизни и состоит в достижении близости к ней. Мне думается, в этом творческом усилии преодоления своей индивидуальности («души») и состоит дело жизни. Это - встреча с той Личностью и расставание со своей душой частично возможна и при жизни. И «христианская кончина» именно и состоит в радостном освобождении от «себя» и слиянии не временном, а вечном с Личностью Бога.
Вот это чувство и есть самое главное, а церковь нужна лишь постольку, поскольку она помогает идти по этому пути.
Вообще же религиозное чувство - это личное чувство и не менее секретное, интимное, чем наша любовь. (Знай про себя.)
Встретились фольклорист Н. и Новиков-Прибой.
Я им сказал:
- Нам-то что. Пусть разорят всю страну - Слово останется, и мы из Слова построим вновь всю страну.
Сергей Вавилов, физик, академик, 51 год:
4 апреля. Йошкар-Ола. В Оптич[еском] Институте еще покойник, умер Б.Н. Москвин (от сыпного тифа).
Здесь тоже война, вместо осколков снарядов и мин ползают сыпнотифозные вши, размноженные войной. Вести о смертях воспринимаются просто и без реакции и умирают просто:
La sotto і giomi nubilosi e brevi
Nasce una gente a cui l’morir non duole.
Одушевленное замерзает в неодушевленное. Мир окостеневает, жизнь и сознание кончается и все становится очень простым.
Иван Бунин, 71 год, Франция:
4 апреля. Проспал 10 часов. Хороший день. Грусть. [...] Великая Суббота - наша и католическая.
Вечер. Обедали «роскошно»: суп из трав и рыба. Вере посчастливилось утром найти.
Пасхальный стол: 4 красных яичка, букетик гиацинтов - и все!
Тупая, тихая грусть, одиночество, безнадежность.
12 ч. 15 м. (10 ч. 15 м). Разговелись - В., З. и я: по крохотному кусочку колбасы (дал З.) и 1/10 яйца.
Над Антибами всходит мутная луна. Значит, бывает в Пасх. ночь!
Вера Инбер, поэт, 51 год, Ленинград:
Ожесточенный налет. Первый в этом году. Снова, как полгода назад, дрожали здания: грохот и гул.
Профессора П., который нес мне в подарок обещанный маленький глобус, чуть не убило.
Мы стояли в первом этаже, в коридоре: там все же безопаснее.
Шестого апреля половина института уезжает в Пятигорск. Сначала был план поехать мне с ними до Москвы, устроить дела (их там накопилось достаточно) и вернуться самолетом. Но выяснилось, что институтский эшелон идет вовсе не через Москву.
Теперь намечается для меня возможность полететь туда с Груздевым.
Вчера выступала во втором полку связи. И хотя слушали меня «повзводно», но хорошо.
Выступление очень утомило меня: лоб сделался влажный, стали неметь руки. Все труднее становится мне читать. Кроме того, зал на редкость неудобный: длинный, узкий, как пожарный рукав. Приходилось сильно напрягать голос, чтобы слышали задние ряды. Но тишина была полная.
После выступления меня повели в полковую столовую. Обрадовалась я очень.
Мне подали глубокую, полную до краев, дымящуюся тарелку щей, где было мясо. Но едва мы погрузили в них ложки, прибежали сказать, что уходит легковая машина на нашу Петроградскую сторону и что если я сейчас не поеду, то придется потом идти пешком.
Что тут было делать? Давно я не видела таких щей и в таком количестве, но идти пешком… Надо было ехать. На обратном пути на темном перекрестке чуть не налетел на нас грузовик… На наших затемненных улицах это бывает довольно часто...
Георгий Князев, историк-архивист, 55 лет, Ленинград:
4 апреля. 287[-й] день войны. Суббота. Утром.
Снова заморозок, минус 9 градусов С; выглянуло солнце. И там, где оно светит, - лужи; а в тени - мороз, щиплющий лицо. Какой-то Эверест, где от солнца обжигается кожа с одной стороны лица, а с другой - отмораживается! Метеорологи не обещают теплой весны. Ленинградцам, не имеющим дров, приходится и апрель страдать от холода. На талом снегу, под лучами весеннего солнца, так неожиданно приятно видеть целый выводок - дети от 3 до 5-летнего возраста, одетые, обутые, откормленные. Идут парами и так серьезно, чинно, важно! Милые птенцы, крошки, будущие человеки, которым придется принять из pyк уходящего поколения страшное наследство. Поросль новой, грядущей жизни. И невольно вспоминаю стихи Пушкина...
Прочел в газете, что английские бомбы сверхмощной разрушительной силы уничтожают целые кварталы. Так было уже и в Кельне и других германских городах...
Днем.
Наискосок от нашего дома, у самого моста поставлены три тяжелых морских артиллерийских орудия. На набережной опять военное оживление, напоминающее сентябрь. Все время, покуда ехал на службу, стреляли. Снаряды разрывались где-то в районе Невского, Садовой. Впечатление оставило все виденное очень тяжелое. Предстоят нам большие впереди испытания. И надорванный организм М. Ф., напряженная нервная воля ее, не выдержали сегодня - заплакала... Я гляжу на нее с тихим, затаенным страхом - почернела, осунулась, вчера пожаловалась на нижнюю десну. Сегодня она и утром встала весьма слабой, а сейчас работает: принесла дров из подвала на наш третий этаж, затопила печку-буржуйку, поставила вариться менее полуфунта гороху на двоих на два дня, все, что мы имеем по карточкам до конца первой декады. «Пожалуй, и не выдержу», - говорит М. Ф. тихо и кротко. И слезы крупные катятся по маленькому, сморщенному, старушечьему (!) лицу моей исключительно стойкой жены-друга.
Возможно, что и не выдержим! Спрашивал сегодня на службе, чем мы можем помочь Л. Б. Модзалевскому. Оказалось, ничем!.. Жена его вряд ли выживет, возможно что и он обреченный. Страшно об этом подумать вчуже! Гляжу на свои папки с рукописями работ, материалами и улыбаюсь: кто знает, что будет с ними, со мной сегодня, завтра... Может быть, все это будет разметано, исковеркано! Жизнь наша осложняется с каждым часом. Из города спешат уехать все, кто может. И впереди?.. «Впереди, - говорит моя М. Ф., - полная безнадежность». Я ее успокаиваю. Беру себя в руки. Достаю книжки стихов. Упиваюсь ими. «Ты философски смотришь на жизнь, - говорит мне М. Ф., - а я ее люблю просто... Понимаешь, люблю жизнь...»
После полудня ослепительно сияет солнце над белой пеленой Невы и ее набережными, покрытыми только что выпавшим свежим снегом. Ехал, закрывая лицо от слепящего солнца, и думал... На обратном пути хоть не стреляли, тихо было.
Сейчас сижу за столом, заваленным книгами, и об одном думаю: у меня есть еще вот это настоящее мгновение. Оно есть! И о будущем не нужно думать! Пред[о] мной газета и книжечка «Радуга», альманах Пушкинского Дома, в котором напечатано знаменитое стихотворение «Пушкинскому Дому». Но в газете читаю то, что невольно заставляет меня отодвинуть книжечку: «Неудачи на земле могут толкнуть гитлеровских захватчиков на новые авантюры в воздухе»... «Они могут применить против нас отравляющие вещества... Нужно мужественно отразить химическую атаку врага...» И еще, еще о противохимической защите. Ну что же! Будем ждать событий, а пока читать публикации документов архива Пушкинского Дома в «Радуге». Не пришлось пока. Не докончивши приготовления «обеда» (гороховой каши-похлебки), М. Ф. неожиданно слегла. Сейчас она лежит. И опять вся моя жизнь остановилась. Все остановилось. Надеюсь, она справится со своими силами. Слишком она сегодня разволновалась.
Нужно ли записывать все это? Не знаю. Но запись меня отвлекает. Я могу думать о другом, а не о том кошмаре, в котором мне и окружающим меня приходится кончать свою жизнь... Да, все теперь явственнее становится - кончать. Наступают решительные и более страшные дни испытаний для моей советской родины, чем когда-либо!.. Победа впереди и, несомненно, за моей родиной! Но мы - конченые...
Безнадежность? Нет, просто реальный взгляд на вещи. Все преходяще, бессмертен лишь народ!..
Вечером.
М. Ф. пересилила себя и встала... И снова - жизнь!.. Еще «одно мгновение» живу, живем...
Вера Инбер написала поэму «Пулковский меридиан» (очень удачное заглавие). Она описывает события на разных пунктах его. Главная мысль поэмы:
Мы ощутили вдруг, что мы - громада, мы - сила.
Что сияние идей, к которым мы приобщены, - бессмертно.
Пусть ночь. Пускай еще не видим черт мы лица победы.
Но ее венка лучи уже восходят перед нами.
Нас осеняет ленинское знамя, нас направляет Сталина рука.
Мы - будущего светлая стезя, мы свет.
И угасить его нельзя!
Мы - народ. Мы - человечество... Мы - я, ты, он, вы, они... Но не я отдельно, как ребро грани, как прут метлы, листок на дереве. «Я»-то, как таковое, угасить можно. «Я» пропадает бесследно, а «мы» остается. Все это банально до скуки и правильно, как геометрическое тело.
7 час. 30 мин. вечера.
Началась пальба из орудий, стоящих у моста на набережной. Сперва, когда задрожал и осел дом, думали, что падают бомбы или разрываются над нашим домом снаряды. Но слишком часты были удары, и все в одном месте. Догадались, что это открыли стрельбу наши орудия. Почва под нашим домом насыпная, зыбкая. После каждого удара, казалось, весь дом завалится.
8 час. Стрельба прекратилась. Но слышно, как воют в воздухе перелетные «транзитные» снаряды противника.
Оправились от неприятного первого впечатления и стали пить «чай», т. е. горячую воду с разведенной в ней ложкой кофе...
Семен Гудзенко, 20 лет, боец бригады особого назначения, Москва:
До войны мне нравились люди из «Хулио Хуренито», «Кола Брюньона», «Гаргантюа и Пантагрюэля», «Похождений Швейка» - это здоровые, веселые, честные люди.
Тогда мне нравились люди из книг, а за девять месяцев я увидел живых собратьев - этих классических, честных, здоровых весельчаков. Они, конечно, созвучны эпохе.
Студент-искусствовед. Два дня метель. В воскресенье необходимо было чистить аэродром. Искусствовед заявил: «Работать не буду, у меня воспаление почечной лоханки».
А с этого аэродрома поднимались ястребки, защищавшие его теплую комнату с репродукциями Левитана.
Это уже подлец.
Война - это пробный КАМЕНЬ всех свойств и качеств человека. Война - это КАМЕНЬ преткновения, о который спотыкаются слабые. Война - это КАМЕНЬ, на котором можно править привычки и волю людей. Много переродившихся людей, ставших героями.
Лебедев-Кумач. «Широка страна», 1941. «За нее мы кровь прольем с охотой». Какая суконная, мертвая строка о крови свободных, гордых людей. Так писать - лучше промолчать.
Здесь, под Москвой, живут испанские солдаты. Они мстят под Волоколамском за своего Лорку, за Мадрид. Смелые, веселые люди. Черные глаза, черные вьющиеся волосы, до блеска начищенные сапоги.
Далеко Мадрид. Весенняя русская ночь. Из окон несется звук гитар и пение непонятной, но родной песни.
Михаил Пришвин, 69 лет, Москва:
4 апреля. День начался с открытыми лужами.
...
Александра Николаевича охватила паника: люди пухнут от голода, эпидемия неизбежна.
Людей надо брать такими, какие они есть, а не как человек представляется в будущем. У нас же взяли за образец выдуманного человека и во имя его уничтожили живого.
Бедствие произошло через подчинение нравственного свойства закону причинности.
Ясно, к примеру, что качество обеда наверху и, значит, довольство пирующих зависит от повара, изготовляющего обед в подвальной кухне. Но из этого не следует, что класс поваров выше по своему нравственному и умственному развитию, чем класс пирующих, среди которых может быть и Пушкин.
Или вот в Советской энциклопедии литературной важнейшей чертой поэзии Гоголя признается то, что он описывает мелкопоместных дворян и т. д. В этой замене эстетической и нравственной квалификации причинной таится как общая причина всего психологического свойства подростков и полуобразованных людей. Вот почему вместе с ликвидацией неграмотности, заменившей мудрость простака, широко распространяется почемукольство. Стоит вам воскликнуть: «прекрасно», как ваш сосед уже готовит вопрос: «почему?».
Наши классы: 1) энтузиасты коммунизма в процессе перерождения в чиновников, 2) люди компромисса, 3) люди действительно злые.
Весна, ручьи. Вышел в Союз пешком. Встретил Егорова, сулит бензин. В Союзе оформил бумаги.
Встреча с Симоновым («я ваш обед ел»). А он сделал конфузный вид. Я на этом сыграл: попросил табачку. Дал. Попросил водки, сходил и принес ½ литра и ½ кг селедки. Вот достижение: рад и плюнуть хочется.
Продолжаю думать почему-то о бессмертии души и откуда-то берется, из каких-то источников поднимается свое богословие: мне совсем ясно видится суеверно-обывательская подоплека этих встреч за гробом без всяких усилий со своей стороны.
Мне же думается, что божественная личность, таящаяся в человеке, едина для всех, и высшая цель нашей жизни и состоит в достижении близости к ней. Мне думается, в этом творческом усилии преодоления своей индивидуальности («души») и состоит дело жизни. Это - встреча с той Личностью и расставание со своей душой частично возможна и при жизни. И «христианская кончина» именно и состоит в радостном освобождении от «себя» и слиянии не временном, а вечном с Личностью Бога.
Вот это чувство и есть самое главное, а церковь нужна лишь постольку, поскольку она помогает идти по этому пути.
Вообще же религиозное чувство - это личное чувство и не менее секретное, интимное, чем наша любовь. (Знай про себя.)
Встретились фольклорист Н. и Новиков-Прибой.
Я им сказал:
- Нам-то что. Пусть разорят всю страну - Слово останется, и мы из Слова построим вновь всю страну.
Сергей Вавилов, физик, академик, 51 год:
4 апреля. Йошкар-Ола. В Оптич[еском] Институте еще покойник, умер Б.Н. Москвин (от сыпного тифа).
Здесь тоже война, вместо осколков снарядов и мин ползают сыпнотифозные вши, размноженные войной. Вести о смертях воспринимаются просто и без реакции и умирают просто:
La sotto і giomi nubilosi e brevi
Nasce una gente a cui l’morir non duole.
Одушевленное замерзает в неодушевленное. Мир окостеневает, жизнь и сознание кончается и все становится очень простым.
Иван Бунин, 71 год, Франция:
4 апреля. Проспал 10 часов. Хороший день. Грусть. [...] Великая Суббота - наша и католическая.
Вечер. Обедали «роскошно»: суп из трав и рыба. Вере посчастливилось утром найти.
Пасхальный стол: 4 красных яичка, букетик гиацинтов - и все!
Тупая, тихая грусть, одиночество, безнадежность.
12 ч. 15 м. (10 ч. 15 м). Разговелись - В., З. и я: по крохотному кусочку колбасы (дал З.) и 1/10 яйца.
Над Антибами всходит мутная луна. Значит, бывает в Пасх. ночь!