17 марта. Сергей Петров
стихи разных лет.
МИРОДЕРЖЕЦ
Зиждитель мира, я взираю,
как ночь от краю и до краю
в тиши звездами мельтешит,
морозной пылью порошит.
Я пережил эоны странствий,
но утвердил бесстрастный трон,
я, проносившийся в пространстве,
ничем не тронутый нейтрон.
Я точка, ставшая восстаньем,
я искра, скрытая в кремне.
Но отчего так вечно мне
над закругленным мирозданьем?
Не скрипнет у Вселенной ось.
Я точка, безответной ночью
стремящаяся на авось
к законченному многоточью.
По тяготенью иль со скуки,
как миллиардные шары,
как вымирающие звуки,
едва встречаются миры.
Каким же восклицаньем ночь я
с оси невидимой сверну?
Я точка, рвущаяся в клочья,
чтобы размыкать тишину.
Но небо над ночами немо,
и, памяти не шевеля,
как непонятная фонема,
ко мне доносится Земля.
17 марта 1957 - 11 марта 1966
***
Я многолюден, словно главный город,
как будто я столица из столиц.
Как сто сториц, я собран со ста лиц,
дым из меня валит и серый смород.
А ум - ни дать ни взять - горшок в печи,
всё тех же щей вместитель полновластный.
И мой Кащей кричит, как пес в ночи.
Молчи, жердина! И в халат атласный
не кутайся, над городом вися,
над уймой крыш, как темные ладони
повернутых к тебе. И тошно жить в законе,
когда вся жизнь - пойми ты, олух, - вся
разбита на статьи, и ни один параграф
не скажет, как из карася,
ум поразя, готовить порося.
И ты, Кащей, костист, как истина. В подаграх
и в язвах дарственных великий ты мастак.
Ах, чтоб тебя разэдак и растак!
А ум - ни дать ни взять - в печи горшок,
варит, и щи кипят всё горше.
И каждый палец стал длиннее на вершок
и самодеятелен, как персты тапёрши.
А ты поёшь-играешь под сурдину,
и волос твой, как рыбий гребень, редок,
ты сам - как замертво воскресший предок.
Ах, чтоб растак тебя, жердина,
и разэдак!
И знаешь ли, бессмертный дуралей,
ты мастер, но куда как лиходельный.
Итак, всё тех же щей в горшок налей,
сними его хоть с плеч, хоть с яростных углей,
ставь на поминки сей сосуд скудельный.
Я многотруден, как огромный город,
и валят голод, дым и смород
из тюрем, кабаков и богаделен
и из больничных мертвенных палат.
А ты в меня как острый перст нацелен.
Костлявый барин ты, завернутый в халат.
Не смей разметывать мое несметье,
но дай мне одному усесться за столом.
На черта мне сдалось твое бессмертье,
когда его закон - великий костолом.
Ночь с 17 на 18 - 21 марта 1972
ВЕСЁЛЫЙ ПОСЁЛОК
Ей-богу, вид убогий за окном,
и около коробки иль колоды
идет с портфелем ежедневный гном,
пустосердечный и густобородый,
весьма разумный выкидыш природы.
И вот, как при Бианте, всё при нем:
желудок, мозг, получка, и покупки,
и поступь человечья, и поступки.
Хотя в нутре он малость и поломан,
но отдавать себя в починку лень,
и, может статься, вовсе и не гном он,
а сам себе полузабытый гномон,
и на несуществующий плетень
наводит он невидимую тень.
А хмурый городской бездомный день
стоит вокруг, как ультразвучный гомон,
и к беззаботным гномовым ногам
не пристают ни грязь, ни шум, ни гам.
С людьми связавшись, время веселилось,
и вот история проистекла:
деревня из бетона и стекла
во град Петров переселилась.
Настаивает тупо зодчий черт
на тошной точности и праве линий
прямыми быть, и красоте аборт
он делает, а воздух так же сперт
и заперт, как в великом равелине.
Да и не черт, а так себе - бесенок,
под стать ветришке В-Ус-Не-Дую,
который вертит хвостиком спросонок
и в кубики играет врассыпную.
И вижу я поселок невеселый,
где не гнездятся даже воробьи,
где чахнет зелень и в кругу семьи
чирикают безбедно новоселы,
глядят по телевизору кино,
пьют водку, пиво, иногда вино,
мурлычут и играют в домино,
козла, как Азазела, забивая,
"Шумел камыш" квартетом запевая,
и беды и обиды запивая
и про себя легонько забывая.
Ох, мужики и наломали дров!
И всё еще летят швырки косые,
кривоколенные. Красуйся, град Петров,
и стой в истории упрямо, как Россия!
17 марта 1977
МИРОДЕРЖЕЦ
Зиждитель мира, я взираю,
как ночь от краю и до краю
в тиши звездами мельтешит,
морозной пылью порошит.
Я пережил эоны странствий,
но утвердил бесстрастный трон,
я, проносившийся в пространстве,
ничем не тронутый нейтрон.
Я точка, ставшая восстаньем,
я искра, скрытая в кремне.
Но отчего так вечно мне
над закругленным мирозданьем?
Не скрипнет у Вселенной ось.
Я точка, безответной ночью
стремящаяся на авось
к законченному многоточью.
По тяготенью иль со скуки,
как миллиардные шары,
как вымирающие звуки,
едва встречаются миры.
Каким же восклицаньем ночь я
с оси невидимой сверну?
Я точка, рвущаяся в клочья,
чтобы размыкать тишину.
Но небо над ночами немо,
и, памяти не шевеля,
как непонятная фонема,
ко мне доносится Земля.
17 марта 1957 - 11 марта 1966
***
Я многолюден, словно главный город,
как будто я столица из столиц.
Как сто сториц, я собран со ста лиц,
дым из меня валит и серый смород.
А ум - ни дать ни взять - горшок в печи,
всё тех же щей вместитель полновластный.
И мой Кащей кричит, как пес в ночи.
Молчи, жердина! И в халат атласный
не кутайся, над городом вися,
над уймой крыш, как темные ладони
повернутых к тебе. И тошно жить в законе,
когда вся жизнь - пойми ты, олух, - вся
разбита на статьи, и ни один параграф
не скажет, как из карася,
ум поразя, готовить порося.
И ты, Кащей, костист, как истина. В подаграх
и в язвах дарственных великий ты мастак.
Ах, чтоб тебя разэдак и растак!
А ум - ни дать ни взять - в печи горшок,
варит, и щи кипят всё горше.
И каждый палец стал длиннее на вершок
и самодеятелен, как персты тапёрши.
А ты поёшь-играешь под сурдину,
и волос твой, как рыбий гребень, редок,
ты сам - как замертво воскресший предок.
Ах, чтоб растак тебя, жердина,
и разэдак!
И знаешь ли, бессмертный дуралей,
ты мастер, но куда как лиходельный.
Итак, всё тех же щей в горшок налей,
сними его хоть с плеч, хоть с яростных углей,
ставь на поминки сей сосуд скудельный.
Я многотруден, как огромный город,
и валят голод, дым и смород
из тюрем, кабаков и богаделен
и из больничных мертвенных палат.
А ты в меня как острый перст нацелен.
Костлявый барин ты, завернутый в халат.
Не смей разметывать мое несметье,
но дай мне одному усесться за столом.
На черта мне сдалось твое бессмертье,
когда его закон - великий костолом.
Ночь с 17 на 18 - 21 марта 1972
ВЕСЁЛЫЙ ПОСЁЛОК
Ей-богу, вид убогий за окном,
и около коробки иль колоды
идет с портфелем ежедневный гном,
пустосердечный и густобородый,
весьма разумный выкидыш природы.
И вот, как при Бианте, всё при нем:
желудок, мозг, получка, и покупки,
и поступь человечья, и поступки.
Хотя в нутре он малость и поломан,
но отдавать себя в починку лень,
и, может статься, вовсе и не гном он,
а сам себе полузабытый гномон,
и на несуществующий плетень
наводит он невидимую тень.
А хмурый городской бездомный день
стоит вокруг, как ультразвучный гомон,
и к беззаботным гномовым ногам
не пристают ни грязь, ни шум, ни гам.
С людьми связавшись, время веселилось,
и вот история проистекла:
деревня из бетона и стекла
во град Петров переселилась.
Настаивает тупо зодчий черт
на тошной точности и праве линий
прямыми быть, и красоте аборт
он делает, а воздух так же сперт
и заперт, как в великом равелине.
Да и не черт, а так себе - бесенок,
под стать ветришке В-Ус-Не-Дую,
который вертит хвостиком спросонок
и в кубики играет врассыпную.
И вижу я поселок невеселый,
где не гнездятся даже воробьи,
где чахнет зелень и в кругу семьи
чирикают безбедно новоселы,
глядят по телевизору кино,
пьют водку, пиво, иногда вино,
мурлычут и играют в домино,
козла, как Азазела, забивая,
"Шумел камыш" квартетом запевая,
и беды и обиды запивая
и про себя легонько забывая.
Ох, мужики и наломали дров!
И всё еще летят швырки косые,
кривоколенные. Красуйся, град Петров,
и стой в истории упрямо, как Россия!
17 марта 1977