6 марта 1942-го года
в дневниках
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года, Ленинград:
6 марта.257[-й] и 258[-й] дни войны. Четверг и пятница. Ночью с 5 на 6 проснулся от неприятного шума. Прислушался - над домом со свистом пролетают снаряды. Разрывов не было слышно, значит, покуда «перелетные птицы».
Наша передняя, в которой мы жили ровно три месяца, так закоптилась и отсырела, что оставаться в ней жить стало невозможно. Мы снова поселились в своей комнате, несмотря на холод. М. Ф. собралась с силами, не лежит больше и хочет привести в порядок комнату, потерявшую всякий уют и благоприличие. Я уже писал о том, что на самом видном месте под портретом Сталина у меня висит наиболее удачный из всех других плакат - «Мщения!»: мать среди ужасов разрушения и дыма пожарищ несет умирающего ребенка. А на другой стене так и остался висеть портрет культурного, человечного, обаятельного Тургенева. Полтора окна занавешены. Очень дует от соседей, у которых в комнатах вместо окон бойницы.
И вот ночью здесь, в нашей основной комнате, слышнее все звуки улицы, чем в передней, где совсем нет окон. К тому же и окна у нас на эту зиму не замазывались.
Неожиданно утром сегодня, 6-го, опять обстрел из тяжелых, по-видимому, очень дальнобойных орудий. Поехал на службу, невзирая ни на что. Но ни вперед, ни назад, когда я ехал, не стреляли, все было тихо.
Очищаются трамвайные пути. Работают мобилизованные побригадно. Сдвиг. Но очистку начинали уже раза два-три и прекращали.
Мороз. Кусающий ветер. Невыносимо ослепительный белый снег на солнце. И от этого еще холоднее делается. Но ехал тихо. И дорога нелегкая, и надо было отдышаться от копоти и сырости. Все та же дорога - широкая набережная над Невой. И все бело, бело... Пешеходы в самых разнообразных костюмах. Как жаль, что я не владею кистью или карандашом! Обваливаются у окон магазинов лишенные деревянных щитов защитные сооружения от бомб. В б[ывшем] ректорском домике университета заложенные кирпичом окна в нижнем этаже раскрываются...
Люди хотят жить, люди задыхаются в смраде, темноте, холоде, сырости, копоти
...
Вот, кажется, и все из моих дневных впечатлений.
Еще несколько обрывков разговоров, слышанных во время пути по набережной. Люди говорят мало; идут молча, сосредоточенно. Проходили мужчина и женщина. Она: «Ослаб, ослаб, болен, а как рассердится, так с топором за ней бегает». Два мужчины. Один другому: «И все озноб... Словно кто холодной водицей по спине поливает».
И наконец дома. М. Ф., бледная, похудевшая, подошла к окну, запорошенному снегом. Посмотрела на белые крыши и белый двор, освещенный косыми лучами холодного солнца, и сказала: «Странно, с детства мне снится сон. Белое снежное поле. Неживое, холодное, но яркое ослепительное солнце. Мороз. Снежинки вьются на солнце, и идут люди, их засыпает снег. И вот нет одного, нет другого. Только снежный сугроб на том месте, где скрылся человек, и я просыпаюсь в тревоге. Другой сон. Мертвый город. Белый. И тоже холодное солнце. Никого. Ни души. Город вымер. Мертвый город...»
Хватит на сегодня. Уже поздно. А мне не совсем здоровится, знобит, устал.
Михаил Пришвин, писатель, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
6 марта. Солнце. Тихо. -40. В полдень на солнце -12.
Иду за молоком. На всю деревню голосит бабушка Аграфена: - Ой, жизнь моя Ванюшка! Ванюшку убили. Ой, жизнь моя Николаюшка! Николаюшку чахоточного сегодня угнали. Ой, катитеся слезы по лицу моему. - Слушаю я этот вопль и даже в мои годы подмывает злоба на немца, и тянет она включиться в массу, идущую на врага.
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года, Ленинград:
6 марта.257[-й] и 258[-й] дни войны. Четверг и пятница. Ночью с 5 на 6 проснулся от неприятного шума. Прислушался - над домом со свистом пролетают снаряды. Разрывов не было слышно, значит, покуда «перелетные птицы».
Наша передняя, в которой мы жили ровно три месяца, так закоптилась и отсырела, что оставаться в ней жить стало невозможно. Мы снова поселились в своей комнате, несмотря на холод. М. Ф. собралась с силами, не лежит больше и хочет привести в порядок комнату, потерявшую всякий уют и благоприличие. Я уже писал о том, что на самом видном месте под портретом Сталина у меня висит наиболее удачный из всех других плакат - «Мщения!»: мать среди ужасов разрушения и дыма пожарищ несет умирающего ребенка. А на другой стене так и остался висеть портрет культурного, человечного, обаятельного Тургенева. Полтора окна занавешены. Очень дует от соседей, у которых в комнатах вместо окон бойницы.
И вот ночью здесь, в нашей основной комнате, слышнее все звуки улицы, чем в передней, где совсем нет окон. К тому же и окна у нас на эту зиму не замазывались.
Неожиданно утром сегодня, 6-го, опять обстрел из тяжелых, по-видимому, очень дальнобойных орудий. Поехал на службу, невзирая ни на что. Но ни вперед, ни назад, когда я ехал, не стреляли, все было тихо.
Очищаются трамвайные пути. Работают мобилизованные побригадно. Сдвиг. Но очистку начинали уже раза два-три и прекращали.
Мороз. Кусающий ветер. Невыносимо ослепительный белый снег на солнце. И от этого еще холоднее делается. Но ехал тихо. И дорога нелегкая, и надо было отдышаться от копоти и сырости. Все та же дорога - широкая набережная над Невой. И все бело, бело... Пешеходы в самых разнообразных костюмах. Как жаль, что я не владею кистью или карандашом! Обваливаются у окон магазинов лишенные деревянных щитов защитные сооружения от бомб. В б[ывшем] ректорском домике университета заложенные кирпичом окна в нижнем этаже раскрываются...
Люди хотят жить, люди задыхаются в смраде, темноте, холоде, сырости, копоти
...
Вот, кажется, и все из моих дневных впечатлений.
Еще несколько обрывков разговоров, слышанных во время пути по набережной. Люди говорят мало; идут молча, сосредоточенно. Проходили мужчина и женщина. Она: «Ослаб, ослаб, болен, а как рассердится, так с топором за ней бегает». Два мужчины. Один другому: «И все озноб... Словно кто холодной водицей по спине поливает».
И наконец дома. М. Ф., бледная, похудевшая, подошла к окну, запорошенному снегом. Посмотрела на белые крыши и белый двор, освещенный косыми лучами холодного солнца, и сказала: «Странно, с детства мне снится сон. Белое снежное поле. Неживое, холодное, но яркое ослепительное солнце. Мороз. Снежинки вьются на солнце, и идут люди, их засыпает снег. И вот нет одного, нет другого. Только снежный сугроб на том месте, где скрылся человек, и я просыпаюсь в тревоге. Другой сон. Мертвый город. Белый. И тоже холодное солнце. Никого. Ни души. Город вымер. Мертвый город...»
Хватит на сегодня. Уже поздно. А мне не совсем здоровится, знобит, устал.
Михаил Пришвин, писатель, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
6 марта. Солнце. Тихо. -40. В полдень на солнце -12.
Иду за молоком. На всю деревню голосит бабушка Аграфена: - Ой, жизнь моя Ванюшка! Ванюшку убили. Ой, жизнь моя Николаюшка! Николаюшку чахоточного сегодня угнали. Ой, катитеся слезы по лицу моему. - Слушаю я этот вопль и даже в мои годы подмывает злоба на немца, и тянет она включиться в массу, идущую на врага.