4 марта 1942 года в дневниках
блокадников, ленинградцев.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент центральных газет:
4 марта. Наши сводки сообщают о продолжении упорного прогрызания немецких укрепленных линий.
(Обстрел Васильевского острова.)
Я все время думаю об общих контурах войны. Продумываю планы весенних писательских работ. .
Написал сегодня очерк «Разгром немцев и взятие Берлина в войну 1756-1763»; у нас в массе о Семилетней войне знают мало.
Как-то ослабел мой интерес к ленинградскому быту. Может быть, это инстинктивная самозащита: надо дело делать.
Да, война, особенно современная, уносит много жертв, но развитие общества не останавливается ни на секунду.
Взял книгу «Война на Балтийском море». Заказал «Знамя» за 1939 год, «Операции подводных лодок» и др.
Перечел «Правду» за 1, 2, 3 марта. Есть несколько хороших очерков о партизанах. Передовая о борьбе с танками (!).
В 1-м отделе Пубалта вышел очерк о морских бригадах. Предисловие «Оперативная обстановка» написано мной.
В Москве был митинг представителей Латвии.
На фронте действуют латвийские части Красной Армии.
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года:
4 марта. 256[-й] день войны. Среда. Записки мои начинают терять свой стиль. Спокойствие, уравновешенность покидают меня. Волей-неволей приходится еще ограничить и без того свой малый радиус, говорить иногда больше, чем нужно, о себе, о своем доме. Но, говоря о себе, я сообщаю те сведения, которые связаны с общим ходом событий. Если иногда и собьюсь на слишком личное, это ничего.
Для меня в связи с болезнью жены, с моей полной беспомощностью наступили критические дни. Сегодня я даже не могу выехать из дома - пурга. По-старому - февральские, по новому стилю - мартовские заносы. Все замело. На моем самокате одному без помощи не проехать. Топим, но холодно...
Еще два холодных месяца впереди. Не знаю, что делать со службой. Чем будем топить, когда сожжем всю «макулатуру». Кто будет охранять архив, когда свалятся последние работники. Заботы об Архиве начинают тревожить меня не менее, чем здоровье М. Ф. Страшно жить становится. Я уже писал об этом не раз, но тогда была только «прелюдия». Вот теперь начинается настоящая драма и, пожалуй, с неизбежной трагической развязкой...
Ветер сегодня резкий, холодный, вьюжный; проникает и в комнаты, гудит в трубе. Сижу в пальто и зябну. Где-то есть у Леонида Андреева: «Всуе мятется всяк земнородный... Вырывалась жизнь... оборвался жужжащий камень и полетел стремительно»... И «сын человеческий», «не приближал событий, но и не отдалял их, знал, что пройдут события в свое время и длинная череда их завершится искомым знаком».
Почему мне вспомнился Леонид Андреев, этот жуткий и, как мне казалось, хотя и талантливый, но порою ходульный писатель? Л. Андреев все нас пугал... А Лев Толстой, добродушно улыбаясь, замечал: «Он меня пугает, а мне не страшно». Вот нас никакой Л. Андреев больше не пугает, а нам по-настоящему страшно
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент центральных газет:
4 марта. Наши сводки сообщают о продолжении упорного прогрызания немецких укрепленных линий.
(Обстрел Васильевского острова.)
Я все время думаю об общих контурах войны. Продумываю планы весенних писательских работ. .
Написал сегодня очерк «Разгром немцев и взятие Берлина в войну 1756-1763»; у нас в массе о Семилетней войне знают мало.
Как-то ослабел мой интерес к ленинградскому быту. Может быть, это инстинктивная самозащита: надо дело делать.
Да, война, особенно современная, уносит много жертв, но развитие общества не останавливается ни на секунду.
Взял книгу «Война на Балтийском море». Заказал «Знамя» за 1939 год, «Операции подводных лодок» и др.
Перечел «Правду» за 1, 2, 3 марта. Есть несколько хороших очерков о партизанах. Передовая о борьбе с танками (!).
В 1-м отделе Пубалта вышел очерк о морских бригадах. Предисловие «Оперативная обстановка» написано мной.
В Москве был митинг представителей Латвии.
На фронте действуют латвийские части Красной Армии.
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года:
4 марта. 256[-й] день войны. Среда. Записки мои начинают терять свой стиль. Спокойствие, уравновешенность покидают меня. Волей-неволей приходится еще ограничить и без того свой малый радиус, говорить иногда больше, чем нужно, о себе, о своем доме. Но, говоря о себе, я сообщаю те сведения, которые связаны с общим ходом событий. Если иногда и собьюсь на слишком личное, это ничего.
Для меня в связи с болезнью жены, с моей полной беспомощностью наступили критические дни. Сегодня я даже не могу выехать из дома - пурга. По-старому - февральские, по новому стилю - мартовские заносы. Все замело. На моем самокате одному без помощи не проехать. Топим, но холодно...
Еще два холодных месяца впереди. Не знаю, что делать со службой. Чем будем топить, когда сожжем всю «макулатуру». Кто будет охранять архив, когда свалятся последние работники. Заботы об Архиве начинают тревожить меня не менее, чем здоровье М. Ф. Страшно жить становится. Я уже писал об этом не раз, но тогда была только «прелюдия». Вот теперь начинается настоящая драма и, пожалуй, с неизбежной трагической развязкой...
Ветер сегодня резкий, холодный, вьюжный; проникает и в комнаты, гудит в трубе. Сижу в пальто и зябну. Где-то есть у Леонида Андреева: «Всуе мятется всяк земнородный... Вырывалась жизнь... оборвался жужжащий камень и полетел стремительно»... И «сын человеческий», «не приближал событий, но и не отдалял их, знал, что пройдут события в свое время и длинная череда их завершится искомым знаком».
Почему мне вспомнился Леонид Андреев, этот жуткий и, как мне казалось, хотя и талантливый, но порою ходульный писатель? Л. Андреев все нас пугал... А Лев Толстой, добродушно улыбаясь, замечал: «Он меня пугает, а мне не страшно». Вот нас никакой Л. Андреев больше не пугает, а нам по-настоящему страшно