16 февраля 1942 года
в дневниках.
Вера Инбер, поэт, 51 год, Ленинград:
Вчера пошла на эсминец выступать. До эсминца два часа ходу, это другой конец города. Я пошла потихоньку, сберегая силы. Но на середине Кировского моста, там, где подъем, я вдруг почувствовала, что вот-вот упаду. Ноги стали мягкие, не держат меня. Поняла, что мне не дойти. Еле добралась до Кетлинской. Предупредила ее, что не пойду. Она пошла без меня. А я побрела передохнуть к Озерецким.
Поела, отдохнула. Потом усадили меня в кресло у печки, сами сели вокруг: Николай Иванович, Алена и Ковров - шофер. Под звуки сильного обстрела (накануне снаряд попал в соседнее окно, чуть не убил Алену) я стала читать обе главы своей поэмы. Все были взволнованы…
И вот меня интересует вопрос: на всех ли это будет так действовать? Или только на ленинградцев, переживших блокаду?
Ольга Хузе, библиотекарь, 33 года, Ленинград:
16 февраля. В 7-30 утра умер Вова. Он тосковал всю ночь, у него была бессонница, и он разговаривал с нами почти всю ночь. Это сердило и раздражало. Он увядал последние дни, как цветок, хотя два дня 14-15 он стал есть с удовольствием, ждал, что я принесу вкусного из столовой. Понос стал значительно меньше, но он боялся приступов боли и как только начинало у него урчать в животе, он обеспокоенно просился на горшок. У него шейка стала как вялый стебелек и клонилась набок, когда он пил, нужно было поддерживать головку. У Маруси было еще, чем его поддерживать, было какао, масло, получила сахар, но ему нужны были овощи, витамины. 4.II. бабушка водила его еще в консультацию, чтобы получить разрешение на белый хлеб, но врач отказал, ссылаясь на то, что сейчас все дети болеют и ослабли.
Утром 16.II. Вова все время то просился на горшок, то пить, наконец захотел какао. Я растопила печурку и стала кипятить воду. Когда Маруся дала ему водички, как он просил, он вдруг упал на подушку ничком, и с губ потекла сукровица, стали закатываться глаза. Мы поняли, что дело идет к развязке. Маруся легла с ним рядом, укрыла его, обняла. Он стал твердить: «Мамочка, ляг ближе ко мне, ближе». Он твердил эти слова беспрерывно, пока почувствовал, что рядом греет его тело матери, он схватил Марусину руку и крепко сжал ее. «Мамочка, я тебя люблю», - твердил он, потом только губы двигались. А уж голоса не было слышно. Он уснул, умер без конвульсий, улыбаясь, но вдруг весь странно изменился, - лицо стало прозрачным, утомленным, старческим, хотя улыбка осталась. И вытянулся он необычайно, стал ростом с 7-летнего ребенка. Что унесло его? Конечно, истощение организма. Но ко всему еще и понос, вызванный нарушением режима питания, установленного Марусей. А тут она болеет, бабушка с Вовкой пали духом, перестали есть варево, чрезмерно насладились хлебом с маслом. У Вовки, конечно, при интенсивном росте не хватило питания организму. Но мы рады тому, что он умер счастливым у матери на руках, не страдал, не остался сиротой. Его убила война, блокада.
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года, Ленинград:
240[-й] день войны. Понедельник. И днем, и ночью вчера разные районы города обстреливались из дальнобойных вражеских орудий. Много попаданий в дома, разрушений квартир; в лучшем случае выбитые стекла, исковерканная мебель. Стрельба была слышна и ночью... Значит, каждую минуту и над нами мог бы разорваться шальной снаряд. Как хорошо, что об этом мы не думали вчера, как хорошо иногда чего-нибудь не знать. И мог целый день работать и ночью спать. А вот сегодня прислушиваюсь, против воли. Иногда дом вздрагивает, но слегка; когда лежишь, слышишь, словно земля гудет.
Сегодня мороз и солнце. И грустно, грустно почему-то. И у других такие грустные лица. М. Ф. исхудала, самое страшное - продолжает катастрофически худеть. И я худею. Мы все, как голодающие индусы, картинки которых занимали так нас в детстве. Питаться мы стали лучше, но потребность организма в питании возросла. И это полуголодное состояние для некоторых, в частности для М. Ф., доставляет много страданий. Сидит сейчас передо мной М. Ф. на диване и смотрит на меня своими грустными лучистыми глазами. Щеку она подперла рукой, на голове синий шелковый платок, из-под которого выбились пряди волос, и личико такое маленькое, худенькое. Одни глаза, глубокие, темные, ясные еще живут. Но зачем, зачем в них столько затаенной, несказанной грусти? Где-то стреляют...
...
Из Москвы получил два письма: от Прокофьевой и одно от Нагоровой. Надо послать телеграмму, а нести ее на почту некому, все ослабели. Подбираю вожжи, но нельзя и слишком их натягивать в такой момент. Нужен очень большой такт. Трудно сейчас управлять людьми, очень трудно.
Библиотека АН на замке. Директор Яковкин болен. В здании нет ни одной отапливаемой комнаты. Институт востоковедения из пятого этажа здания Библиотеки переехал в Главное здание АН по набережной и занял одну комнату, которую можно отапливать. Акад. И. Ю. Крачковский теперь во главе Ин[ститу]та и во главе Комиссии Президиума в Ленинграде. Он, как и все, похудел и постарел, но держится крепко. Сестра покойного акад. С. А. Жебелева обещала сдать материалы своего брата, как только наступит тепло.
Тут я просил Л. Б. Модзалевского охранить ценнейшие архивные материалы, оставшиеся в квартире-памятнике композитора Направника. Его родственница, охранявшая до сих пор и музей, и архив, была зарублена воспитанницей, сошедшей с ума на почве голода. Все эти ценности перевозят сейчас в хранилище Музыкального общества.
Пушкинский Дом на замке. Встретившийся мне пом[ощник] директора Канайлов, о котором я неоднократно здесь упоминал, заверял меня, что он блюдет и охраняет Архив. Спрашивает меня, когда я уезжаю. «Я никуда не уезжаю», - отвечаю ему я. Указываю, что удивляюсь тому, как все директора и вообще начальство бросают вверенные им учреждения, в особенности те, в которых хранятся величайшие научные и культурные ценности, и улетают как «птички небесные». Он только недоуменно развел руками: «Но надо спасаться, спасать, кого можно, что там говорить о ценностях». Я, по-видимому, попал не в бровь, а в глаз. Канайлов жаждет эвакуироваться и был, по-видимому, неприятно поражен моими словами. Он был бы обязан, как помощник д[иректо]ра по охране здания и имущества, оставаться на своем посту, покуда существует это имущество - не столы, стулья, шкафы, а наше национальное культурное богатство - архивные фонды многих сотен писателей и музейные вещи, связанные с этими писателями. Все это, оказывается, можно бросить на произвол судьбы И говорит это коммунист, депутат Районного совета. Что я ему или он мне еще мог сказать? И мы разошлись, настороженные друг к другу.
На нашей лестнице, в том доме, где я живу, продолжают еженощно и систематически разворовывать ящики, вешалки и все деревянные части. На дворе у самых дверей сперва были буро-желтые пятна на снегу и ямки, а теперь образовались зловонные кучи.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент газет "Правда" и "Красная звезда".
16 февраля. В 6 часов утра слушал радио. Пал Сингапур. Англия должна начать драться, а не «комбинировать»... Враг у ворот Индии; под угрозой Австралия, все коммуникации Тихого и Индийского океанов.
Люди с Ладоги рассказывают, что там идет зимняя крепкая русская жизнь: бабы с расписными коромыслами, ребятишки, лай собак (в Ленинграде его не услышишь!). На аэродромах боевая жизнь. Рядом в базах - берложья, тыловая.
Днем был в ленинградском Доме Красной Армии. Агитвзвод показал фронтовой спектакль «Первая Конная». Живет и эта моя работа - служит народу и армии. В Доме Красной Армии работает семнадцать художественных бригад. Всего Ленинград дал для армии двенадцать тысяч концертов (!). Сами создают репертуар, используя наблюдения в гуще фронта. В бригадах есть раненые и убитые. Люди закалились, горды тем, что работают на Ленинградском фронте. Встреча оставила отличное впечатление. В холодной комнате, на полу, без сцены - создавался и шел боевой спектакль. Спектакль отжатый, с минимальной театрализацией... Играют все дружно. После просмотра дал некоторые советы и указания.
А за окнами разрывы снарядов - немцы опять били по району, прилегающему к Неве.
Провел беседу с активом Дома Красной Армии о ходе войны, об обстановке и задачах ленинградцев. Вечером звонили из Смольного, приглашали сделать доклад активу о Балтийском флоте, традициях моряков и пр. Есть!
По радио передают объяснительно-замазывающую речь Черчилля: «Мы надеемся на ресурсы США, на мощь России. Надо брать пример с героического русского народа, надо иметь волю к победе, впереди бури, но мы...» и т. д. Все это приедается... Пора Англии пускать в ход своих солдат, которые уже два года пьют какао
Всеволод Багрицкий, поэт 20 лет, сотрудник армейской газеты Волховского фронта
16 февраля.
Здравствуй, дорогая мамочка!
Не знаю, получила ли ты мои предыдущие письма и открытки, и поэтому решил
писать тебе в любое свободное время, не дожидаясь ответа.
По длинным лесистым дорогам хожу я со своей полевой сумкой и собираю материал для газеты. Очень трудна и опасна моя работа, но и очень интересна. Я пошел работать в армейскую печать добровольно и не жалею. Я увижу и увидел уже то, что никогда больше не придется пережить. Наша победа надолго освободит мир от самого страшного злодеяния-войны.
Посылаю тебе мою последнюю фотографию. Не ошибись и не прими меня за какого-нибудь родственника Чан Кай-ши.
Пишу стихи и очерки, сплю в землянках, толстею и закаляюсь.
Будь тверда и неколебима. Как бы тебе ни было трудно, знай, что мы встретимся!
Целую тебя крепко.
Сева
Примечание: жить Всеволоду осталось 10 дней.
Михаил Пришвин, писатель, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
16 февраля.(Начало Великого поста.) -25. Солнце. Тихий вост. ветер.
...
Нас догнал по пути на почту кассир и сказал: - Помните, что сегодня начало поста? - Знаем, - ответила Ляля и спросила: - А вы помните? - Что я помню? - Она прочла: «Господи, Владыко живота моего... и т. д. Аминь». После этого Ляля пришла в восторг как девочка и сказала: - Если бы пережить это время, как же будет потом хорошо! - Мы этого не увидим, - ответил кассир. - Вы маловерный? - Нет, может быть, и увидим, но мне об этом теперь думать нельзя, что есть на сегодня, за то и спасибо.
Как легкомысленно вышло у Пушкина переложение великопостной молитвы в стихи, и как тоже невозможно себе представить, чтобы Пушкин, как Лермонтов, мог написать: «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою».
Вот вопрос: так ли глубок Пушкин, как его размалевали?
К любому отрицательному свойству великопостной молитвы, если нечего прибавить, оно превращается в свойство положительное. Вот дух праздности может превратиться в священное празднолюбие, уныние в священную скорбь, любоначалие (властолюбие) в борьбу за священное первенство, празднословие в веселие («веселыми ногами»*). Да и вообще всякое зло, взять ту же зависть, превращается в добро, если его отнести к Богу: что, в самом деле, лучше зависти в делании добра в красоте, побуждающей идти самому по этому пути.
Значит, в Боге «все можно» и даже убийство, если оно предназначено высшей силою. Весь вопрос в познании высшей воли: как, например, сейчас узнать, с кем Бог, с Гитлером или с Черчиллем. Мало того, даже победа той или другой стороны не решает вопрос: победа может быть делом злой воли. Значит, единственное свидетельство о Боге личная совесть и разум. Конечно, и ты можешь ошибиться в своей совести и разуме: ты, как личность, действуешь за свой страх и риск. Но если ты со мной и у тебя тоже есть ты, и так вместе получится Мы, то... «с нами Бог» сказал Рузвельт, или: что «папа непогрешим». И опять не то, и опять выходит, что веру свою доказать можно лишь в борьбе и война неизбежна. Но разве кто-нибудь знает теперь, за что мы воюем?
Там, где под метровым снегом под землей где-нибудь таятся живые существа, пребывают они там в полусонном состоянии. Но пусть какая-нибудь улитка выползла теперь на поверхность снега, на мороз и сколько-то времени куда-то ползет. Может ведь она сколько-то пожить так и поползти. Так теща теперь похожа на такую улитку, когда она выйдет на улицу за молоком.
Всюду искрится на солнце снег, звездочки и звездочки. И везде по звездочкам проходят нежнейшие цепочки двойных следов. Это мышки лесные по ночам стали бегать друг к другу.
Примечание: переложение великопостной молитвы Александром Пушкиным (выделено подчеркиванием):
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи
1836
Лидия Чуковская, 34 года, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
Я не имела возможности прикоснуться к этой тетради много дней. Жаль, теперь придется записывать по памяти и сумбурно.
NN показала мне две вставки к поэме. Одна начинается: «Этот Фаустом, тот дон Жуаном», а другая - «Оплывают венчальные свечия».
- «О первой что бы мне не говорили, я непременно ее вставлю - да, да, несмотря на безобразные три к».
- Да я ведь ничего и не говорю.
Она прочла. Мне вставка не совсем понравилась - она, по моему, мешает изумительному ходу стиха и повороту: «Только... ряженых ведь я боялась»...
Я высказала это в не совсем ловких выражениях. «Мне она тут не нужна».
- «Ну, ничего, кому-нибудь другому пригодится, - сказала, смеясь, NN. - А мне эта вставка нужна, чтобы поэт был как-то подготовлен».
Другая вставка мне очень понравилась.
- «Я очень долго не могла понять, куда ее пристроить, - сказала NN. - “Поцелуйные руки и плечи” - это цитата из его стихов. (прим: строка из стихотворения Всеволода Князева "1 января 1913 г.", обращенного к Судейкиной) Я думаю вставить этот кусок возле строк “твоего я не видела мужа”».
Один день я не могла придти к ней совсем, когда пришла, оказалось, что у нее ночью был сильнейший сердечный припадок, она лежала почти без пульса. О.Р. была очень встревожена. Я предложила NN пригласить доктора или проводить ее к доктору, но план этот встретил жесточайший отпор NN. Я решила разведать и подготовить все (т.е. узнать, кто здесь хороший сердечник) и держать его наготове.
В этот же день и следующий разразилась очень странная и неприятная, хотя и мелкая история.
Я сидела у NN. Она была вся серая, с отекшей ногой. Оказалось, что Беньяш пригласила ее, О.Р и Радзинскую навестить ее вечером. NN колебалась - идти или не идти - но видно было, что идти ей хочется. Она отправила меня к Штокам, а сама осталась переодеваться в своей комнате. У Штоков, где я ждала, О.Р. не было, а сидела Радзинская.
- Я собиралась купить по дороге вино, - сказала мне Радзинская, - но, по-видимому, сегодня не стоит этого делать, раз NN нездорова.
- Пожалуй, не стоит, - согласилась я.
Через несколько минут NN зашла, готовая. Мы отправились все вместе; они свернули к Беньяш, я - домой.
Прихожу на следующий день. NN, как всегда, очень приветливо встречает меня, «придворные дамы», как повелось, удаляются, зная, что NN любит беседовать со мной наедине, NN поит меня чаем и вдруг, посредине дружеской беседы, говорит:
- «Я очень, очень на Вас сердита и обижена. Впервые в жизни».
- ?
- «Вчера у Беньяш Радзинская заявила: “я хотела принести вина, но Л.К. и О.Р. запретили мне, так как NN сегодня нельзя пить”. Я в ярость пришла. Как! Я уже двое суток не курю, на это у меня хватает силы воли, а меня изображают перед чужими людьми безвольной тряпкой, алкоголичкой, от которой необходимо прятать вино! при которой нельзя пить! На вопрос Радзинской, Вы должны были ответить: “купите вина, a NN, конечно, пить не станет”».
На все мои представления, возражения, объяснения следовали гневные и страстные ответы. Наконец, я сказала:
- Вы сами называете дом № 7 «лепрозорием», Вы постоянно рассказываете мне о здешних скандалах и грубостях, которые даже Вам бывают адресованы - и Вы живете так, будто Вас ничто не тревожит, не реагируя на сплетни, смеясь над ними. И тут вдруг такой пустяк выводит Вас из себя! Какие-то дамы могли подумать, что Вы могли бы выпить рюмку вина - и Вы расстроены, в ярости, сердитесь на меня, обижены и пр.! Да если бы обо мне такое подумали - я и пяти минут не беспокоилась бы.
- «Вы другое дело. О Вас какой-нибудь пошляк скажет глупость, и она тотчас же забудется. А на меня столько клеветали в жизни. И будьте спокойны, что эти три дамы накатают мемуары, в которых читатели прочтут: “в ташкентский период жизни NN пила мертвую. Друзья вынуждены были прятать от нее вино”... Уверяю вас. Не иначе... Есенин и все прочее...»
Я опять возражала, но NN прервала меня:
- «Прекратим этот разговор. Он ниже нас с вами».
Идя домой, я с грустью думала об этой истории. Во первых, где справедливость? Радзинская месяцы ленилась прописать NN- что грозило всякими неприятностями - и NN легко прощала ей эту мерзость. Я же сказала что-то, только согласилась, из заботы о ней, что в этот день покупать вино не следует - и она «в ярости» и пр. Во вторых, некая неприятно-преувеличенная забота о своей репутации несомненно наличествует. В защиту же ее могу сказать, что все это вызывается острым чувством чести, которая, в свою очередь, обусловлена чувством ответственности перед своим народом.
На другой день у нас с нею был интересный разговор об О.А. [Глебовой-Судейкиной]. Улучив удобный момент, я спросила: «А какая по настоящему была О.А.?.. По поэме я внешне ее представляю себе, но»...
- «Ну что вы, Л.К.! Очень неверно. Как это “внешне” вы себе представляете? Будто в поэме я действительно нарисовала свою подругу, как думают некоторые... Я нарисовала не ее, а ее, и себя, и Соломинку Андроникову... Все мы тогда такие были...»
- Ну а какая все-таки О.А. была в действительности? За что вы любили ее?
- «Она была очень острая, своеобразная, умная, образованная... Прекрасно знала искусство, особенно Возрождение. Прищурится издали и скажет: “Филиппо Липпи?” - и всегда верно, ни одной ошибки... Когда мы жили вместе, она была уже увядшей, так что я подозреваю, что ей было не тридцать пять, а уже больше сорока... Потом у нас испортились отношения на семейной почве... Д. рассказывает, что там [в Париже] она была очень одинока, очень нища. Но царственно носила свои лохмотья».
В эти же дни выяснилось, что NN давно уже получила пропуск в магазин, то есть право на паек* ее известили - и она позабыла* об этом, чудовище... Я ужасно счастлива, теперь она будет сыта. О.Р. ходила дважды в магазин, и я с Люшей один раз - когда О.Р. уезжала на Чирчик. - Капуста, желе, вино, пшенная крупа, лапша.
Вера Инбер, поэт, 51 год, Ленинград:
Вчера пошла на эсминец выступать. До эсминца два часа ходу, это другой конец города. Я пошла потихоньку, сберегая силы. Но на середине Кировского моста, там, где подъем, я вдруг почувствовала, что вот-вот упаду. Ноги стали мягкие, не держат меня. Поняла, что мне не дойти. Еле добралась до Кетлинской. Предупредила ее, что не пойду. Она пошла без меня. А я побрела передохнуть к Озерецким.
Поела, отдохнула. Потом усадили меня в кресло у печки, сами сели вокруг: Николай Иванович, Алена и Ковров - шофер. Под звуки сильного обстрела (накануне снаряд попал в соседнее окно, чуть не убил Алену) я стала читать обе главы своей поэмы. Все были взволнованы…
И вот меня интересует вопрос: на всех ли это будет так действовать? Или только на ленинградцев, переживших блокаду?
Ольга Хузе, библиотекарь, 33 года, Ленинград:
16 февраля. В 7-30 утра умер Вова. Он тосковал всю ночь, у него была бессонница, и он разговаривал с нами почти всю ночь. Это сердило и раздражало. Он увядал последние дни, как цветок, хотя два дня 14-15 он стал есть с удовольствием, ждал, что я принесу вкусного из столовой. Понос стал значительно меньше, но он боялся приступов боли и как только начинало у него урчать в животе, он обеспокоенно просился на горшок. У него шейка стала как вялый стебелек и клонилась набок, когда он пил, нужно было поддерживать головку. У Маруси было еще, чем его поддерживать, было какао, масло, получила сахар, но ему нужны были овощи, витамины. 4.II. бабушка водила его еще в консультацию, чтобы получить разрешение на белый хлеб, но врач отказал, ссылаясь на то, что сейчас все дети болеют и ослабли.
Утром 16.II. Вова все время то просился на горшок, то пить, наконец захотел какао. Я растопила печурку и стала кипятить воду. Когда Маруся дала ему водички, как он просил, он вдруг упал на подушку ничком, и с губ потекла сукровица, стали закатываться глаза. Мы поняли, что дело идет к развязке. Маруся легла с ним рядом, укрыла его, обняла. Он стал твердить: «Мамочка, ляг ближе ко мне, ближе». Он твердил эти слова беспрерывно, пока почувствовал, что рядом греет его тело матери, он схватил Марусину руку и крепко сжал ее. «Мамочка, я тебя люблю», - твердил он, потом только губы двигались. А уж голоса не было слышно. Он уснул, умер без конвульсий, улыбаясь, но вдруг весь странно изменился, - лицо стало прозрачным, утомленным, старческим, хотя улыбка осталась. И вытянулся он необычайно, стал ростом с 7-летнего ребенка. Что унесло его? Конечно, истощение организма. Но ко всему еще и понос, вызванный нарушением режима питания, установленного Марусей. А тут она болеет, бабушка с Вовкой пали духом, перестали есть варево, чрезмерно насладились хлебом с маслом. У Вовки, конечно, при интенсивном росте не хватило питания организму. Но мы рады тому, что он умер счастливым у матери на руках, не страдал, не остался сиротой. Его убила война, блокада.
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года, Ленинград:
240[-й] день войны. Понедельник. И днем, и ночью вчера разные районы города обстреливались из дальнобойных вражеских орудий. Много попаданий в дома, разрушений квартир; в лучшем случае выбитые стекла, исковерканная мебель. Стрельба была слышна и ночью... Значит, каждую минуту и над нами мог бы разорваться шальной снаряд. Как хорошо, что об этом мы не думали вчера, как хорошо иногда чего-нибудь не знать. И мог целый день работать и ночью спать. А вот сегодня прислушиваюсь, против воли. Иногда дом вздрагивает, но слегка; когда лежишь, слышишь, словно земля гудет.
Сегодня мороз и солнце. И грустно, грустно почему-то. И у других такие грустные лица. М. Ф. исхудала, самое страшное - продолжает катастрофически худеть. И я худею. Мы все, как голодающие индусы, картинки которых занимали так нас в детстве. Питаться мы стали лучше, но потребность организма в питании возросла. И это полуголодное состояние для некоторых, в частности для М. Ф., доставляет много страданий. Сидит сейчас передо мной М. Ф. на диване и смотрит на меня своими грустными лучистыми глазами. Щеку она подперла рукой, на голове синий шелковый платок, из-под которого выбились пряди волос, и личико такое маленькое, худенькое. Одни глаза, глубокие, темные, ясные еще живут. Но зачем, зачем в них столько затаенной, несказанной грусти? Где-то стреляют...
...
Из Москвы получил два письма: от Прокофьевой и одно от Нагоровой. Надо послать телеграмму, а нести ее на почту некому, все ослабели. Подбираю вожжи, но нельзя и слишком их натягивать в такой момент. Нужен очень большой такт. Трудно сейчас управлять людьми, очень трудно.
Библиотека АН на замке. Директор Яковкин болен. В здании нет ни одной отапливаемой комнаты. Институт востоковедения из пятого этажа здания Библиотеки переехал в Главное здание АН по набережной и занял одну комнату, которую можно отапливать. Акад. И. Ю. Крачковский теперь во главе Ин[ститу]та и во главе Комиссии Президиума в Ленинграде. Он, как и все, похудел и постарел, но держится крепко. Сестра покойного акад. С. А. Жебелева обещала сдать материалы своего брата, как только наступит тепло.
Тут я просил Л. Б. Модзалевского охранить ценнейшие архивные материалы, оставшиеся в квартире-памятнике композитора Направника. Его родственница, охранявшая до сих пор и музей, и архив, была зарублена воспитанницей, сошедшей с ума на почве голода. Все эти ценности перевозят сейчас в хранилище Музыкального общества.
Пушкинский Дом на замке. Встретившийся мне пом[ощник] директора Канайлов, о котором я неоднократно здесь упоминал, заверял меня, что он блюдет и охраняет Архив. Спрашивает меня, когда я уезжаю. «Я никуда не уезжаю», - отвечаю ему я. Указываю, что удивляюсь тому, как все директора и вообще начальство бросают вверенные им учреждения, в особенности те, в которых хранятся величайшие научные и культурные ценности, и улетают как «птички небесные». Он только недоуменно развел руками: «Но надо спасаться, спасать, кого можно, что там говорить о ценностях». Я, по-видимому, попал не в бровь, а в глаз. Канайлов жаждет эвакуироваться и был, по-видимому, неприятно поражен моими словами. Он был бы обязан, как помощник д[иректо]ра по охране здания и имущества, оставаться на своем посту, покуда существует это имущество - не столы, стулья, шкафы, а наше национальное культурное богатство - архивные фонды многих сотен писателей и музейные вещи, связанные с этими писателями. Все это, оказывается, можно бросить на произвол судьбы И говорит это коммунист, депутат Районного совета. Что я ему или он мне еще мог сказать? И мы разошлись, настороженные друг к другу.
На нашей лестнице, в том доме, где я живу, продолжают еженощно и систематически разворовывать ящики, вешалки и все деревянные части. На дворе у самых дверей сперва были буро-желтые пятна на снегу и ямки, а теперь образовались зловонные кучи.
Всеволод Вишневский, писатель, 41 год, военный корреспондент газет "Правда" и "Красная звезда".
16 февраля. В 6 часов утра слушал радио. Пал Сингапур. Англия должна начать драться, а не «комбинировать»... Враг у ворот Индии; под угрозой Австралия, все коммуникации Тихого и Индийского океанов.
Люди с Ладоги рассказывают, что там идет зимняя крепкая русская жизнь: бабы с расписными коромыслами, ребятишки, лай собак (в Ленинграде его не услышишь!). На аэродромах боевая жизнь. Рядом в базах - берложья, тыловая.
Днем был в ленинградском Доме Красной Армии. Агитвзвод показал фронтовой спектакль «Первая Конная». Живет и эта моя работа - служит народу и армии. В Доме Красной Армии работает семнадцать художественных бригад. Всего Ленинград дал для армии двенадцать тысяч концертов (!). Сами создают репертуар, используя наблюдения в гуще фронта. В бригадах есть раненые и убитые. Люди закалились, горды тем, что работают на Ленинградском фронте. Встреча оставила отличное впечатление. В холодной комнате, на полу, без сцены - создавался и шел боевой спектакль. Спектакль отжатый, с минимальной театрализацией... Играют все дружно. После просмотра дал некоторые советы и указания.
А за окнами разрывы снарядов - немцы опять били по району, прилегающему к Неве.
Провел беседу с активом Дома Красной Армии о ходе войны, об обстановке и задачах ленинградцев. Вечером звонили из Смольного, приглашали сделать доклад активу о Балтийском флоте, традициях моряков и пр. Есть!
По радио передают объяснительно-замазывающую речь Черчилля: «Мы надеемся на ресурсы США, на мощь России. Надо брать пример с героического русского народа, надо иметь волю к победе, впереди бури, но мы...» и т. д. Все это приедается... Пора Англии пускать в ход своих солдат, которые уже два года пьют какао
Всеволод Багрицкий, поэт 20 лет, сотрудник армейской газеты Волховского фронта
16 февраля.
Здравствуй, дорогая мамочка!
Не знаю, получила ли ты мои предыдущие письма и открытки, и поэтому решил
писать тебе в любое свободное время, не дожидаясь ответа.
По длинным лесистым дорогам хожу я со своей полевой сумкой и собираю материал для газеты. Очень трудна и опасна моя работа, но и очень интересна. Я пошел работать в армейскую печать добровольно и не жалею. Я увижу и увидел уже то, что никогда больше не придется пережить. Наша победа надолго освободит мир от самого страшного злодеяния-войны.
Посылаю тебе мою последнюю фотографию. Не ошибись и не прими меня за какого-нибудь родственника Чан Кай-ши.
Пишу стихи и очерки, сплю в землянках, толстею и закаляюсь.
Будь тверда и неколебима. Как бы тебе ни было трудно, знай, что мы встретимся!
Целую тебя крепко.
Сева
Примечание: жить Всеволоду осталось 10 дней.
Михаил Пришвин, писатель, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
16 февраля.(Начало Великого поста.) -25. Солнце. Тихий вост. ветер.
...
Нас догнал по пути на почту кассир и сказал: - Помните, что сегодня начало поста? - Знаем, - ответила Ляля и спросила: - А вы помните? - Что я помню? - Она прочла: «Господи, Владыко живота моего... и т. д. Аминь». После этого Ляля пришла в восторг как девочка и сказала: - Если бы пережить это время, как же будет потом хорошо! - Мы этого не увидим, - ответил кассир. - Вы маловерный? - Нет, может быть, и увидим, но мне об этом теперь думать нельзя, что есть на сегодня, за то и спасибо.
Как легкомысленно вышло у Пушкина переложение великопостной молитвы в стихи, и как тоже невозможно себе представить, чтобы Пушкин, как Лермонтов, мог написать: «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою».
Вот вопрос: так ли глубок Пушкин, как его размалевали?
К любому отрицательному свойству великопостной молитвы, если нечего прибавить, оно превращается в свойство положительное. Вот дух праздности может превратиться в священное празднолюбие, уныние в священную скорбь, любоначалие (властолюбие) в борьбу за священное первенство, празднословие в веселие («веселыми ногами»*). Да и вообще всякое зло, взять ту же зависть, превращается в добро, если его отнести к Богу: что, в самом деле, лучше зависти в делании добра в красоте, побуждающей идти самому по этому пути.
Значит, в Боге «все можно» и даже убийство, если оно предназначено высшей силою. Весь вопрос в познании высшей воли: как, например, сейчас узнать, с кем Бог, с Гитлером или с Черчиллем. Мало того, даже победа той или другой стороны не решает вопрос: победа может быть делом злой воли. Значит, единственное свидетельство о Боге личная совесть и разум. Конечно, и ты можешь ошибиться в своей совести и разуме: ты, как личность, действуешь за свой страх и риск. Но если ты со мной и у тебя тоже есть ты, и так вместе получится Мы, то... «с нами Бог» сказал Рузвельт, или: что «папа непогрешим». И опять не то, и опять выходит, что веру свою доказать можно лишь в борьбе и война неизбежна. Но разве кто-нибудь знает теперь, за что мы воюем?
Там, где под метровым снегом под землей где-нибудь таятся живые существа, пребывают они там в полусонном состоянии. Но пусть какая-нибудь улитка выползла теперь на поверхность снега, на мороз и сколько-то времени куда-то ползет. Может ведь она сколько-то пожить так и поползти. Так теща теперь похожа на такую улитку, когда она выйдет на улицу за молоком.
Всюду искрится на солнце снег, звездочки и звездочки. И везде по звездочкам проходят нежнейшие цепочки двойных следов. Это мышки лесные по ночам стали бегать друг к другу.
Примечание: переложение великопостной молитвы Александром Пушкиным (выделено подчеркиванием):
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи
1836
Лидия Чуковская, 34 года, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
Я не имела возможности прикоснуться к этой тетради много дней. Жаль, теперь придется записывать по памяти и сумбурно.
NN показала мне две вставки к поэме. Одна начинается: «Этот Фаустом, тот дон Жуаном», а другая - «Оплывают венчальные свечия».
- «О первой что бы мне не говорили, я непременно ее вставлю - да, да, несмотря на безобразные три к».
- Да я ведь ничего и не говорю.
Она прочла. Мне вставка не совсем понравилась - она, по моему, мешает изумительному ходу стиха и повороту: «Только... ряженых ведь я боялась»...
Я высказала это в не совсем ловких выражениях. «Мне она тут не нужна».
- «Ну, ничего, кому-нибудь другому пригодится, - сказала, смеясь, NN. - А мне эта вставка нужна, чтобы поэт был как-то подготовлен».
Другая вставка мне очень понравилась.
- «Я очень долго не могла понять, куда ее пристроить, - сказала NN. - “Поцелуйные руки и плечи” - это цитата из его стихов. (прим: строка из стихотворения Всеволода Князева "1 января 1913 г.", обращенного к Судейкиной) Я думаю вставить этот кусок возле строк “твоего я не видела мужа”».
Один день я не могла придти к ней совсем, когда пришла, оказалось, что у нее ночью был сильнейший сердечный припадок, она лежала почти без пульса. О.Р. была очень встревожена. Я предложила NN пригласить доктора или проводить ее к доктору, но план этот встретил жесточайший отпор NN. Я решила разведать и подготовить все (т.е. узнать, кто здесь хороший сердечник) и держать его наготове.
В этот же день и следующий разразилась очень странная и неприятная, хотя и мелкая история.
Я сидела у NN. Она была вся серая, с отекшей ногой. Оказалось, что Беньяш пригласила ее, О.Р и Радзинскую навестить ее вечером. NN колебалась - идти или не идти - но видно было, что идти ей хочется. Она отправила меня к Штокам, а сама осталась переодеваться в своей комнате. У Штоков, где я ждала, О.Р. не было, а сидела Радзинская.
- Я собиралась купить по дороге вино, - сказала мне Радзинская, - но, по-видимому, сегодня не стоит этого делать, раз NN нездорова.
- Пожалуй, не стоит, - согласилась я.
Через несколько минут NN зашла, готовая. Мы отправились все вместе; они свернули к Беньяш, я - домой.
Прихожу на следующий день. NN, как всегда, очень приветливо встречает меня, «придворные дамы», как повелось, удаляются, зная, что NN любит беседовать со мной наедине, NN поит меня чаем и вдруг, посредине дружеской беседы, говорит:
- «Я очень, очень на Вас сердита и обижена. Впервые в жизни».
- ?
- «Вчера у Беньяш Радзинская заявила: “я хотела принести вина, но Л.К. и О.Р. запретили мне, так как NN сегодня нельзя пить”. Я в ярость пришла. Как! Я уже двое суток не курю, на это у меня хватает силы воли, а меня изображают перед чужими людьми безвольной тряпкой, алкоголичкой, от которой необходимо прятать вино! при которой нельзя пить! На вопрос Радзинской, Вы должны были ответить: “купите вина, a NN, конечно, пить не станет”».
На все мои представления, возражения, объяснения следовали гневные и страстные ответы. Наконец, я сказала:
- Вы сами называете дом № 7 «лепрозорием», Вы постоянно рассказываете мне о здешних скандалах и грубостях, которые даже Вам бывают адресованы - и Вы живете так, будто Вас ничто не тревожит, не реагируя на сплетни, смеясь над ними. И тут вдруг такой пустяк выводит Вас из себя! Какие-то дамы могли подумать, что Вы могли бы выпить рюмку вина - и Вы расстроены, в ярости, сердитесь на меня, обижены и пр.! Да если бы обо мне такое подумали - я и пяти минут не беспокоилась бы.
- «Вы другое дело. О Вас какой-нибудь пошляк скажет глупость, и она тотчас же забудется. А на меня столько клеветали в жизни. И будьте спокойны, что эти три дамы накатают мемуары, в которых читатели прочтут: “в ташкентский период жизни NN пила мертвую. Друзья вынуждены были прятать от нее вино”... Уверяю вас. Не иначе... Есенин и все прочее...»
Я опять возражала, но NN прервала меня:
- «Прекратим этот разговор. Он ниже нас с вами».
Идя домой, я с грустью думала об этой истории. Во первых, где справедливость? Радзинская месяцы ленилась прописать NN- что грозило всякими неприятностями - и NN легко прощала ей эту мерзость. Я же сказала что-то, только согласилась, из заботы о ней, что в этот день покупать вино не следует - и она «в ярости» и пр. Во вторых, некая неприятно-преувеличенная забота о своей репутации несомненно наличествует. В защиту же ее могу сказать, что все это вызывается острым чувством чести, которая, в свою очередь, обусловлена чувством ответственности перед своим народом.
На другой день у нас с нею был интересный разговор об О.А. [Глебовой-Судейкиной]. Улучив удобный момент, я спросила: «А какая по настоящему была О.А.?.. По поэме я внешне ее представляю себе, но»...
- «Ну что вы, Л.К.! Очень неверно. Как это “внешне” вы себе представляете? Будто в поэме я действительно нарисовала свою подругу, как думают некоторые... Я нарисовала не ее, а ее, и себя, и Соломинку Андроникову... Все мы тогда такие были...»
- Ну а какая все-таки О.А. была в действительности? За что вы любили ее?
- «Она была очень острая, своеобразная, умная, образованная... Прекрасно знала искусство, особенно Возрождение. Прищурится издали и скажет: “Филиппо Липпи?” - и всегда верно, ни одной ошибки... Когда мы жили вместе, она была уже увядшей, так что я подозреваю, что ей было не тридцать пять, а уже больше сорока... Потом у нас испортились отношения на семейной почве... Д. рассказывает, что там [в Париже] она была очень одинока, очень нища. Но царственно носила свои лохмотья».
В эти же дни выяснилось, что NN давно уже получила пропуск в магазин, то есть право на паек* ее известили - и она позабыла* об этом, чудовище... Я ужасно счастлива, теперь она будет сыта. О.Р. ходила дважды в магазин, и я с Люшей один раз - когда О.Р. уезжала на Чирчик. - Капуста, желе, вино, пшенная крупа, лапша.