8 февраля 1942 года
в дневниках
Всеволод Багрицкий, поэт, 20 лет, военный корреспондент газеты «Отвага» 2-й Ударной армии Волховского фронта.
8 февраля.
Сегодня вернулся из второй поездки на так называемую передовую. Я бродил по разрушенным деревням, где не осталось ни одного целого дома. Я видел жителей, почти всю зиму просидевших в землянках. Люди ушли в землю. Над ними гремели бои, менялась власть, стонали раненые, но они не вылезали, забыв о свежем воздухе, солнце, разучившись говорить громко и свободно.
Увидев все это, став непосредственным свидетелем - я не удивился. Я спросил себя: почему меня не поражает вид этих нескончаемых бедствий и разрушений? И вдруг понял. Так я и представлял себе войну, находясь в Москве и Чистополе.
Я легко переношу трудности. Мне не страшны поездки в открытых машинах по морозу, ночевки в самых неожиданных местах. Только потом, когда добираешься до своей землянки, чувствуешь тяжелую усталость.
Непривычка и неприспособленность к военной жизни сказываются в каждом моем движении.
В эту поездку была довольно теплая погода, и, когда приходилось передвигаться пешком, я стрелял из нагана в каких-то больших птиц с красной грудью, похожих на снегирей. Бессмысленная эта охота оказалась очень приятным занятием. Правда, мне ни разу не удалось попасть в цель.
Я всегда писал стихи очень редко. И только в Чистополе, очевидно вследствие одиночества и тоски, сумел написать за два месяца пять-шесть стихотворений. Сейчас я ощущаю полную тупость воображения. Мне кажется, за время войны не смогу ничего сделать. А может быть, и смогу.
Ольга Берггольц, поэт, 31 год, сотрудник Дома радио, Ленинград:
8 февраля. Папу держали вчера в НКВД до 12 ч, а потом он просто не попал к нам потому, что дверь в ДР была уже закрыта. Его, кажется, высылают все-таки. В чем дело, он не объяснил, но говорит, что какие-то новые мотивы, и просил «приготовить рюкзачок». Расстроен страшно. Должен завтра прийти. В чем дело - ума не приложу, чувствую только, что какая-то очередная подлая и бессмысленная обида. В мертвом городе вертится мертвая машина и когтит и без того измученных и несчастных людей.
Я ходила к отцу несколько дней назад, как он трогательно и хлопотливо ухаживал за мною, как горевал о Коле. И никогда не забуду я его лица при свете свечки, ставшего вдруг каким-то необычайно милым, детским, когда он сказал мне:
- А у меня, понимаешь ли, какая-то такая жажда жизни появилась, - сам удивляюсь. Вот я уже думаю, как мой садик распланировать, - весной. Деревянный-то забор мы уже сожгли, но я тут моток колючей проволоки присмотрел - обнесу садик колючей проволокой… Понимаешь, мне семена охота покупать, - цветы сажать, розы. Покупать вообще хочется. Я вот пуговиц накупил зачем-то, пряжек, обои хочу купить, комнату оклеить. Страшная какая-то жажда жизни появилась, черт ее возьми…
В его маленькой амбулатории - тепло, чисто, даже светло - есть фонари и свечи. Он организовал лазарет для дистрофиков, - изобретает для них разные кисельки, возится с больными сиделками, хлопочет - уже старый, но бодрый, деятельный, веселый.
Естественно - мужественно, без подчеркивания своего героизма человек выдержал 5 месяцев дикой блокады, лечил людей и пекся о них неустанно - несмотря на горчайшую обиду, нанесенную ему властью в октябре, когда его ни за что собрались высылать, жил общей жизнью с народом - сам народ и костяк жизни города, - и вот!
Что-то все-таки откопали и допекают человека.
Власть в руках у обидчиков. Как их повылезало, как они распоясались во время войны, и как они мучительно отвратительны на фоне бездонной людской, всенародной, человеческой трагедии.
Видимо, рассчитывая на скорое снятие блокады и награждения в связи с этим, почтенное учреждение торопится обеспечить материал для орденов, - «и мы пахали!» О, мразь, мразь!
Практически лучше, чтоб отец уехал из этого морга (говорят, что умерло уже около полутора миллионов ленинградцев). Если обида - только обида, черт с нею, - пусть едет. Доберется до мамы, там устроится, только бы вынес дорогу…
С утра настроение было рабочим, хотелось писать о Хамармере, а сейчас, из-за отца, вновь все кажется ложью и фальшью.
К чему все наши усилия, если остается возможность терзать честного человека без всяких оснований?
Ни к чему! Ни к чему.
Друг мой, ты честен: покинь этот край!
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года, Ленинград:
8 февраля.
232[-й] день войны. Воскресенье. Лихорадочно тороплюсь жить. Заполняю эти листки своими мыслями, отображениями переживаемого и пережитого. Дивный, редкостный около меня человек, жена-друг М. Ф. Сегодня она именинница... А у меня утром вечерняя отрава еще сильнее чувствовалась. Напряг все свои силы, чтобы превозмочь хмару.
Дорогой мой дальний друг, читатель этих листков, ты выберешь, что не теряет своего значения и ценности, а остальное пропустишь и выкинешь. А поэтому я даю себе свободу помещать здесь все, что считаю необходимым запечатлеть не только из настоящего, но и из прошлого. Ничего не хотелось бы упустить, что давало бы хоть один лишний штрих для истории моего исключительного времени, точнее, для истории быта среднего русского интеллигента.
<...>
Всю жизнь я решал вопрос о Боге, о природе. Признаюсь, все эти вопросы так же остались открытыми. Правда, я неверующий. Но правильнее - отстранивший от себя решение этих вопросов. Они свыше меня. Я знаю только, что Бога, управляющего миром согласно законам любви, нет. А другого Бога я не знаю и знать не хочу. Я сам себе Бог... Бог же, как тождество с природой, самотворчество природы, мне непостижим. Слишком грандиозна Вселенная, велики и сложны ее законы, загадочно начало жизни, так замысловато устройство животного тела и страшна иррациональность природы. Часто природа и мой человеческий разум несовместимы. Природа непонятна мне. В особенности теперь, в эти страшные годы и дни человеческой бойни разумных существ. Я преклоняюсь перед величием и красотой природы, но и содрогаюсь от ее жестокости, от ее слепоты, от ее иррациональности. Природа - диалектична и, повторяю, иррациональна. Может быть, это только на земле случилось, что произведение природы, называющееся человеком, осознало эту самую природу и содрогнулось в страхе и ужасе перед неизведанными тайнами природы. И тут мне непонятны те мысли, которые звали от разума к природе, к отказу от культуры. Вся моя жизнь - служение культуре, и весь смысл жизни - в создании ее, в исправлении, в обработке культуры. Будущее человечество - это культурное будущее, расцвет культуры. Человечество достигнет этой степени своего развития и поистине станет культурным человечеством. Вот что бодрит меня в тяжелые мрачные дни, переживаемые человечеством. Вот что поднимает меня на борьбу с теми вместе, кто борется за это будущее культурное человечество. «Наша эра», ведущая счет от «Рождества Христова», или должна оправдать себя (а она не оправдала и не может оправдать!), [или] должна смениться новой «нашей эрой», рождением нового культурного (поистине культурного) и гуманного человечества. Многим, и мне в том числе, казалось, что такая эра началась 25 октября (7 ноября) 1917 года. Будущее покажет, так ли это. Во всяком случае для меня другой эры пока нет. С этой же эрой у меня есть будущее, я говорю смело «у меня», пусть я даже завтра погибну. Тут «у меня» сливается [с] «у нас». Будущее, и светлое будущее, человечества есть. Оно победит, направит слепую, диалектически творческую природу.
Уважаемый читатель! Дневниковая запись Георгия Князева от 08 февраля 1942 года очень объемна и глубока по мыслям, в ней изложенным. Здесь я привел только ее начало и концовку. Но я вам советую прочесть её полностью, чтобы почувствовать, что такое сила духа, откуда она берётся и чем живёт. Полный текст вы найдете здесь: https://prozhito.org/note/343074
Если вы прочитали полный текст записи Георгия Князева, то вы удивитесь, как с ним перекликаются мысли из дневника Михаила Пришвина.
Михаил Пришвин, писатель, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
8 февраля.
-19. Ветер сильный, меняющийся, метель. Считают, что серия упорных морозов без оттепелей при солнце и восточном ветре оканчивается. Снег мелкий, иголочками, крестиками, редко звездочками.
Под влиянием речи Черчилля впервые стало ясно, что «мы» - это уже не большевики, а часть многонародного фронта против фашистов (и что Сталин больше не «вождь», а «премьер»). А немцы, наши учителя, теперь больше не учителя наши, потому что мы их школу окончили. Да, их школа была хороша при царях, когда и сами цари были немцы. И еще совершился переворот в мыслях относительно евреев. Как ни была ненавистна их культурно-паразитная диктатура, фашист оказался страшнее. И еще страшнее фашистов германских тот современный «Минин», который их ждет. После знакомства с «Мининым» еврей или пусть жид становится благодетелем человечества.
В существе мира создающегося есть только две силы - это Я и Ты (Бог). Взаимодействием этих двух сил порожден весь мир, видимый и невидимый. Если это знать, то все люди становятся понятны в существе своем с первого взгляда: все они распределяются между двумя полюсами - Я и Бог. И весь путь человека определится в самораскрытии Бога.
Бывает все-таки на короткое время, я чувствую, нравственное стеснение в отношении своей бывшей семьи. Но как только я вспомню, что Ляля со мною, стесненность исчезает, и вся вина за разрыв переходит на них.
Еще бывает иногда со мною по ночам, когда не спится. Мне тогда ясно бывает, что душа Ляли меня всего обнимает, что в ее душе я, как ребенок в утробе. И что у меня, как у ребенка, есть все и мне надо только расти.
Очень хочется мне передать еще: иногда бывает у меня что-то вроде суеверной оглядки на Лялю. Тогда мне кажется, будто она не просто женщина с обычными женскими слабостями. А что она?.. - Что? - спрашиваю сам себя. И вот тут мне намеком встает Ангел-хранитель, не как в молитвах произносится, а как есть он сам. А потом уж через это «сам» я как нечто второе, произнесенное людьми, понимаю и молитвенного Ангела-хранителя.
Вот, наверно, тоже как «сам» настоящие большие верующие чувствуют Христа возле себя. Я уверен, что Ляля так именно чувствует. Но мне большое счастье, что я в ней живу и расту.
Вспоминал Софью Павловну, ее агрессию и сравнивал с Лялей и спрашивал, почему-то с той не вышло и чем взяла эта. Та была во власти пола и все у нее полом кончалось. Сила этой была в борьбе с полом путем преодоления его эросом
Всеволод Багрицкий, поэт, 20 лет, военный корреспондент газеты «Отвага» 2-й Ударной армии Волховского фронта.
8 февраля.
Сегодня вернулся из второй поездки на так называемую передовую. Я бродил по разрушенным деревням, где не осталось ни одного целого дома. Я видел жителей, почти всю зиму просидевших в землянках. Люди ушли в землю. Над ними гремели бои, менялась власть, стонали раненые, но они не вылезали, забыв о свежем воздухе, солнце, разучившись говорить громко и свободно.
Увидев все это, став непосредственным свидетелем - я не удивился. Я спросил себя: почему меня не поражает вид этих нескончаемых бедствий и разрушений? И вдруг понял. Так я и представлял себе войну, находясь в Москве и Чистополе.
Я легко переношу трудности. Мне не страшны поездки в открытых машинах по морозу, ночевки в самых неожиданных местах. Только потом, когда добираешься до своей землянки, чувствуешь тяжелую усталость.
Непривычка и неприспособленность к военной жизни сказываются в каждом моем движении.
В эту поездку была довольно теплая погода, и, когда приходилось передвигаться пешком, я стрелял из нагана в каких-то больших птиц с красной грудью, похожих на снегирей. Бессмысленная эта охота оказалась очень приятным занятием. Правда, мне ни разу не удалось попасть в цель.
Я всегда писал стихи очень редко. И только в Чистополе, очевидно вследствие одиночества и тоски, сумел написать за два месяца пять-шесть стихотворений. Сейчас я ощущаю полную тупость воображения. Мне кажется, за время войны не смогу ничего сделать. А может быть, и смогу.
Ольга Берггольц, поэт, 31 год, сотрудник Дома радио, Ленинград:
8 февраля. Папу держали вчера в НКВД до 12 ч, а потом он просто не попал к нам потому, что дверь в ДР была уже закрыта. Его, кажется, высылают все-таки. В чем дело, он не объяснил, но говорит, что какие-то новые мотивы, и просил «приготовить рюкзачок». Расстроен страшно. Должен завтра прийти. В чем дело - ума не приложу, чувствую только, что какая-то очередная подлая и бессмысленная обида. В мертвом городе вертится мертвая машина и когтит и без того измученных и несчастных людей.
Я ходила к отцу несколько дней назад, как он трогательно и хлопотливо ухаживал за мною, как горевал о Коле. И никогда не забуду я его лица при свете свечки, ставшего вдруг каким-то необычайно милым, детским, когда он сказал мне:
- А у меня, понимаешь ли, какая-то такая жажда жизни появилась, - сам удивляюсь. Вот я уже думаю, как мой садик распланировать, - весной. Деревянный-то забор мы уже сожгли, но я тут моток колючей проволоки присмотрел - обнесу садик колючей проволокой… Понимаешь, мне семена охота покупать, - цветы сажать, розы. Покупать вообще хочется. Я вот пуговиц накупил зачем-то, пряжек, обои хочу купить, комнату оклеить. Страшная какая-то жажда жизни появилась, черт ее возьми…
В его маленькой амбулатории - тепло, чисто, даже светло - есть фонари и свечи. Он организовал лазарет для дистрофиков, - изобретает для них разные кисельки, возится с больными сиделками, хлопочет - уже старый, но бодрый, деятельный, веселый.
Естественно - мужественно, без подчеркивания своего героизма человек выдержал 5 месяцев дикой блокады, лечил людей и пекся о них неустанно - несмотря на горчайшую обиду, нанесенную ему властью в октябре, когда его ни за что собрались высылать, жил общей жизнью с народом - сам народ и костяк жизни города, - и вот!
Что-то все-таки откопали и допекают человека.
Власть в руках у обидчиков. Как их повылезало, как они распоясались во время войны, и как они мучительно отвратительны на фоне бездонной людской, всенародной, человеческой трагедии.
Видимо, рассчитывая на скорое снятие блокады и награждения в связи с этим, почтенное учреждение торопится обеспечить материал для орденов, - «и мы пахали!» О, мразь, мразь!
Практически лучше, чтоб отец уехал из этого морга (говорят, что умерло уже около полутора миллионов ленинградцев). Если обида - только обида, черт с нею, - пусть едет. Доберется до мамы, там устроится, только бы вынес дорогу…
С утра настроение было рабочим, хотелось писать о Хамармере, а сейчас, из-за отца, вновь все кажется ложью и фальшью.
К чему все наши усилия, если остается возможность терзать честного человека без всяких оснований?
Ни к чему! Ни к чему.
Друг мой, ты честен: покинь этот край!
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года, Ленинград:
8 февраля.
232[-й] день войны. Воскресенье. Лихорадочно тороплюсь жить. Заполняю эти листки своими мыслями, отображениями переживаемого и пережитого. Дивный, редкостный около меня человек, жена-друг М. Ф. Сегодня она именинница... А у меня утром вечерняя отрава еще сильнее чувствовалась. Напряг все свои силы, чтобы превозмочь хмару.
Дорогой мой дальний друг, читатель этих листков, ты выберешь, что не теряет своего значения и ценности, а остальное пропустишь и выкинешь. А поэтому я даю себе свободу помещать здесь все, что считаю необходимым запечатлеть не только из настоящего, но и из прошлого. Ничего не хотелось бы упустить, что давало бы хоть один лишний штрих для истории моего исключительного времени, точнее, для истории быта среднего русского интеллигента.
<...>
Всю жизнь я решал вопрос о Боге, о природе. Признаюсь, все эти вопросы так же остались открытыми. Правда, я неверующий. Но правильнее - отстранивший от себя решение этих вопросов. Они свыше меня. Я знаю только, что Бога, управляющего миром согласно законам любви, нет. А другого Бога я не знаю и знать не хочу. Я сам себе Бог... Бог же, как тождество с природой, самотворчество природы, мне непостижим. Слишком грандиозна Вселенная, велики и сложны ее законы, загадочно начало жизни, так замысловато устройство животного тела и страшна иррациональность природы. Часто природа и мой человеческий разум несовместимы. Природа непонятна мне. В особенности теперь, в эти страшные годы и дни человеческой бойни разумных существ. Я преклоняюсь перед величием и красотой природы, но и содрогаюсь от ее жестокости, от ее слепоты, от ее иррациональности. Природа - диалектична и, повторяю, иррациональна. Может быть, это только на земле случилось, что произведение природы, называющееся человеком, осознало эту самую природу и содрогнулось в страхе и ужасе перед неизведанными тайнами природы. И тут мне непонятны те мысли, которые звали от разума к природе, к отказу от культуры. Вся моя жизнь - служение культуре, и весь смысл жизни - в создании ее, в исправлении, в обработке культуры. Будущее человечество - это культурное будущее, расцвет культуры. Человечество достигнет этой степени своего развития и поистине станет культурным человечеством. Вот что бодрит меня в тяжелые мрачные дни, переживаемые человечеством. Вот что поднимает меня на борьбу с теми вместе, кто борется за это будущее культурное человечество. «Наша эра», ведущая счет от «Рождества Христова», или должна оправдать себя (а она не оправдала и не может оправдать!), [или] должна смениться новой «нашей эрой», рождением нового культурного (поистине культурного) и гуманного человечества. Многим, и мне в том числе, казалось, что такая эра началась 25 октября (7 ноября) 1917 года. Будущее покажет, так ли это. Во всяком случае для меня другой эры пока нет. С этой же эрой у меня есть будущее, я говорю смело «у меня», пусть я даже завтра погибну. Тут «у меня» сливается [с] «у нас». Будущее, и светлое будущее, человечества есть. Оно победит, направит слепую, диалектически творческую природу.
Уважаемый читатель! Дневниковая запись Георгия Князева от 08 февраля 1942 года очень объемна и глубока по мыслям, в ней изложенным. Здесь я привел только ее начало и концовку. Но я вам советую прочесть её полностью, чтобы почувствовать, что такое сила духа, откуда она берётся и чем живёт. Полный текст вы найдете здесь: https://prozhito.org/note/343074
Если вы прочитали полный текст записи Георгия Князева, то вы удивитесь, как с ним перекликаются мысли из дневника Михаила Пришвина.
Михаил Пришвин, писатель, 69 лет, Ярославская область, Переславль-Залесский район:
8 февраля.
-19. Ветер сильный, меняющийся, метель. Считают, что серия упорных морозов без оттепелей при солнце и восточном ветре оканчивается. Снег мелкий, иголочками, крестиками, редко звездочками.
Под влиянием речи Черчилля впервые стало ясно, что «мы» - это уже не большевики, а часть многонародного фронта против фашистов (и что Сталин больше не «вождь», а «премьер»). А немцы, наши учителя, теперь больше не учителя наши, потому что мы их школу окончили. Да, их школа была хороша при царях, когда и сами цари были немцы. И еще совершился переворот в мыслях относительно евреев. Как ни была ненавистна их культурно-паразитная диктатура, фашист оказался страшнее. И еще страшнее фашистов германских тот современный «Минин», который их ждет. После знакомства с «Мининым» еврей или пусть жид становится благодетелем человечества.
В существе мира создающегося есть только две силы - это Я и Ты (Бог). Взаимодействием этих двух сил порожден весь мир, видимый и невидимый. Если это знать, то все люди становятся понятны в существе своем с первого взгляда: все они распределяются между двумя полюсами - Я и Бог. И весь путь человека определится в самораскрытии Бога.
Бывает все-таки на короткое время, я чувствую, нравственное стеснение в отношении своей бывшей семьи. Но как только я вспомню, что Ляля со мною, стесненность исчезает, и вся вина за разрыв переходит на них.
Еще бывает иногда со мною по ночам, когда не спится. Мне тогда ясно бывает, что душа Ляли меня всего обнимает, что в ее душе я, как ребенок в утробе. И что у меня, как у ребенка, есть все и мне надо только расти.
Очень хочется мне передать еще: иногда бывает у меня что-то вроде суеверной оглядки на Лялю. Тогда мне кажется, будто она не просто женщина с обычными женскими слабостями. А что она?.. - Что? - спрашиваю сам себя. И вот тут мне намеком встает Ангел-хранитель, не как в молитвах произносится, а как есть он сам. А потом уж через это «сам» я как нечто второе, произнесенное людьми, понимаю и молитвенного Ангела-хранителя.
Вот, наверно, тоже как «сам» настоящие большие верующие чувствуют Христа возле себя. Я уверен, что Ляля так именно чувствует. Но мне большое счастье, что я в ней живу и расту.
Вспоминал Софью Павловну, ее агрессию и сравнивал с Лялей и спрашивал, почему-то с той не вышло и чем взяла эта. Та была во власти пола и все у нее полом кончалось. Сила этой была в борьбе с полом путем преодоления его эросом