15 января. Из дневника композитора
Сергея Прокофьева за 1927-ой год (о поездке в СССР):
Утром Эйдкунен, бывшая русская граница, а теперь граница Германии с Литвой. Пересадка из специального вагона в обыкновенный. Холодно и зябко. Перед отъездом из Парижа я спешил сшить себе новое пальто, без меха - к общему ужасу. Но ведь в России я никогда не носил мехового, решил поэтому продолжить ту же линию. Литовцы вежливы, спокойны и говорят по-русски, как будто не Литва, а Россия. Поезд еле тащится. В старые времена они ходили по этой линии иначе.
В вагоне-ресторане меня окликнул Пиотровский - тенор, который когда-то учился со мной в Консерватории. Он оказался литовцем и, за музыкальной бедностью Литвы, первым музыкантом в своём государстве. Поёт он впрочем, кажется, недурно и для тенора очень музыкален. Первый организовал в Ковно оперу, и слава его не только распространилась по всей Литве, но и докатилась до других провинциальных столиц, вроде Ревеля и Риги. Сейчас он ехал выступать в Ригу, был мил, с удовольствием вспоминал Россию. Его пригласили опять в Ленинград, но он боится ехать: литовское правительство правеет и переарестовало нескольких большевиков: видным литовцам поэтому не рекомендуется соваться в Россию, дабы не попасть в заложники.
День длинный и медленный. Поезд еле тащится. Всюду белый снег. Я спросил у Пиотровского, почему так ползёт наш поезд. Он ответил философски:
- Видите ли, страна маленькая. Чем медленнее через неё ехать, тем больше она производит впечатление.
К тому же поезд умудрился опоздать на пару часов. Поэтому приехали в Ригу в половине двенадцатого ночи. На вокзале встретил Маевский и два ангажировавших меня менеджера. Очень приятно было сесть в саночки; я не помню, когда в них ездил. Маевский разыгрывал первейшего друга со мной и чувствовал себя чем-то вроде хозяина, так как я попал в Ригу его стараниями.
Компаньоны-менеджеры оказались добродушными латышами, кормили ужином и угощали водкой, поданной в чайнике. По субботам в Латвии спиртные напитки запрещены, чтобы не напивались к воскресенью.
Утром Эйдкунен, бывшая русская граница, а теперь граница Германии с Литвой. Пересадка из специального вагона в обыкновенный. Холодно и зябко. Перед отъездом из Парижа я спешил сшить себе новое пальто, без меха - к общему ужасу. Но ведь в России я никогда не носил мехового, решил поэтому продолжить ту же линию. Литовцы вежливы, спокойны и говорят по-русски, как будто не Литва, а Россия. Поезд еле тащится. В старые времена они ходили по этой линии иначе.
В вагоне-ресторане меня окликнул Пиотровский - тенор, который когда-то учился со мной в Консерватории. Он оказался литовцем и, за музыкальной бедностью Литвы, первым музыкантом в своём государстве. Поёт он впрочем, кажется, недурно и для тенора очень музыкален. Первый организовал в Ковно оперу, и слава его не только распространилась по всей Литве, но и докатилась до других провинциальных столиц, вроде Ревеля и Риги. Сейчас он ехал выступать в Ригу, был мил, с удовольствием вспоминал Россию. Его пригласили опять в Ленинград, но он боится ехать: литовское правительство правеет и переарестовало нескольких большевиков: видным литовцам поэтому не рекомендуется соваться в Россию, дабы не попасть в заложники.
День длинный и медленный. Поезд еле тащится. Всюду белый снег. Я спросил у Пиотровского, почему так ползёт наш поезд. Он ответил философски:
- Видите ли, страна маленькая. Чем медленнее через неё ехать, тем больше она производит впечатление.
К тому же поезд умудрился опоздать на пару часов. Поэтому приехали в Ригу в половине двенадцатого ночи. На вокзале встретил Маевский и два ангажировавших меня менеджера. Очень приятно было сесть в саночки; я не помню, когда в них ездил. Маевский разыгрывал первейшего друга со мной и чувствовал себя чем-то вроде хозяина, так как я попал в Ригу его стараниями.
Компаньоны-менеджеры оказались добродушными латышами, кормили ужином и угощали водкой, поданной в чайнике. По субботам в Латвии спиртные напитки запрещены, чтобы не напивались к воскресенью.