5 января 1942 года
в дневниках Ивана Бунина и трёх ленинградцев.
Иван Бунин, 71 год, Париж.
5 января.
Понедельник. [...] Нынче оч. голодный день: месиво из тыквы с маленькой дозой картофеля и тертая сырая репа (белая) - некоторое сходство с тертой редькой, кушанье оч. противное. [...]
Подумать только: 20 лет, 1/3 всей человеческой жизни прожили мы в Париже!
Барятинский, Аргутинский, Кульман, Куприн, Мережковский [пропущено место. - М. Г.] Аминад. Все были молоды, счастливы.
ВЕРА ИНБЕР, поэт, 51 год.
5 января. Артобстрел нашего района и даже нашей территории. Снаряды рвались так близко, что было предложено всем нам выйти из фасадных комнат главного здания.
На днях мне снился сон, будто я и еще люди, невидимые в темноте, стоим в подворотне, пережидая обстрел. Проносятся полые светящиеся шары. «Остерегайтесь брызг. Это ипритные волчки!» - кричит кто-то. Я проснулась со стеснением в сердце.
Говорят, будто мы взяли Мгу. Но кто это слышал? Ведь радио почти ни у кого не работает.
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года.
Сто девяносто восьмой день войны. Понедельник. Погибли от истощения и испытаний Софья Алексеевна Шахматова-Коплан и ее шестнадцатилетний сын Алеша, внук академика Шахматова, мальчик особенно одаренный и большой любитель астрономии, несомненно, проявивший бы себя в излюбленной области и, вероятно, в будущем ставший бы выдающимся ученым, а может быть, даже и академиком.
На меня и всех наших сотрудников эта весть произвела потрясающее впечатление. В «Крестах» находится отец погибшего мальчика-ученого и муж Софьи Алексеевны Б. И. Коплан. Чтобы разыскать его, снести ему передачу, мать и сын тратили все свои выходные дни и отдавали свои последние крохи. Потом силы их ослабли, и оба они слегли беспомощными и обреченными. О смерти их пришла нам сказать старушка-мать Б. И. [Коплана]. Она пережила их, хотя и сама еле двигается. Умерли они в то время, когда она уходила за хлебом. Удивительно стойкая и выдержанная была С. А. Она ни разу не пожаловалась на свою судьбу, на лишения, на трудности, замечательно преданным работником была и Архиву. За несколько дней до смерти она написала записку нашим сотрудникам - своим сослуживцам: «Спасите, погибаем»... Но что мы могли сделать? Стали хлопотать о помещении ее с сыном в больницу. Председатель месткома Травина носила им из столовой обеды из воды... И вот все кончилось так неожиданно и трагически.
Приехал домой совершенно разбитым. Стучало сердце. Ехал во время обстрела, приближавшегося к нашему району. Когда закрыли парадную, народ бежал, ища укрытий от разрывающихся где-то на недалеком расстоянии снарядов. На темной лестнице встретились с академиком Крачковским. Он шел, как всегда, внешне невозмутимо, спокойно. Сообщил ему о трагической гибели Шахматовых.
Здесь начинаю публикацию в своем журнале военного дневника поэта, прозаика, фантаста Вадима Сергеевича Шефнера. В январе 1942 ему исполнилось 26 лет.
Хотя Шефнер уже с 1940-го был членом СП и имел «белый билет» по здоровью: от рождения не видел левым глазом, - в августе 1941 года его призвали в армию и послали рядовым красноармейцем в батальон аэродромного обслуживания , где он хлебнул горя полной чашей, чудом не погибнув от голода. Но тут литературное начальство его обнаружило, и в канун 1942 года он был зачислен в штат армейской газеты Ленинградского фронта «Знамя Победы». С приходом в редакцию Шефнер и принимается за новый дневник. Вот две первые его записи:
3.1.42. И вот, после долгого перерыва, я снова начинаю, вернее, продолжаю свой дневник. Много, много нового произошло за этот перерыв в ведении дневника. Нo это слишком долго описывать, сразу не описать. Поэтому я буду делать так: писать о том, что произошло со мною за данный день, а попутно вспоминать предыдущее.
Moй сегодняшний день. Сейчас я сижу в одной из комнат редакции «З<намя> П<обеды>» и при свете ночника пишу эти строки. Электричества по вечерам нет уже несколько дней. В той комнате, где я сижу, - тепло. Но сижу я здесь не совсем законно, - по-настоящему я должен находиться и работать в другой, где моя койка, но там собачий холод.
Встал я сегодня в 9 1/2 и сразу же пошел за завтраком. Я столуюсь на красноармейской кухне, пища подается из окошечка кухни-землянки. Ешь где хочешь. Члены команды едят в типографии, а я тащусь с котелком 1/2 километра обратно, в редакцию. По дороге суп стынет, и я бегаю по всей редакции - ищу, где топится печка, и разогреваю. Это очень сложно и неприятно. Сегодня написал маленькую вещь для отдела юмора. Еще не знаю, пойдет ли. Я только третий день перешел в редакцию и еще не знаю толком что к чему.
Самое мучительное - это холод. К недоеданию я почти привык. Но я страшно мерзну в редакции после землянки, в которой я жил, когда находился в автороте БАО.
Это был самый грустный Новый год в моей жизни. Я сидел один в темноте у плохо протопленной печки, и в желудке было пусто, и грустно и тоскливо было на сердце. И я взял и лег спать в 10 1/2 вечера и заснул. Мне снился какой-то хороший сон, но что именно снилось - не помню. Так я встретил 1942-й.
5.1.42
Чувствую себя погано. Легкие. В комнате холодно, хотя на дворе оттепель. Свету нет. Эти строки пишу при коптилке. С тоской думаю о маме и Гале. Бедные, как они страдают. Лучше не думать. Я ничем не могу им помочь, ничем...
Иван Бунин, 71 год, Париж.
5 января.
Понедельник. [...] Нынче оч. голодный день: месиво из тыквы с маленькой дозой картофеля и тертая сырая репа (белая) - некоторое сходство с тертой редькой, кушанье оч. противное. [...]
Подумать только: 20 лет, 1/3 всей человеческой жизни прожили мы в Париже!
Барятинский, Аргутинский, Кульман, Куприн, Мережковский [пропущено место. - М. Г.] Аминад. Все были молоды, счастливы.
ВЕРА ИНБЕР, поэт, 51 год.
5 января. Артобстрел нашего района и даже нашей территории. Снаряды рвались так близко, что было предложено всем нам выйти из фасадных комнат главного здания.
На днях мне снился сон, будто я и еще люди, невидимые в темноте, стоим в подворотне, пережидая обстрел. Проносятся полые светящиеся шары. «Остерегайтесь брызг. Это ипритные волчки!» - кричит кто-то. Я проснулась со стеснением в сердце.
Говорят, будто мы взяли Мгу. Но кто это слышал? Ведь радио почти ни у кого не работает.
Георгий Князев, историк-архивист, 54 года.
Сто девяносто восьмой день войны. Понедельник. Погибли от истощения и испытаний Софья Алексеевна Шахматова-Коплан и ее шестнадцатилетний сын Алеша, внук академика Шахматова, мальчик особенно одаренный и большой любитель астрономии, несомненно, проявивший бы себя в излюбленной области и, вероятно, в будущем ставший бы выдающимся ученым, а может быть, даже и академиком.
На меня и всех наших сотрудников эта весть произвела потрясающее впечатление. В «Крестах» находится отец погибшего мальчика-ученого и муж Софьи Алексеевны Б. И. Коплан. Чтобы разыскать его, снести ему передачу, мать и сын тратили все свои выходные дни и отдавали свои последние крохи. Потом силы их ослабли, и оба они слегли беспомощными и обреченными. О смерти их пришла нам сказать старушка-мать Б. И. [Коплана]. Она пережила их, хотя и сама еле двигается. Умерли они в то время, когда она уходила за хлебом. Удивительно стойкая и выдержанная была С. А. Она ни разу не пожаловалась на свою судьбу, на лишения, на трудности, замечательно преданным работником была и Архиву. За несколько дней до смерти она написала записку нашим сотрудникам - своим сослуживцам: «Спасите, погибаем»... Но что мы могли сделать? Стали хлопотать о помещении ее с сыном в больницу. Председатель месткома Травина носила им из столовой обеды из воды... И вот все кончилось так неожиданно и трагически.
Приехал домой совершенно разбитым. Стучало сердце. Ехал во время обстрела, приближавшегося к нашему району. Когда закрыли парадную, народ бежал, ища укрытий от разрывающихся где-то на недалеком расстоянии снарядов. На темной лестнице встретились с академиком Крачковским. Он шел, как всегда, внешне невозмутимо, спокойно. Сообщил ему о трагической гибели Шахматовых.
Здесь начинаю публикацию в своем журнале военного дневника поэта, прозаика, фантаста Вадима Сергеевича Шефнера. В январе 1942 ему исполнилось 26 лет.
Хотя Шефнер уже с 1940-го был членом СП и имел «белый билет» по здоровью: от рождения не видел левым глазом, - в августе 1941 года его призвали в армию и послали рядовым красноармейцем в батальон аэродромного обслуживания , где он хлебнул горя полной чашей, чудом не погибнув от голода. Но тут литературное начальство его обнаружило, и в канун 1942 года он был зачислен в штат армейской газеты Ленинградского фронта «Знамя Победы». С приходом в редакцию Шефнер и принимается за новый дневник. Вот две первые его записи:
3.1.42. И вот, после долгого перерыва, я снова начинаю, вернее, продолжаю свой дневник. Много, много нового произошло за этот перерыв в ведении дневника. Нo это слишком долго описывать, сразу не описать. Поэтому я буду делать так: писать о том, что произошло со мною за данный день, а попутно вспоминать предыдущее.
Moй сегодняшний день. Сейчас я сижу в одной из комнат редакции «З<намя> П<обеды>» и при свете ночника пишу эти строки. Электричества по вечерам нет уже несколько дней. В той комнате, где я сижу, - тепло. Но сижу я здесь не совсем законно, - по-настоящему я должен находиться и работать в другой, где моя койка, но там собачий холод.
Встал я сегодня в 9 1/2 и сразу же пошел за завтраком. Я столуюсь на красноармейской кухне, пища подается из окошечка кухни-землянки. Ешь где хочешь. Члены команды едят в типографии, а я тащусь с котелком 1/2 километра обратно, в редакцию. По дороге суп стынет, и я бегаю по всей редакции - ищу, где топится печка, и разогреваю. Это очень сложно и неприятно. Сегодня написал маленькую вещь для отдела юмора. Еще не знаю, пойдет ли. Я только третий день перешел в редакцию и еще не знаю толком что к чему.
Самое мучительное - это холод. К недоеданию я почти привык. Но я страшно мерзну в редакции после землянки, в которой я жил, когда находился в автороте БАО.
Это был самый грустный Новый год в моей жизни. Я сидел один в темноте у плохо протопленной печки, и в желудке было пусто, и грустно и тоскливо было на сердце. И я взял и лег спать в 10 1/2 вечера и заснул. Мне снился какой-то хороший сон, но что именно снилось - не помню. Так я встретил 1942-й.
5.1.42
Чувствую себя погано. Легкие. В комнате холодно, хотя на дворе оттепель. Свету нет. Эти строки пишу при коптилке. С тоской думаю о маме и Гале. Бедные, как они страдают. Лучше не думать. Я ничем не могу им помочь, ничем...