16 декабря 1941 года
в дневниках
Георгий Князев, 54 года, историк-архивист, Ленинград.
Сто семьдесят восьмой день войны. Понедельник. Жить трудно, умереть легче. Но похоронить покойника всего труднее. Родственник Беркович, умерший от истощения, до сих пор находится у них в квартире. Муж подруги М. Ф., чувствуя себя значительно ослабевшим, говорит своим домашним: «Как свалюсь, везите в больницу. Пусть там умру, а то вы тут смучаетесь со мной».
Сегодня после 4-х часов дня опять обстреливался город из тяжелых орудий. Об обстреле предупреждали жителей по радио. Вчерашний обстрел причинил много бедствий городу. Стервятники особенно ожесточенно обстреливали площадь и улицу Льва Толстого, где находится больница им. Эрисмана. Снарядом разрушена водопроводная магистраль, вода затопила площадь, и больница осталась без воды. Несколько снарядов попало в ее корпуса, разрушило решетку. И. И. Любименко должна была читать лекцию для раненых красноармейцев и еле выбралась оттуда.
Очень страдают ленинградцы от отсутствия света. Некоторые, приходя со службы, все делают дома в темноте на ощупь, рано ложатся спать и утром встают в абсолютной темноте (у тех, у кого не забиты окна, дневным светом сейчас могут пользоваться не ранее 9 часов), и одеваются, и умываются на ощупь. Правда, многие и не умываются, по-видимому. Не всегда и вода бывает. И холодно. У многих, в особенности у тех, у кого было пароводяное центральное отопление, - зверский холод.
Опять пошли в ход «буржуйки». Их изготовляют в большом количестве, но стоят они дорого, потому что кроме денег требуют в уплату хлеб от карточки до килограмма, в зависимости от нахальства мастера.
Второй день вижу по утрам академика И. Ю. Крачковского, таскающего к себе дрова. Вчера он остановился на площадке, запыхавшись и положив связочку дров перед собой. «Привал себе устроил», - сказал он мне, поздоровавшись. И отдохнув немного, прошел к себе. У них ушла обслуживающая их домработница. Жена Крачковского до сих пор занималась лишь научной работой и не вела, а лишь наблюдала за ведением домашнего хозяйства.
В Зоологическом институте, по коридорам которого я прохожу, мерзость и запустение. И сегодня все сотрудники авралом таскают уголь в кабинеты и пустующие залы.
Я подготовил доклад для очередного научного собрания Комиссии по истории Академии наук «К истории замещения академических кафедр». На этом заседании обязательно должен был бы присутствовать акад. Крачковский, но заседание пришлось отложить по крайней мере на неделю. Газет не имею, радио осталось в холодной комнате. Большого радиуса нет у меня и сегодня.
Все живут одной мыслью о победе, об отгоне, о разгроме врага. Передают об окружении немцев у Стрельны. Одна из наших соседок даже взялась штопать рваные простыни: «Раньше не штопала, чтобы немцам не досталось заштопанное, а теперь немцы не придут в Ленинград, штопать можно».
Плохи дела немцев, если даже маловеры заговорили об их разгроме. Да, мы умираем, но держимся. Ленинград держится вопреки всем предсказаниям скептиков. Не агонию, мучительную, предсмертную, роковую, а только тяжелое, почти смертельное ранение переживает Ленинград.
Кончаю свои записи. Со страхом смотрю на свои «мигалочки»: запас горючего иссякает. Неужели скоро и мне придется жить вечер, ночь и утро в темноте, «на ощупь»?
Ольга Хузе, 32 года, библиотекарь, Ленинград.
16 декабря.
Была сегодня в педучилище. Ушла пешком в 7 часов утра. Грозно вокруг города: канонада, вспышки, как зарницы. Два пожара в стороне Охты.
Впереди по мосту шел мужчина, упал и не встал. Женщина с саночками и мужчина подобрали его и повезли к постовому. Тот не принял, повезли дальше.
На обратном пути - опять на мосту мужчина лежит ничком, жив ли, мертв ли - все идут мимо, не взглядывая. Василий Семенович опух, не встает, на уроки не может прийти. Сергей Степанович грязный, опухший, раздраженный. Уроки идут без звонков, кое-как. Долго ли нам остается терпеть?
Всеволод Вишневский, 40 лет, писатель, Ленинград.
(178-й день войны.)
В Ленинграде участились случаи смерти от голода.
Сегодня утром в госпитале не дали завтрака.
Корабли ходят с ледоколами по заливу и обстреливают занятый врагом петергофский берег. Бьет Кронштадт, бьет авиация.
О делах Подплава. За осенне-зимний период сломали «теорию» о невозможности походов зимой в море. Были десятки походов. Активность пробудилась. Утоплено до шести немецких транспортов. На минах подорвалось несколько немецких военных кораблей. Ряд лодок стоит в двухчасовой готовности. Настроения на Подплаве в общем здоровые.
О современных концертах. Голодные актеры идут в части на Охту и на Васильевский остров в надежде там немного поесть. Иной раз подойдет какой-нибудь моряк и дает, извиняясь, артистке галеты: «Вы уж простите, следовало бы шоколаду, но...» Артистка берет с благодарностью и тут же кушает.
На рынке сто граммов хлеба стоят тридцать восемь рублей (?!).
Город под снегом. Вижу из окна - бредут люди с саночками.
Если Гитлер строит расчеты на голоде, на истощении Ленинграда, на нашем ослаблении, то этот расчет не оправдается. Не выйдет! Слабейшие умрут, но остальные будут держаться и помогать фронту.
Дела на фронте лучше. На юго-западе разбиты еще две дивизии немцев. Взята первая немецкая линия в Урицке. Улучшается обстановка на тихвинском участке. Англичане говорят об общем отступлении немцев: «Немцы снимают ряд дивизий с Восточного фронта» (?). «Это «великая стратегия», которую англичане-консерваторы не понимают», - отвечают на это немецкие газеты. Любопытно!..
Дмитрий Жигунов, 35 лет, командир батальона, Ленинградская область под Тихвиным.
С 9 по 25 декабря мы шли с победами. Я по приказу Комдива, двигался и выбивал фашистов с деревень по шоссе Тихвин - Волхов, так и шли с боями где атакуя в лоб, а где делая обходное движение по болотам, лесам и по глубокому снегу по 30 километров без отдыха, без костров и на сухой пище - гнали немца - гнали проклятого с нашей земли.
Десятки освобожденных нами деревень и сел - представляли пустые места, лишь обгорелые трубы напоминали в прошлом жилые места.
Все сожжено, сотни изуродованных трупов, наполовину сожженных - изрезанных, с отрезанными носами, выколотыми глазами, а женщины обнаженные с отрезанными грудями, рядом с убитыми детями - все это лежало на улицах, дворах в вперемешку мирное население с бойцами - ни кого проклятые гады - не пощадили, кровь стынет при виде таких злодеяний.
Нет этому никакого оправдания, не могли так зверски издеваться люди, к какой бы они нации не принадлежали - фашисты - это не люди, а хуже диких зверей - в плен таких брать - это преступление - нужно уничтожать без всякой жалости, каждого немца на месте и после всех виденных зверств над Советскими - Русскими людьми, разве остановишь бойца, когда он уничтожает фашистского гада - там мы и поступали, в плен не брали, но и сами пощады не просили.
С каким напором, энергией, с какой ненавистью мы шли в бой и били его беспощадно, десятки тысяч раз, мы смотрели смерти в лицо - я твердо знал - меня не убьют, ибо я ещё не нашёл своих любимых и не отомстил за всё за все их страдания и свои тоже - фашистским гадам. Ещё в бою под деревней Овдокала, я сорвал голос и вместо голоса, было одно шипение, как у гуся - много кричал на поле боя командуя своим Батальоном, вот теперь и горюю; только 25 декабря, голос правда глухой, но появился.
- Кравченко опять ездил Ленинград, конечно с такой же порции продуктов, говорит что страшный голод в городе если бы я не посылал продукты Швакиным, то конечно они бы умерли от голода, как умерли тысячи Ленинградцев, а так их дочка очень пополнела и они прекрасно выглядят, в письме ко мне Швакины клялись в вечной благодарности за спасение от голодной смерти - всё это меня не интересует - спас я их во имя моей любимой Веруськи и моё желание и просьба, о чём я им написал - ждать появление Верочки с Котиком, окружить их заботой и хранить как зеницу ока. Все продукты предназначенные для них специально, особенно сахар и шоколад, и опять мои надежды развеялись словно дым, моих любимых нет в Ленинграде - томятся где-то у проклятого пса немца - невыносимо болит сердце, не знаю выдержу ли я, боюсь что выкину смертельный номер.
- За бои под Тихвином и дальше, командование 44 Дивизии представило меня к Правительственной награде, к ордену «Красное Знамя» и к присвоению следующего военного звания «Капитан».
Лидия Чуковская, 34 года, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
16 декабря.
Папа вечером должен быть у Кичанова по делам лагеря. Раздобыв всякой еды, я пошла к NN узнать, в чем же дело с пропиской.
Выяснилось: никакого отказа не было. Это все изобрел мерзавец Лавренев. Напугал NN - и - хуже того: распространил по городу обоснования.
NN встретила меня так ласково, что я расплакалась: «Капитан, вы ушли не простившись. Как вы могли так страшно уйти, оставив меня в темноте? Я всю ночь не спала... Я ведь не от вас хочу уехать, жить я хочу возле вас - а умирать хочу далеко... Я разговаривала как сама с собой. Капитан, дорогой, не обижайтесь на меня...»
Во всем виновата лентяйка Радзинская, которая взяла на себя оформление прописки, и поленилась. Теперь клянется все сделать.
NN собиралась выступать в клубе НКВД, куда ее пригласили дети. Мария Михайловна дала ей чулки и шаль, Ная гладила платье.
NN надевала чулки, я выбирала стихи для нее. Наткнулась на любимое:
Как площади эти обширны...
- «Любите это? Вся «Белая Стая» посвящена этому человеку... И “Ты отступник”. И еще одно».
И она прочла:
Я именем твоим не оскверняю уст
Прославленный Октябрь.
- Валенька очень смешно показывала, как я ухожу с ним кататься. Возвращаюсь - нарядная, вся в шелках и мехах, но в полном отчаянии».
Потом заговорила о Блоке. (Она все радуется «Седому Утру», которое принес ей Шток.)
- «Блок великий поэт. Но не всегда. Терпеть не могу его стихов о городе. Дурно понятый Достоевский, безвкусица. “И, пара за парой, идут влюбленные”... Ничего этого не лю6лю. А “Седое Утро”- как трогательно, чисто, как хорошо».
Георгий Князев, 54 года, историк-архивист, Ленинград.
Сто семьдесят восьмой день войны. Понедельник. Жить трудно, умереть легче. Но похоронить покойника всего труднее. Родственник Беркович, умерший от истощения, до сих пор находится у них в квартире. Муж подруги М. Ф., чувствуя себя значительно ослабевшим, говорит своим домашним: «Как свалюсь, везите в больницу. Пусть там умру, а то вы тут смучаетесь со мной».
Сегодня после 4-х часов дня опять обстреливался город из тяжелых орудий. Об обстреле предупреждали жителей по радио. Вчерашний обстрел причинил много бедствий городу. Стервятники особенно ожесточенно обстреливали площадь и улицу Льва Толстого, где находится больница им. Эрисмана. Снарядом разрушена водопроводная магистраль, вода затопила площадь, и больница осталась без воды. Несколько снарядов попало в ее корпуса, разрушило решетку. И. И. Любименко должна была читать лекцию для раненых красноармейцев и еле выбралась оттуда.
Очень страдают ленинградцы от отсутствия света. Некоторые, приходя со службы, все делают дома в темноте на ощупь, рано ложатся спать и утром встают в абсолютной темноте (у тех, у кого не забиты окна, дневным светом сейчас могут пользоваться не ранее 9 часов), и одеваются, и умываются на ощупь. Правда, многие и не умываются, по-видимому. Не всегда и вода бывает. И холодно. У многих, в особенности у тех, у кого было пароводяное центральное отопление, - зверский холод.
Опять пошли в ход «буржуйки». Их изготовляют в большом количестве, но стоят они дорого, потому что кроме денег требуют в уплату хлеб от карточки до килограмма, в зависимости от нахальства мастера.
Второй день вижу по утрам академика И. Ю. Крачковского, таскающего к себе дрова. Вчера он остановился на площадке, запыхавшись и положив связочку дров перед собой. «Привал себе устроил», - сказал он мне, поздоровавшись. И отдохнув немного, прошел к себе. У них ушла обслуживающая их домработница. Жена Крачковского до сих пор занималась лишь научной работой и не вела, а лишь наблюдала за ведением домашнего хозяйства.
В Зоологическом институте, по коридорам которого я прохожу, мерзость и запустение. И сегодня все сотрудники авралом таскают уголь в кабинеты и пустующие залы.
Я подготовил доклад для очередного научного собрания Комиссии по истории Академии наук «К истории замещения академических кафедр». На этом заседании обязательно должен был бы присутствовать акад. Крачковский, но заседание пришлось отложить по крайней мере на неделю. Газет не имею, радио осталось в холодной комнате. Большого радиуса нет у меня и сегодня.
Все живут одной мыслью о победе, об отгоне, о разгроме врага. Передают об окружении немцев у Стрельны. Одна из наших соседок даже взялась штопать рваные простыни: «Раньше не штопала, чтобы немцам не досталось заштопанное, а теперь немцы не придут в Ленинград, штопать можно».
Плохи дела немцев, если даже маловеры заговорили об их разгроме. Да, мы умираем, но держимся. Ленинград держится вопреки всем предсказаниям скептиков. Не агонию, мучительную, предсмертную, роковую, а только тяжелое, почти смертельное ранение переживает Ленинград.
Кончаю свои записи. Со страхом смотрю на свои «мигалочки»: запас горючего иссякает. Неужели скоро и мне придется жить вечер, ночь и утро в темноте, «на ощупь»?
Ольга Хузе, 32 года, библиотекарь, Ленинград.
16 декабря.
Была сегодня в педучилище. Ушла пешком в 7 часов утра. Грозно вокруг города: канонада, вспышки, как зарницы. Два пожара в стороне Охты.
Впереди по мосту шел мужчина, упал и не встал. Женщина с саночками и мужчина подобрали его и повезли к постовому. Тот не принял, повезли дальше.
На обратном пути - опять на мосту мужчина лежит ничком, жив ли, мертв ли - все идут мимо, не взглядывая. Василий Семенович опух, не встает, на уроки не может прийти. Сергей Степанович грязный, опухший, раздраженный. Уроки идут без звонков, кое-как. Долго ли нам остается терпеть?
Всеволод Вишневский, 40 лет, писатель, Ленинград.
(178-й день войны.)
В Ленинграде участились случаи смерти от голода.
Сегодня утром в госпитале не дали завтрака.
Корабли ходят с ледоколами по заливу и обстреливают занятый врагом петергофский берег. Бьет Кронштадт, бьет авиация.
О делах Подплава. За осенне-зимний период сломали «теорию» о невозможности походов зимой в море. Были десятки походов. Активность пробудилась. Утоплено до шести немецких транспортов. На минах подорвалось несколько немецких военных кораблей. Ряд лодок стоит в двухчасовой готовности. Настроения на Подплаве в общем здоровые.
О современных концертах. Голодные актеры идут в части на Охту и на Васильевский остров в надежде там немного поесть. Иной раз подойдет какой-нибудь моряк и дает, извиняясь, артистке галеты: «Вы уж простите, следовало бы шоколаду, но...» Артистка берет с благодарностью и тут же кушает.
На рынке сто граммов хлеба стоят тридцать восемь рублей (?!).
Город под снегом. Вижу из окна - бредут люди с саночками.
Если Гитлер строит расчеты на голоде, на истощении Ленинграда, на нашем ослаблении, то этот расчет не оправдается. Не выйдет! Слабейшие умрут, но остальные будут держаться и помогать фронту.
Дела на фронте лучше. На юго-западе разбиты еще две дивизии немцев. Взята первая немецкая линия в Урицке. Улучшается обстановка на тихвинском участке. Англичане говорят об общем отступлении немцев: «Немцы снимают ряд дивизий с Восточного фронта» (?). «Это «великая стратегия», которую англичане-консерваторы не понимают», - отвечают на это немецкие газеты. Любопытно!..
Дмитрий Жигунов, 35 лет, командир батальона, Ленинградская область под Тихвиным.
С 9 по 25 декабря мы шли с победами. Я по приказу Комдива, двигался и выбивал фашистов с деревень по шоссе Тихвин - Волхов, так и шли с боями где атакуя в лоб, а где делая обходное движение по болотам, лесам и по глубокому снегу по 30 километров без отдыха, без костров и на сухой пище - гнали немца - гнали проклятого с нашей земли.
Десятки освобожденных нами деревень и сел - представляли пустые места, лишь обгорелые трубы напоминали в прошлом жилые места.
Все сожжено, сотни изуродованных трупов, наполовину сожженных - изрезанных, с отрезанными носами, выколотыми глазами, а женщины обнаженные с отрезанными грудями, рядом с убитыми детями - все это лежало на улицах, дворах в вперемешку мирное население с бойцами - ни кого проклятые гады - не пощадили, кровь стынет при виде таких злодеяний.
Нет этому никакого оправдания, не могли так зверски издеваться люди, к какой бы они нации не принадлежали - фашисты - это не люди, а хуже диких зверей - в плен таких брать - это преступление - нужно уничтожать без всякой жалости, каждого немца на месте и после всех виденных зверств над Советскими - Русскими людьми, разве остановишь бойца, когда он уничтожает фашистского гада - там мы и поступали, в плен не брали, но и сами пощады не просили.
С каким напором, энергией, с какой ненавистью мы шли в бой и били его беспощадно, десятки тысяч раз, мы смотрели смерти в лицо - я твердо знал - меня не убьют, ибо я ещё не нашёл своих любимых и не отомстил за всё за все их страдания и свои тоже - фашистским гадам. Ещё в бою под деревней Овдокала, я сорвал голос и вместо голоса, было одно шипение, как у гуся - много кричал на поле боя командуя своим Батальоном, вот теперь и горюю; только 25 декабря, голос правда глухой, но появился.
- Кравченко опять ездил Ленинград, конечно с такой же порции продуктов, говорит что страшный голод в городе если бы я не посылал продукты Швакиным, то конечно они бы умерли от голода, как умерли тысячи Ленинградцев, а так их дочка очень пополнела и они прекрасно выглядят, в письме ко мне Швакины клялись в вечной благодарности за спасение от голодной смерти - всё это меня не интересует - спас я их во имя моей любимой Веруськи и моё желание и просьба, о чём я им написал - ждать появление Верочки с Котиком, окружить их заботой и хранить как зеницу ока. Все продукты предназначенные для них специально, особенно сахар и шоколад, и опять мои надежды развеялись словно дым, моих любимых нет в Ленинграде - томятся где-то у проклятого пса немца - невыносимо болит сердце, не знаю выдержу ли я, боюсь что выкину смертельный номер.
- За бои под Тихвином и дальше, командование 44 Дивизии представило меня к Правительственной награде, к ордену «Красное Знамя» и к присвоению следующего военного звания «Капитан».
Лидия Чуковская, 34 года, Ташкент (NN - Анна Ахматова):
16 декабря.
Папа вечером должен быть у Кичанова по делам лагеря. Раздобыв всякой еды, я пошла к NN узнать, в чем же дело с пропиской.
Выяснилось: никакого отказа не было. Это все изобрел мерзавец Лавренев. Напугал NN - и - хуже того: распространил по городу обоснования.
NN встретила меня так ласково, что я расплакалась: «Капитан, вы ушли не простившись. Как вы могли так страшно уйти, оставив меня в темноте? Я всю ночь не спала... Я ведь не от вас хочу уехать, жить я хочу возле вас - а умирать хочу далеко... Я разговаривала как сама с собой. Капитан, дорогой, не обижайтесь на меня...»
Во всем виновата лентяйка Радзинская, которая взяла на себя оформление прописки, и поленилась. Теперь клянется все сделать.
NN собиралась выступать в клубе НКВД, куда ее пригласили дети. Мария Михайловна дала ей чулки и шаль, Ная гладила платье.
NN надевала чулки, я выбирала стихи для нее. Наткнулась на любимое:
Как площади эти обширны...
- «Любите это? Вся «Белая Стая» посвящена этому человеку... И “Ты отступник”. И еще одно».
И она прочла:
Я именем твоим не оскверняю уст
Прославленный Октябрь.
- Валенька очень смешно показывала, как я ухожу с ним кататься. Возвращаюсь - нарядная, вся в шелках и мехах, но в полном отчаянии».
Потом заговорила о Блоке. (Она все радуется «Седому Утру», которое принес ей Шток.)
- «Блок великий поэт. Но не всегда. Терпеть не могу его стихов о городе. Дурно понятый Достоевский, безвкусица. “И, пара за парой, идут влюбленные”... Ничего этого не лю6лю. А “Седое Утро”- как трогательно, чисто, как хорошо».