18 ноября 1941 года
в стихах и дневниковой прозе.
VI
Смерть на все накладывает лапу.
Страшно мне на Чистополь взглянуть.
Арестантов гонят по этапу,
Жгучим снегом заметает путь.
Дымом горьким ты глаза мне застишь,
Дикой стужей веешь за спиной
И в слезах распахиваешь настежь
Двери Богом проклятой пивной.
На окошках теплятся коптилки
Мутные, блаженные твои.
Что же на больничные носилки
Сын твой не ложится в забытьи?
В смертный час напомнишь ли о самой
Светлой доле - и летишь опять,
И о чем всю ночь поешь за Камой,
Что конвойным хочешь рассказать?
18 ноября 1941.
VII
Нестерпимо во гневе караешь, Господь,
Стыну я под дыханьем твоим,
Ты людскую мою беззащитную плоть
Рассекаешь мечом ледяным.
Вьюжный ангел мне молотом пальцы дробит
На закате Судного дня
И целует в глаза, и в уши трубит,
И снегами заносит меня.
Я дышать не могу под твоей стопой,
Я вином твоим пыточным пьян.
Кто я, Господи Боже мой, перед тобой?
Себастьян, твой слуга Себастьян.
18 ноября 1941.
Арсений Тарковский, шестое и седьмое из "Чистопольской тетради".
Михаил Пришвин:
Говорят, люди в Москве теперь полусумасшедшие. И не мудрено: такой казни массовой посредством метания бомб в дома больших городов еще не было.
Кто первый придумал это и назвал именем тотальной войны? Он ли, придумщик, взявший меч, отвечает за нее, или тот, кто побудил его прибегнуть к такой войне как к последнему средству?
Да, во время от паники 16-го Октября и до наших дней произошла по непонятным причинам перемена в самоопределении, искренно или фальшиво, но многие перестали ориентироваться на немцев: что-то дошло, и надежда стала располагаться больше на Красную армию, что армия эта, если победит, даст нам лучшую жизнь, чем было.
<Зачеркнуто: Мне писать больше нечего, как раньше, далекому неведомому другу, мой друг со мной, чего же теперь мне надо еще больше? Никакая бомба не может разрушить дома, в котором мы живем, он недоступен, и если мы существуем, существует Вселенная, да, нас с другом моим достаточно, чтобы построить вселенную, разрушьте ее - и мы ее снова построим.>
Все еще мерещится какой-то благополучный выход, все думаешь, мы ли победим, или немцы, или все разделятся благодушно за наш счет, и мы вернемся к той жизни, когда издавали книги, читали в обществе повести, путешествовали и могли принимать к сердцу дела иных униженных и оскорбленных171. Но ближе и ближе подступает к нам та настоящая тотальная война, в которой встанут на борьбу священную действительно все, как живые, так и мертвые. Ну-ка, ну-ка, вставай, Лев Николаевич (Толстой), много ты нам всего наговорил <зачеркнуто: когда мы ждали и слушали, вставай, наступает великий Суд всем обещаниям, вставай, защищай себя>.
Вот что становится ясным в отношении немцев, они вполне разумно (разумней нельзя) взвесили недовольство народа русского, недостатки коммунизма идейные и хозяйственные. Но они сделали вывод такой, что стоит толкнуть этот строй, и он рассыплется, как в свое время рассыпалась Российская империя чуть ли не в три дня.
Но вышло, как недавно с Москвой: во время паники 16 Октября стоило выбросить небольшой десант и занять Москву. Но немцы почему-то не сделали, почему? Это выходило за пределы их плана. Так точно вне плана вышла задержка войны в самом начале, и дальше у немцев опять не нашлось инициативы вне плана. По-видимому, они все ждали, что вот подымется народ, свергнет свое правительство, и они водворят у нас разумную и справедливую жизнь. Но народ слушался и со стоном шел на войну. Народ слушался, народ своим послушанием вышел за пределы немецкого разума. И получилось то, о чем мы спорили когда-то с Птицыным.
- Рассудите, - говорил он, - на одной стороне разум, сила, культура, на другой сплошное безобразие. - Вот именно безобразие-то и победить может, - ответил я, - мы их победим своим безобразием.
И вот теперь пожалуйте, Птицын, с вашим достойным разумом: он упирается в бесформенное, в без-образное. Оказывается, вовсе не существует народа, который бы в СССР мог противопоставить себя как Целое своему правительству. В 200 мил. людей каждая единица стоит лишь за себя в отношении другой соседней единицы, а дальше он подчинен какой-то силе, против которой он и не мыслит сопротивляться и по первой повестке ее готов идти безропотно на смерть. К этому еще, что такой отдельный человек до того беден, до того мало у него есть личного, за что можно стоять...
Вот тут-то немцы и просчитались: народа, о котором они думали, вовсе не существует. Но этому неимущему, безобразному народу хочется жить, очень хочется получить образ, и он стихийно течет в ту сторону. Как всякий беспризорник, этот народ беспризорный стремится к дому и рано или поздно найдет себе этот дом. Пустяком можно соблазнить этот народ, за пустяк какой-нибудь он валом повалит на работу, но невозможно по-немецки взять его силой и заставить работать: не на себя он будет очень плохо работать...
Сегодня иней, снег только-только не тает, так тепло для зимы и такая тишина! Но в тишине беспрерывно орудийная стрельба по сектору Загорск - Талдом - Калязин. Из-за этой стрельбы невозможно было углубиться в себя и в природу, мысль все время вертелась около войны.
Источник: http://prishvin.lit-info.ru/prishvin/dnevniki/dnevniki-otdelno/1941-stranica-9.htm
Георгий Князев (Ленинград):
Сто пятидесятый день войны. Вторник. Третьего дня, во время вечернего налета, стервятники прямым попаданием фугасной бомбы разрушили пальмовую оранжерею в Ботаническом саду Академии наук.
Сегодня у нас состоялось научное заседание Комиссии по истории Академии наук. Доклад делала И. И. Любименко о новых формах исторической работы в Англии (1920-1940). Председатель - акад. И. Ю. Крачковский. Но народу собралось мало. Из посторонних всего двое. И все-таки нас всех подняло это заседание, у нас научная работа не прекращается даже в самое страшное время.
Наконец получил письмо из Московского отделения Архива. Оказывается, что 16 октября все, кто мог из академических учреждений, поспешно бежали из Москвы, того, чего не смогли захватить с собой, в том числе и ценные научные материалы, уничтожали, сжигали. С этого дня перестало нормально функционировать и Московское отделение Архива. Заведующая Нагорова, живущая в другом конце Москвы, не смогла добираться до Архива. Академическое начальство никак ей не помогло, и теперь в Архиве осталась одна Прокофьева. Письмо написано ею 6 ноября и шло до Ленинграда, следовательно, 12 дней. Мое письмо, посланное из Ленинграда 15 октября, она получила в первых числах ноября.
Леонид Тимофеев, Москва:
Вчера немцы воодушевились и все время летали над Москвой. Было шесть тревог. Всю ночь стреляли. Тревога кончилась в 8 ч. утра. А в 2 ч. снова дали тревогу, как раз в момент, когда мы все разбрелись: Соня поехала хлопотать насчет радио, Оля - в школе, Лютик - в кино. Мы с 3-х - дома. Вероятность попадания возросла в четыре раза. Вообще мы, конечно, ходим под Богом. Бомба, которая нас разбудила, упала на прямой линии от нас метрах в 250-ти, а может быть, и меньше. Случайный кашель, который задержал летчика, быть может, нас спас, а что-нибудь другое нас уничтожило бы. Большая бомба упала в Кудрине, выбило окна у И.Н. Розанова.
Исчез керосин. Столовые сокращают работу. Писателей все же подкармливают. В столовой Клуба писателей дают хорошие обеды с мясом и хлебом без карточных талонов, а в других местах за хлеб отрезают соответственный талон на карточке. Интересно, что обслуживающий персонал в клубе очень недоволен льготами, которые дают писателям, и причиняют им мелкие неприятности. С машиной сложная история. Ее нет до сих пор. Вчера сказали, что она сломана, так что ее нельзя даже и починить, сейчас - что ее чинят и вечером привезут. Сегодня меня вызвали в ПУР, я не мог поехать, позвонил - оказывается, надо писать брошюры на темы доклада Сталина. Решил дать спокойную тему «СССР - нерушимый союз народов». Говорят, что студенты ИФЛИ, которые пошли пешком в какой-то город, чтобы оттуда ехать в Ашхабад, продолжать занятия, до этого города дошли. Но там попали в страшно тяжелое положение без пищи и жилья, о котором для них не позаботились; и будут отправлены не на занятия, а на лесозаготовки. Вчера размышлял об одном из наших основных грехов. О том, что у нас совершенно убита в людях инициатива и чувство ответственности. Говорят, что в кино, когда режиссер кончал фильм, его не пускали в производство до тех пор, пока его не смотрел в своем домашнем кино Сталин, и, руководствуясь выражением его лица, пускали фильм или снимали. Иные фильмы ждали по несколько месяцев. Фильм «Танкер Дербент» ждал год. А до решения того, как пройдет фильм, режиссер не имел новых поручений, но получал зарплату! А в Америке режиссеры делают по фильму в месяц. Понятно, что при такой авторитетности критики исчезало собственное отношение к делу. Даже ордена и премии сыпались случайно. Когда награждали кино, то сначала отобрали несколько лучших. Но было сказано, что срочно надо представить человек сто. Этот список составили буквально по адресам, многих забыв, а многих включив для счета. Я сам это наблюдал с литературными премиями. Списки были составлены давно. Вдруг перед публикацией, поздно вечером мне звонят сначала из «Известий», а потом из «Правды», что в число лауреатов включен В. Гроссман и нужна о нем статья. Потом звонит ТАСС, что надо дать уже пять новых заметок: о Светлове, Гроссмане, Василевской и других. Утром в опубликованном списке никого из них нет, но есть те, кого никто не ожидал. А про историков и философов, должно быть, просто забыли в спешке или куда-нибудь завалилась папка с их именами. Удивительно то, что такие же вещи были в оборонной промышленности, когда СНК постановил делать тяжелые грузовики, то нарком, который раньше был шофером, дал сведения, что надо выпустить десятитонный грузовик. Это было дико, так как с прибавкой новой оси грузовика подъемность возрастала до двенадцати тонн. Но СНК этого не мог знать и утвердил. А когда инженеры объяснили сие наркому, то он не рискнул сознаться в своей неграмотности и оставил постановление в силе. Он же не мог выбрать форму кузова для малолитражки и, объявив контуры, получив модели, оставил их стоять, боясь как бы чего не вышло. Все это, конечно, разговоры. Но я в своей области видел то же. Номер «Знамени» не мог выйти из-за того, что кому-то показалось, что выражение «проклятье турка» в реплике старого матроса из романа о моряках XIX в. может вызвать плохое впечатление в Турции и, очевидно, повлиять на ход войны. И несмотря на полную нелепость этого, было решено снять роман и наново печатать номер журнала тиражом 40000 печатных листов, хотя это задерживало выход его на месяц и дорого стоило. Итог был тот, что за все время войны мы, благодаря таким эпизодам, которых было много, не выпустили ни одного номера журнала. И теперь наши редакторши с пачкой рукописей уехали в Красноуфимск, куда перевели государственные издательства.
Тревога кончилась к пяти часам, и все собрались. Но потом было еще две тревоги, и последняя еще не кончилась, хотя стреляют мало. Это оживление немцев заставляет думать, что они что-то готовят. В газетах явные признаки вступления Японии в войну. Кроме того, явные выпады против Англии. «Щось буде!» Так как я, Дживелегов, Бонди и др. не поехали в Ташкент с институтом, Академия нас отменила. Сие весьма глупо. В Москве можно было организовать нашими силами какую-то работу. А уж в Ташкенте институт - чистая фикция.
Сегодня - 150 дней войны.
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой в поезде на Ташкент:
17го вечером поделили весь хлеб possible и imaginable. Вчера же получили масло. Едем пассажирским поездом № 74, по графику и расписанию, voyez-vous çа, mа chère! D’un chic... Сегодня проехали Чкалов - anciennement Orenbourg, où l’on ссылало царское правительство. Должны еще разделить сахар, крупу, колбасу и отдать мне мои 1350 рублей. Едим хорошо: сегодня ели гуляш с кашей - и на завтра осталось. Самое приятное и замечательное: ем вдоволь масла со свежим хлебом. Шик! Очень давно не ел так масло. Плевать, что завтра-послезавтра его больше не будет. Обойтись я без него прекрасно могу. Это люкс, а я больше всего люблю именно люкс и сейчас largement его потребляю. Едем мы здорово быстро. Дня через 3-4 приедем в Ташкент. А говорят, приедем 21го числа, через 2 дня. Говорят, что в Ашхабад пускают только по особым пропускам и туда почти нельзя попасть вследствие открытой границы с Ираном. Но Ашхабад - местопребывание Митьки; кроме того, il est appelé à être культцентром, да и народ туда не просачивается, так что я туда непременно попаду. Впрочем, Кочеткова беспокоит principalement временное устройство в Ташкенте, если еще нас туда пустят. Проезд в Ашхабад беспокоит его меньше. Вообще, все неизвестно. Но, по крайней мере, скоро приедем. Счастливцы наши ВКВШ! Их-то в Ашхабад пустят наверное. Вообще-то говоря, лишь бы в Ташкент пустили, а не отвели к чорту на кулички. Лишь бы в кишлак не отправили. А впрочем, вдруг все устроится? - Вполне возможно. Державин - очень веселый, остроумный человек. Но сглупил: обременен семьей в 4 человека: жена и 3ое детей. Вот такие штуки все портят, всю жизнь. А между прочим, деньги нужно будет мои получить обратно, и возможно скорее. Нет, едем мы хорошо. Небось, я думаю, с Кочетковым не пропасть. По-моему, Кочетковы и Державины - наиболее квалифицированные. Непременно надо будет попасть в Ашхабад; это - культурный центр Средней Азии. Кочетков думает сначала найти pied à terre в Ташкенте, похлопотать о делах, съездить в Ашхабад. В общем, потом увидим. Хорошо, что я с Кочетковыми.
VI
Смерть на все накладывает лапу.
Страшно мне на Чистополь взглянуть.
Арестантов гонят по этапу,
Жгучим снегом заметает путь.
Дымом горьким ты глаза мне застишь,
Дикой стужей веешь за спиной
И в слезах распахиваешь настежь
Двери Богом проклятой пивной.
На окошках теплятся коптилки
Мутные, блаженные твои.
Что же на больничные носилки
Сын твой не ложится в забытьи?
В смертный час напомнишь ли о самой
Светлой доле - и летишь опять,
И о чем всю ночь поешь за Камой,
Что конвойным хочешь рассказать?
18 ноября 1941.
VII
Нестерпимо во гневе караешь, Господь,
Стыну я под дыханьем твоим,
Ты людскую мою беззащитную плоть
Рассекаешь мечом ледяным.
Вьюжный ангел мне молотом пальцы дробит
На закате Судного дня
И целует в глаза, и в уши трубит,
И снегами заносит меня.
Я дышать не могу под твоей стопой,
Я вином твоим пыточным пьян.
Кто я, Господи Боже мой, перед тобой?
Себастьян, твой слуга Себастьян.
18 ноября 1941.
Арсений Тарковский, шестое и седьмое из "Чистопольской тетради".
Михаил Пришвин:
Говорят, люди в Москве теперь полусумасшедшие. И не мудрено: такой казни массовой посредством метания бомб в дома больших городов еще не было.
Кто первый придумал это и назвал именем тотальной войны? Он ли, придумщик, взявший меч, отвечает за нее, или тот, кто побудил его прибегнуть к такой войне как к последнему средству?
Да, во время от паники 16-го Октября и до наших дней произошла по непонятным причинам перемена в самоопределении, искренно или фальшиво, но многие перестали ориентироваться на немцев: что-то дошло, и надежда стала располагаться больше на Красную армию, что армия эта, если победит, даст нам лучшую жизнь, чем было.
<Зачеркнуто: Мне писать больше нечего, как раньше, далекому неведомому другу, мой друг со мной, чего же теперь мне надо еще больше? Никакая бомба не может разрушить дома, в котором мы живем, он недоступен, и если мы существуем, существует Вселенная, да, нас с другом моим достаточно, чтобы построить вселенную, разрушьте ее - и мы ее снова построим.>
Все еще мерещится какой-то благополучный выход, все думаешь, мы ли победим, или немцы, или все разделятся благодушно за наш счет, и мы вернемся к той жизни, когда издавали книги, читали в обществе повести, путешествовали и могли принимать к сердцу дела иных униженных и оскорбленных171. Но ближе и ближе подступает к нам та настоящая тотальная война, в которой встанут на борьбу священную действительно все, как живые, так и мертвые. Ну-ка, ну-ка, вставай, Лев Николаевич (Толстой), много ты нам всего наговорил <зачеркнуто: когда мы ждали и слушали, вставай, наступает великий Суд всем обещаниям, вставай, защищай себя>.
Вот что становится ясным в отношении немцев, они вполне разумно (разумней нельзя) взвесили недовольство народа русского, недостатки коммунизма идейные и хозяйственные. Но они сделали вывод такой, что стоит толкнуть этот строй, и он рассыплется, как в свое время рассыпалась Российская империя чуть ли не в три дня.
Но вышло, как недавно с Москвой: во время паники 16 Октября стоило выбросить небольшой десант и занять Москву. Но немцы почему-то не сделали, почему? Это выходило за пределы их плана. Так точно вне плана вышла задержка войны в самом начале, и дальше у немцев опять не нашлось инициативы вне плана. По-видимому, они все ждали, что вот подымется народ, свергнет свое правительство, и они водворят у нас разумную и справедливую жизнь. Но народ слушался и со стоном шел на войну. Народ слушался, народ своим послушанием вышел за пределы немецкого разума. И получилось то, о чем мы спорили когда-то с Птицыным.
- Рассудите, - говорил он, - на одной стороне разум, сила, культура, на другой сплошное безобразие. - Вот именно безобразие-то и победить может, - ответил я, - мы их победим своим безобразием.
И вот теперь пожалуйте, Птицын, с вашим достойным разумом: он упирается в бесформенное, в без-образное. Оказывается, вовсе не существует народа, который бы в СССР мог противопоставить себя как Целое своему правительству. В 200 мил. людей каждая единица стоит лишь за себя в отношении другой соседней единицы, а дальше он подчинен какой-то силе, против которой он и не мыслит сопротивляться и по первой повестке ее готов идти безропотно на смерть. К этому еще, что такой отдельный человек до того беден, до того мало у него есть личного, за что можно стоять...
Вот тут-то немцы и просчитались: народа, о котором они думали, вовсе не существует. Но этому неимущему, безобразному народу хочется жить, очень хочется получить образ, и он стихийно течет в ту сторону. Как всякий беспризорник, этот народ беспризорный стремится к дому и рано или поздно найдет себе этот дом. Пустяком можно соблазнить этот народ, за пустяк какой-нибудь он валом повалит на работу, но невозможно по-немецки взять его силой и заставить работать: не на себя он будет очень плохо работать...
Сегодня иней, снег только-только не тает, так тепло для зимы и такая тишина! Но в тишине беспрерывно орудийная стрельба по сектору Загорск - Талдом - Калязин. Из-за этой стрельбы невозможно было углубиться в себя и в природу, мысль все время вертелась около войны.
Источник: http://prishvin.lit-info.ru/prishvin/dnevniki/dnevniki-otdelno/1941-stranica-9.htm
Георгий Князев (Ленинград):
Сто пятидесятый день войны. Вторник. Третьего дня, во время вечернего налета, стервятники прямым попаданием фугасной бомбы разрушили пальмовую оранжерею в Ботаническом саду Академии наук.
Сегодня у нас состоялось научное заседание Комиссии по истории Академии наук. Доклад делала И. И. Любименко о новых формах исторической работы в Англии (1920-1940). Председатель - акад. И. Ю. Крачковский. Но народу собралось мало. Из посторонних всего двое. И все-таки нас всех подняло это заседание, у нас научная работа не прекращается даже в самое страшное время.
Наконец получил письмо из Московского отделения Архива. Оказывается, что 16 октября все, кто мог из академических учреждений, поспешно бежали из Москвы, того, чего не смогли захватить с собой, в том числе и ценные научные материалы, уничтожали, сжигали. С этого дня перестало нормально функционировать и Московское отделение Архива. Заведующая Нагорова, живущая в другом конце Москвы, не смогла добираться до Архива. Академическое начальство никак ей не помогло, и теперь в Архиве осталась одна Прокофьева. Письмо написано ею 6 ноября и шло до Ленинграда, следовательно, 12 дней. Мое письмо, посланное из Ленинграда 15 октября, она получила в первых числах ноября.
Леонид Тимофеев, Москва:
Вчера немцы воодушевились и все время летали над Москвой. Было шесть тревог. Всю ночь стреляли. Тревога кончилась в 8 ч. утра. А в 2 ч. снова дали тревогу, как раз в момент, когда мы все разбрелись: Соня поехала хлопотать насчет радио, Оля - в школе, Лютик - в кино. Мы с 3-х - дома. Вероятность попадания возросла в четыре раза. Вообще мы, конечно, ходим под Богом. Бомба, которая нас разбудила, упала на прямой линии от нас метрах в 250-ти, а может быть, и меньше. Случайный кашель, который задержал летчика, быть может, нас спас, а что-нибудь другое нас уничтожило бы. Большая бомба упала в Кудрине, выбило окна у И.Н. Розанова.
Исчез керосин. Столовые сокращают работу. Писателей все же подкармливают. В столовой Клуба писателей дают хорошие обеды с мясом и хлебом без карточных талонов, а в других местах за хлеб отрезают соответственный талон на карточке. Интересно, что обслуживающий персонал в клубе очень недоволен льготами, которые дают писателям, и причиняют им мелкие неприятности. С машиной сложная история. Ее нет до сих пор. Вчера сказали, что она сломана, так что ее нельзя даже и починить, сейчас - что ее чинят и вечером привезут. Сегодня меня вызвали в ПУР, я не мог поехать, позвонил - оказывается, надо писать брошюры на темы доклада Сталина. Решил дать спокойную тему «СССР - нерушимый союз народов». Говорят, что студенты ИФЛИ, которые пошли пешком в какой-то город, чтобы оттуда ехать в Ашхабад, продолжать занятия, до этого города дошли. Но там попали в страшно тяжелое положение без пищи и жилья, о котором для них не позаботились; и будут отправлены не на занятия, а на лесозаготовки. Вчера размышлял об одном из наших основных грехов. О том, что у нас совершенно убита в людях инициатива и чувство ответственности. Говорят, что в кино, когда режиссер кончал фильм, его не пускали в производство до тех пор, пока его не смотрел в своем домашнем кино Сталин, и, руководствуясь выражением его лица, пускали фильм или снимали. Иные фильмы ждали по несколько месяцев. Фильм «Танкер Дербент» ждал год. А до решения того, как пройдет фильм, режиссер не имел новых поручений, но получал зарплату! А в Америке режиссеры делают по фильму в месяц. Понятно, что при такой авторитетности критики исчезало собственное отношение к делу. Даже ордена и премии сыпались случайно. Когда награждали кино, то сначала отобрали несколько лучших. Но было сказано, что срочно надо представить человек сто. Этот список составили буквально по адресам, многих забыв, а многих включив для счета. Я сам это наблюдал с литературными премиями. Списки были составлены давно. Вдруг перед публикацией, поздно вечером мне звонят сначала из «Известий», а потом из «Правды», что в число лауреатов включен В. Гроссман и нужна о нем статья. Потом звонит ТАСС, что надо дать уже пять новых заметок: о Светлове, Гроссмане, Василевской и других. Утром в опубликованном списке никого из них нет, но есть те, кого никто не ожидал. А про историков и философов, должно быть, просто забыли в спешке или куда-нибудь завалилась папка с их именами. Удивительно то, что такие же вещи были в оборонной промышленности, когда СНК постановил делать тяжелые грузовики, то нарком, который раньше был шофером, дал сведения, что надо выпустить десятитонный грузовик. Это было дико, так как с прибавкой новой оси грузовика подъемность возрастала до двенадцати тонн. Но СНК этого не мог знать и утвердил. А когда инженеры объяснили сие наркому, то он не рискнул сознаться в своей неграмотности и оставил постановление в силе. Он же не мог выбрать форму кузова для малолитражки и, объявив контуры, получив модели, оставил их стоять, боясь как бы чего не вышло. Все это, конечно, разговоры. Но я в своей области видел то же. Номер «Знамени» не мог выйти из-за того, что кому-то показалось, что выражение «проклятье турка» в реплике старого матроса из романа о моряках XIX в. может вызвать плохое впечатление в Турции и, очевидно, повлиять на ход войны. И несмотря на полную нелепость этого, было решено снять роман и наново печатать номер журнала тиражом 40000 печатных листов, хотя это задерживало выход его на месяц и дорого стоило. Итог был тот, что за все время войны мы, благодаря таким эпизодам, которых было много, не выпустили ни одного номера журнала. И теперь наши редакторши с пачкой рукописей уехали в Красноуфимск, куда перевели государственные издательства.
Тревога кончилась к пяти часам, и все собрались. Но потом было еще две тревоги, и последняя еще не кончилась, хотя стреляют мало. Это оживление немцев заставляет думать, что они что-то готовят. В газетах явные признаки вступления Японии в войну. Кроме того, явные выпады против Англии. «Щось буде!» Так как я, Дживелегов, Бонди и др. не поехали в Ташкент с институтом, Академия нас отменила. Сие весьма глупо. В Москве можно было организовать нашими силами какую-то работу. А уж в Ташкенте институт - чистая фикция.
Сегодня - 150 дней войны.
Георгий Эфрон, сын Марины Цветаевой в поезде на Ташкент:
17го вечером поделили весь хлеб possible и imaginable. Вчера же получили масло. Едем пассажирским поездом № 74, по графику и расписанию, voyez-vous çа, mа chère! D’un chic... Сегодня проехали Чкалов - anciennement Orenbourg, où l’on ссылало царское правительство. Должны еще разделить сахар, крупу, колбасу и отдать мне мои 1350 рублей. Едим хорошо: сегодня ели гуляш с кашей - и на завтра осталось. Самое приятное и замечательное: ем вдоволь масла со свежим хлебом. Шик! Очень давно не ел так масло. Плевать, что завтра-послезавтра его больше не будет. Обойтись я без него прекрасно могу. Это люкс, а я больше всего люблю именно люкс и сейчас largement его потребляю. Едем мы здорово быстро. Дня через 3-4 приедем в Ташкент. А говорят, приедем 21го числа, через 2 дня. Говорят, что в Ашхабад пускают только по особым пропускам и туда почти нельзя попасть вследствие открытой границы с Ираном. Но Ашхабад - местопребывание Митьки; кроме того, il est appelé à être культцентром, да и народ туда не просачивается, так что я туда непременно попаду. Впрочем, Кочеткова беспокоит principalement временное устройство в Ташкенте, если еще нас туда пустят. Проезд в Ашхабад беспокоит его меньше. Вообще, все неизвестно. Но, по крайней мере, скоро приедем. Счастливцы наши ВКВШ! Их-то в Ашхабад пустят наверное. Вообще-то говоря, лишь бы в Ташкент пустили, а не отвели к чорту на кулички. Лишь бы в кишлак не отправили. А впрочем, вдруг все устроится? - Вполне возможно. Державин - очень веселый, остроумный человек. Но сглупил: обременен семьей в 4 человека: жена и 3ое детей. Вот такие штуки все портят, всю жизнь. А между прочим, деньги нужно будет мои получить обратно, и возможно скорее. Нет, едем мы хорошо. Небось, я думаю, с Кочетковым не пропасть. По-моему, Кочетковы и Державины - наиболее квалифицированные. Непременно надо будет попасть в Ашхабад; это - культурный центр Средней Азии. Кочетков думает сначала найти pied à terre в Ташкенте, похлопотать о делах, съездить в Ашхабад. В общем, потом увидим. Хорошо, что я с Кочетковыми.