22 октября 1941 года
МИХАИЛ ПРИШВИН
22 Октября. Земля открылась, и опять все пахнет лесом, сосны, брусника, палый березовый лист. Все события человеческого мира затихли в пространстве. Полная тишина, и вот в этой тишине ворона, приняв таяние зазимка за весну, выразительно по-весеннему крикнула. Для человеческого смысла это не был звук надежды, но вспомнилось далекое прошлое, когда при этом крике вороны ранней весной являлась зеленая надежда на жизнь в каком-то светлом зеленом царстве.
Мы теперь, как суслики, спрятались в норки и тащим себе запасы по зернышку. Ляля и теща подготовляют наши запасы, зашивают продукты в разные резиновые мешочки, чтобы закопать в землю. И наша замечательная любовная переписка, и дневники 40-41 гг. - все пойдет в землю.
Вот и хочется, чтобы не в землю, а людям бы пошла моя жизнь. Но какая может быть надежда на то, что проповедь любви найдет себе место во время войны?
КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ
22 октября. У Аральского моря. Козалинск. Деревья еще зелены. Счастливцы покупают щук; по эвакосвидетельствам выдают хлеб. Потолкался я в очередях, ничего не достал. Пошел к коменданту просить у него талончик на право покупки хлеба. Комендант сказал:
- Прошу оставить помещение!
Даю Виртам уроки английского языка.
БЕССОННИЦА
(XV-ая и при этом с мышью)
Юрию Верховскому
Скребётся мышь, а может быть, и крыса.
За окнами зениток слышен храп...
Свободен я или я чей-то раб?..
А там, в Крыму, под шелест кипариса,
Девятый, может быть, вскипает вал...
Я надоел себе, я от себя устал,
И вот от этого, наверно, и не спится...
От этого так скупо и темно
И свет дневной идёт ко мне в окно,
И ночи так томительны и нудны,
И все движенья стали как-то трудны...
И разучился я смеяться, веселиться
И вот от этого и хочется, ей-ей,
Уйти с земли как можно поскорей...
Самоубийство? Нет! Его я не приемлю.
Я буду жить, вперяя взгляд свой в землю,
Дышать, покуда дышится, а там...
Последний долг стихам своим отдам.
Всё перечту, исправлю, покалечу
И замолчу... а замолчав, отвечу
За все свои великие грехи...
Уже светает?.. Пели петухи?..
Но я не Пётр, не отрекусь, хоть 20,
Хоть 30 раз мой «петел возгласит»,
Нет, я не Пётр, меня зовут Арсений;
За призрачной могу я гнаться тенью,
Порою многое мне может показаться,
Но, главное, но ядрышко - гранит.
В нём неизменен я, я это твёрдо знаю
И потому спокойно ожидаю
(Так и условимся, душа, отныне)
Секунды той, когда почую finis!..
А мышь всё бодрствует... Я ненавижу мышь!
Она, проклятая, заворожила тишь...
Но это ничего, и пусть я слаб,
Но всё же я отнюдь не парий и не раб!
И пусть бессонницы мучительны и дики,
У нас в гербе над парусами - «nikh»!*
Ночь на 22.Х.1941 г. Арсений Альвинг
*Никэ, греческ. - победа.
22 Октября. Земля открылась, и опять все пахнет лесом, сосны, брусника, палый березовый лист. Все события человеческого мира затихли в пространстве. Полная тишина, и вот в этой тишине ворона, приняв таяние зазимка за весну, выразительно по-весеннему крикнула. Для человеческого смысла это не был звук надежды, но вспомнилось далекое прошлое, когда при этом крике вороны ранней весной являлась зеленая надежда на жизнь в каком-то светлом зеленом царстве.
Мы теперь, как суслики, спрятались в норки и тащим себе запасы по зернышку. Ляля и теща подготовляют наши запасы, зашивают продукты в разные резиновые мешочки, чтобы закопать в землю. И наша замечательная любовная переписка, и дневники 40-41 гг. - все пойдет в землю.
Вот и хочется, чтобы не в землю, а людям бы пошла моя жизнь. Но какая может быть надежда на то, что проповедь любви найдет себе место во время войны?
КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ
22 октября. У Аральского моря. Козалинск. Деревья еще зелены. Счастливцы покупают щук; по эвакосвидетельствам выдают хлеб. Потолкался я в очередях, ничего не достал. Пошел к коменданту просить у него талончик на право покупки хлеба. Комендант сказал:
- Прошу оставить помещение!
Даю Виртам уроки английского языка.
БЕССОННИЦА
(XV-ая и при этом с мышью)
Юрию Верховскому
Скребётся мышь, а может быть, и крыса.
За окнами зениток слышен храп...
Свободен я или я чей-то раб?..
А там, в Крыму, под шелест кипариса,
Девятый, может быть, вскипает вал...
Я надоел себе, я от себя устал,
И вот от этого, наверно, и не спится...
От этого так скупо и темно
И свет дневной идёт ко мне в окно,
И ночи так томительны и нудны,
И все движенья стали как-то трудны...
И разучился я смеяться, веселиться
И вот от этого и хочется, ей-ей,
Уйти с земли как можно поскорей...
Самоубийство? Нет! Его я не приемлю.
Я буду жить, вперяя взгляд свой в землю,
Дышать, покуда дышится, а там...
Последний долг стихам своим отдам.
Всё перечту, исправлю, покалечу
И замолчу... а замолчав, отвечу
За все свои великие грехи...
Уже светает?.. Пели петухи?..
Но я не Пётр, не отрекусь, хоть 20,
Хоть 30 раз мой «петел возгласит»,
Нет, я не Пётр, меня зовут Арсений;
За призрачной могу я гнаться тенью,
Порою многое мне может показаться,
Но, главное, но ядрышко - гранит.
В нём неизменен я, я это твёрдо знаю
И потому спокойно ожидаю
(Так и условимся, душа, отныне)
Секунды той, когда почую finis!..
А мышь всё бодрствует... Я ненавижу мышь!
Она, проклятая, заворожила тишь...
Но это ничего, и пусть я слаб,
Но всё же я отнюдь не парий и не раб!
И пусть бессонницы мучительны и дики,
У нас в гербе над парусами - «nikh»!*
Ночь на 22.Х.1941 г. Арсений Альвинг
*Никэ, греческ. - победа.