15 сентября. Инна Лиснянская
из дневника за 2006 год:
15 сентября 2006
Снился мне вчера престранный сон. Я сижу в кинозале, слегка поворачиваюсь и узнаю в пожилом мужчине Мандельштама, - черты несколько изменены, но узнаю. Я восклицаю: Осип Эмильевич, Вы гений! Он смотрит недоуменно, мол, как его узнала, да и с чего это я взяла.
- Конечно, гений. Когда в жизни полная безнадега, мы говорим: Ах, Александр Герцович, чего там, все равно, когда тоскуем по родному месту и друзьям, то говорим: В Петербурге мы сойдемся снова, когда урезониваем завистника, то говорим: Не сравнивай, живущий не сравним.
Мандельштам, слегка улыбаясь, озирается. И я понимаю, что он не хочет, чтобы его опознали другие. Тут, заслоняя поэта, возникает большого роста человек. По его виду сразу становится понятно, что он не только большого высокого роста, но и очень высокого положения, замашки нового русского из правительства. Однако, он не официальное лицо, а некое теневое, могущественное. И на дворе не советская власть и не путинское государство, а нечто другое. Это я понимаю по многим приметам, их не хочется перечислять, главное, потому что этот внушительного вида человек в одежде с почти ковбойскими прибамбасами не только опекает Мандельштама, но и скрывает его от каких-то новых властей. Между прочим, этот некто интересуется, чем я занимаюсь. Я отвечаю, что у меня есть посредственная книга стихов и есть очень плохая. Потом действие разворачивается в фантастическом доме, где и я живу, как выяснилось. Дом фантастичен не только тем, что в нем большой Некто скрывает Мандельштама, но и своей внутренней планировкой. Роскошные квартиры переходят по кругу одна в другую, правда, есть и общий широкий коридор в густонаселенном доме, но проходит он не меж квартирами, а с краю. (Кстати, круглые дома с полукруглыми квартирами мне снятся часто.) Властный опекун Мандельштама при мне обращается к нему с предложением как-то улучшить, облагообразить мои стихи. Но я говорю, что хоть они либо посредственны, либо совсем плохи, все же обладают некой своей музыкой и вряд ли есть смысл эту музыку редактировать. Тут опекун опального гения протягивает мне пластиковую карточку с тремя выпуклыми пластмассовыми делениями: «Возьмите и передайте своей маме, она будет обеспечена на всю оставшуюся жизнь». Я отвечаю, что мама моя живет в Америке, но он поясняет, что и в Америке его подарок имеет большую силу. Я выхожу из дому и несу на ладони этот пластмассовый вход в рай, так на открытой ладони я обычно и продавцам протягиваю деньги. И тут ко мне подходят два полицейских, совсем как в том булгаковском сне, что снился мне в самом начале шестидесятых (я этот сон описала в «Хвастунье»). Так вот подходят уже не милиционеры, а именно полицейские, хватают мое сокровище и спрашивают по-тюркски, откуда это у меня. Пока я сбивчиво вру, что нашла в канаве, полицейский роняет пластиковую карточку в канализационную расщелину. Они раздосадованы, а я обрадованно возвращаюсь в дом за вещичками, чтобы ехать на дачу. В ярко-желтом от солнца подъезде меня встречает Мандельштам и, закинув голову, спрашивает, куда я собралась. И узнав, что на дачу, просит: «не уезжайте, ведь я люблю вас». Говорит по-мужски, а вот на прощание целует в губы по-братски, едва прикоснувшись. Многие мелочи из сна я здесь упускаю, т.е. незначительные ответвления от сюжета. Сон был цветной. Мне большей частью снятся цветные сны.
А вот что было днем: позвонил Комаров и сказал, что мою книгу прочел дважды, а ночью еще раз перечел, что стихи замечательные, но в предложенной мною книге по сути две книги: «На четыре стороны света» и «Сны старой Евы», что он хотел бы издать три части книжки, исключив «Сны старой Евы», ибо это совершенно другая, отдельная книга стихов. Я ответила, что подумаю и дам ему знать. Конечно, я очень разволновалась и раздумалась. Неужели Комаров прав? Безусловно, я до безобразия много написала с августа 2005 года по июнь 2006. Но я уже выбросила 30 и оставила 76 стихотворений + 218 строк «заплачек». Последнее - для меня совершенно новое по ритму и структуре. И это можно было бы, так же как и Сны, издать отдельной книжицей. Но в чем смысл? Во-первых, бывают в книге разные циклы, так книжку «В пригороде Содома» тоже можно было бы разбить на три. В новой книге я чувствую некую общую ниточку, - в первой ее части «На крылечке» я на русской почве в русской жизни, во второй - «На два дома» - это я в двух местах - в России и на Святой земле, - в третьей части - «Сны старой Евы» - я в Иерусалиме углубляю книгу библейским мотивом, но вовсе не всегда сплю, я помню о доме, куда и возвращаюсь в последних стихах этой части. А последняя часть по смыслу и интонации расширяет мой мир, где плачу об общем мире, и о России в частности. Так что есть у меня своя логика построения книги. И почему отдельный большой цикл надо называть отдельной книгой? […]
Вечером я […] помчалась к Чухонцеву. Он нашел, что у Комарова есть своя логика, тем более что Комаров любит издавать отдельные тонкие книжки, а у меня аж целых сто страниц! Но он, Чухонцев, лучше убрал бы последнюю часть, с ее отдельной музыкой и т.п., а «Сны» ему нравятся, он бы их оставил. В конце концов Чухонцев сказал, что еще раз просмотрит на этих днях книгу, а пока думает, что ничего из нее изымать не следует. […] Прокрутившись бессонно ночь от мысли, что вся книжка никуда не годится, вот и можно из нее изымать то одно, то другое, я сегодня часов в 11 утра позвонила Ицковичу, - не хочет ли ОГИ издать мою новую книгу. Ицкович сказал, что с радостью, сказал, чтобы я приготовила электронный вариант, а он на следующей неделе заедет, заберет и прочтет, - ему мои последние стихи, дескать, очень нравятся. […] Лучше было бы совсем не издавать, повременить и т.д., но я уже три месяца - ни строчки. И мне кажется, что эта книга давит меня своим грузом, а избавлюсь от нее и - новое напишется. Ведь от пустоты одиночества меня спасают вспышки вдохновения. К этим вспышкам, а не к книжкам, я и тянусь.
Сегодня я одна и днем, и ночью. Звонила Леночка, у нее и у детей все в порядке. Вчера у нее была Маня, разбирали платяной шкаф. Этот встроенный шкаф в комнате, где я живу по полгода. Так живо вспомнилась и комната, и теснота в шкафу непролазная, и балкон с синим небом, деревьями и птичками. Через месяц буду там, уже истосковалась, а потом там буду тосковать по Переделкину. Такая у меня двухместная жизнь. […]
15 сентября 2006
Снился мне вчера престранный сон. Я сижу в кинозале, слегка поворачиваюсь и узнаю в пожилом мужчине Мандельштама, - черты несколько изменены, но узнаю. Я восклицаю: Осип Эмильевич, Вы гений! Он смотрит недоуменно, мол, как его узнала, да и с чего это я взяла.
- Конечно, гений. Когда в жизни полная безнадега, мы говорим: Ах, Александр Герцович, чего там, все равно, когда тоскуем по родному месту и друзьям, то говорим: В Петербурге мы сойдемся снова, когда урезониваем завистника, то говорим: Не сравнивай, живущий не сравним.
Мандельштам, слегка улыбаясь, озирается. И я понимаю, что он не хочет, чтобы его опознали другие. Тут, заслоняя поэта, возникает большого роста человек. По его виду сразу становится понятно, что он не только большого высокого роста, но и очень высокого положения, замашки нового русского из правительства. Однако, он не официальное лицо, а некое теневое, могущественное. И на дворе не советская власть и не путинское государство, а нечто другое. Это я понимаю по многим приметам, их не хочется перечислять, главное, потому что этот внушительного вида человек в одежде с почти ковбойскими прибамбасами не только опекает Мандельштама, но и скрывает его от каких-то новых властей. Между прочим, этот некто интересуется, чем я занимаюсь. Я отвечаю, что у меня есть посредственная книга стихов и есть очень плохая. Потом действие разворачивается в фантастическом доме, где и я живу, как выяснилось. Дом фантастичен не только тем, что в нем большой Некто скрывает Мандельштама, но и своей внутренней планировкой. Роскошные квартиры переходят по кругу одна в другую, правда, есть и общий широкий коридор в густонаселенном доме, но проходит он не меж квартирами, а с краю. (Кстати, круглые дома с полукруглыми квартирами мне снятся часто.) Властный опекун Мандельштама при мне обращается к нему с предложением как-то улучшить, облагообразить мои стихи. Но я говорю, что хоть они либо посредственны, либо совсем плохи, все же обладают некой своей музыкой и вряд ли есть смысл эту музыку редактировать. Тут опекун опального гения протягивает мне пластиковую карточку с тремя выпуклыми пластмассовыми делениями: «Возьмите и передайте своей маме, она будет обеспечена на всю оставшуюся жизнь». Я отвечаю, что мама моя живет в Америке, но он поясняет, что и в Америке его подарок имеет большую силу. Я выхожу из дому и несу на ладони этот пластмассовый вход в рай, так на открытой ладони я обычно и продавцам протягиваю деньги. И тут ко мне подходят два полицейских, совсем как в том булгаковском сне, что снился мне в самом начале шестидесятых (я этот сон описала в «Хвастунье»). Так вот подходят уже не милиционеры, а именно полицейские, хватают мое сокровище и спрашивают по-тюркски, откуда это у меня. Пока я сбивчиво вру, что нашла в канаве, полицейский роняет пластиковую карточку в канализационную расщелину. Они раздосадованы, а я обрадованно возвращаюсь в дом за вещичками, чтобы ехать на дачу. В ярко-желтом от солнца подъезде меня встречает Мандельштам и, закинув голову, спрашивает, куда я собралась. И узнав, что на дачу, просит: «не уезжайте, ведь я люблю вас». Говорит по-мужски, а вот на прощание целует в губы по-братски, едва прикоснувшись. Многие мелочи из сна я здесь упускаю, т.е. незначительные ответвления от сюжета. Сон был цветной. Мне большей частью снятся цветные сны.
А вот что было днем: позвонил Комаров и сказал, что мою книгу прочел дважды, а ночью еще раз перечел, что стихи замечательные, но в предложенной мною книге по сути две книги: «На четыре стороны света» и «Сны старой Евы», что он хотел бы издать три части книжки, исключив «Сны старой Евы», ибо это совершенно другая, отдельная книга стихов. Я ответила, что подумаю и дам ему знать. Конечно, я очень разволновалась и раздумалась. Неужели Комаров прав? Безусловно, я до безобразия много написала с августа 2005 года по июнь 2006. Но я уже выбросила 30 и оставила 76 стихотворений + 218 строк «заплачек». Последнее - для меня совершенно новое по ритму и структуре. И это можно было бы, так же как и Сны, издать отдельной книжицей. Но в чем смысл? Во-первых, бывают в книге разные циклы, так книжку «В пригороде Содома» тоже можно было бы разбить на три. В новой книге я чувствую некую общую ниточку, - в первой ее части «На крылечке» я на русской почве в русской жизни, во второй - «На два дома» - это я в двух местах - в России и на Святой земле, - в третьей части - «Сны старой Евы» - я в Иерусалиме углубляю книгу библейским мотивом, но вовсе не всегда сплю, я помню о доме, куда и возвращаюсь в последних стихах этой части. А последняя часть по смыслу и интонации расширяет мой мир, где плачу об общем мире, и о России в частности. Так что есть у меня своя логика построения книги. И почему отдельный большой цикл надо называть отдельной книгой? […]
Вечером я […] помчалась к Чухонцеву. Он нашел, что у Комарова есть своя логика, тем более что Комаров любит издавать отдельные тонкие книжки, а у меня аж целых сто страниц! Но он, Чухонцев, лучше убрал бы последнюю часть, с ее отдельной музыкой и т.п., а «Сны» ему нравятся, он бы их оставил. В конце концов Чухонцев сказал, что еще раз просмотрит на этих днях книгу, а пока думает, что ничего из нее изымать не следует. […] Прокрутившись бессонно ночь от мысли, что вся книжка никуда не годится, вот и можно из нее изымать то одно, то другое, я сегодня часов в 11 утра позвонила Ицковичу, - не хочет ли ОГИ издать мою новую книгу. Ицкович сказал, что с радостью, сказал, чтобы я приготовила электронный вариант, а он на следующей неделе заедет, заберет и прочтет, - ему мои последние стихи, дескать, очень нравятся. […] Лучше было бы совсем не издавать, повременить и т.д., но я уже три месяца - ни строчки. И мне кажется, что эта книга давит меня своим грузом, а избавлюсь от нее и - новое напишется. Ведь от пустоты одиночества меня спасают вспышки вдохновения. К этим вспышкам, а не к книжкам, я и тянусь.
Сегодня я одна и днем, и ночью. Звонила Леночка, у нее и у детей все в порядке. Вчера у нее была Маня, разбирали платяной шкаф. Этот встроенный шкаф в комнате, где я живу по полгода. Так живо вспомнилась и комната, и теснота в шкафу непролазная, и балкон с синим небом, деревьями и птичками. Через месяц буду там, уже истосковалась, а потом там буду тосковать по Переделкину. Такая у меня двухместная жизнь. […]