11 сентября 1941 года. Из дневников
писателей.
Вера Инбер:
11 сентября. Вишневский, Тарасенков, Браун успели еще принять участие в выпуске последнего номера газеты, когда в Таллин уже входил враг.
Прорыв Балтфлота из окружения был тяжел. Немецкие пикирующие бомбардировщики неотступно следовали за нашими кораблями: тут были военные транспорты, миноносцы, катеры, пароходы… Все это день и ночь шло под бомбежкой. Спасшихся людей бомбы настигали на втором, а иногда и на третьем корабле (Браун).
Как это хорошо, что. Всеволод Вишневский здесь!
Михаил Пришвин:
11 сентября. Ляля заболела (ангина или дифтерит?). К вечеру собрался дождь, и ночь наступила такая темная, что А. М. Коноплянцев, уходя от меня, на дворе заблудился, Норка сорвалась с веревочки, и я нашел ее только потому, что она нашла меня: совсем было и простился. Из-за этой тьмы искры трамваев освещали небо так сильно, будто это была гроза или война; многие, почти все, и принимают это за отблески воздушных сражений. Но, слава Богу, что ночь такая темная, в такие ночи не бомбят, а то больную нельзя и в убежище отвести, нехорошо и оставаться в квартире: она боится...
Приходил Попов Ив. Фед., волонтер бельгийской армии в 1914 г., попавший в трудное положение: народ русский по существу (независимо от нынешней войны) ориентируется на немцев, но никак не на французов, а он это только теперь начинает понимать. (Ах, две души живут...)
Так в общем мы вернулись к знакомому раздвоению, как было в той войне: кто за англичан, кто за немцев и кто за самоопределение (тогда большевики).
Но как бы ни было, что бы ни говорили, война идет сама по себе. И характерное в этой войне, что отдельный человек вовсе даже и не знает, за кого, за что он жизнь свою отдает.
И еще характерно, что у немцев и у нас отнятая у народной личности воля сконцентрировалась целиком в их вождях, по-видимому, незаменимых. Отними у англичан Черчилля и ничего: его заменят без особого ущерба делу. Отними же у немцев Гитлера, а у нас Сталина, и трудно себе представить войну без них.
Попов рассказывал о Панферове, что в семье он является деспотом и в собственной семье не раскрывается, а ведь нечто таит, и это «нечто» выражается как его превосходство. Так я замечал и у Фадеева то же самое: ну чем он превосходнее меня как писатель, а между тем держится как чем-то меня вообще превосходящий. Одно время я относил это к своему возрасту (старик), но теперь ясно вижу, что корень этого превосходства таится в силе по существу своему злой. А Ставский? Это все господа в самом дурном смысле слова, и господа неразумные; мы же, русские, и я в существе своем ждем «господ» как разумных эксплуататоров наших способностей, из которых главнейшая есть чувство личности своей, гораздо более достойное в ряде человеческих качеств, в том числе и господства даже самого разумного.
<Вымарано: Слышал, что у Гитлера есть тоже свои евреи, и вспомнил, как N. говорил, что, пожалуй, самое верное дело для еврея - это было бы устроиться под покровительством Гитлера(там хотя [бы] знаешь, что можно и чего нельзя, у нас же тем и тяжело, что никогда не знаешь, каким способом можно удержаться).>
Очень повторяют из декларации Черчилля-Рузвельта о целях войны: обеспечить народам свободу вероисповедания и слова. Говорят, будто бы они и у нас вели речь об этом и хотели уйти из-за этого, но получили какое-то согласие (чем будто бы и объясняется перемена направления в Информбюро и чудеса вроде производства бывшего митрополита Сергия (владим.) из калужских дворников в московские священники).
Но я как будто и понимаю происхождение такого цинизма: это вызвано отвращением к либерализму, демократизму капиталистического происхождения, предположение, что благо чувства личности, свободы слова и веры уже ео ipso (тем самым - лат._ включено в идею коммунизма, что победивший коммунизм обеспечит это по существу и для всего мира, а не иллюзорно для правящих классов, бросающих крохи благ своих демократии. Вот из этого-то источника сталинской веры и формируются не в идеальных, а в действующих коммунистах, маленьких людях тот деспотизм, зазнайство, применяемые даже у них в своей семье.
Я помню и в своей юности свое собственное марксистское возносящее зазнайство: летишь, как на самолете. Так теперь и остается: у вождя - фанатизм (идейность), у приспешников - бюрократизм и деспотизм. У фашистов, предполагаю, этот взлет самомнения происходит не на социалистической почве, а на своей национальной («Я - пролетарий!» - у нас, «Я - немец!» - у них).
...и вот тут-то среди этого окаянного взлета идей появился незаметно ползущий в травке синеватый дымок, не смеющий выше травки поднять и головы своей: это сергиянство, порожденное православным поповством, это готовность оползти «пролетария» и опять сесть на синодское кресло. Теперь это сергиянство молится о победе в чаянии, что тогда, после победы над немцами русских посредством американского оружия, будет обеспечена свобода вероисповедания.
Своим писательством я доказал, что во всяких внешних условиях, при гнилом царизме и деспотическом коммунизме, можно писать хорошие вещи, точно так же, как и Ляля доказывает, что и в сергиянской протухшей церкви можно молиться. Так протухло, так, что является сомнение: - Господи, уже смердит! - Но Бог приказывает, и Лазарь встает. Нет, можно жить с большевиками и делать свое, сколько можешь, им, в сущности, нисколько не мешая. Можно и не быть большевиком и можно молиться в сергиянской церкви, мятежно преображая ее изнутри тем самым, что молишься. Да, но так каждый отдельно может решить вопрос для себя самого, не имея в то же время права сказать другим: - Идите в сергиянскую церковь.
Вера Инбер:
11 сентября. Вишневский, Тарасенков, Браун успели еще принять участие в выпуске последнего номера газеты, когда в Таллин уже входил враг.
Прорыв Балтфлота из окружения был тяжел. Немецкие пикирующие бомбардировщики неотступно следовали за нашими кораблями: тут были военные транспорты, миноносцы, катеры, пароходы… Все это день и ночь шло под бомбежкой. Спасшихся людей бомбы настигали на втором, а иногда и на третьем корабле (Браун).
Как это хорошо, что. Всеволод Вишневский здесь!
Михаил Пришвин:
11 сентября. Ляля заболела (ангина или дифтерит?). К вечеру собрался дождь, и ночь наступила такая темная, что А. М. Коноплянцев, уходя от меня, на дворе заблудился, Норка сорвалась с веревочки, и я нашел ее только потому, что она нашла меня: совсем было и простился. Из-за этой тьмы искры трамваев освещали небо так сильно, будто это была гроза или война; многие, почти все, и принимают это за отблески воздушных сражений. Но, слава Богу, что ночь такая темная, в такие ночи не бомбят, а то больную нельзя и в убежище отвести, нехорошо и оставаться в квартире: она боится...
Приходил Попов Ив. Фед., волонтер бельгийской армии в 1914 г., попавший в трудное положение: народ русский по существу (независимо от нынешней войны) ориентируется на немцев, но никак не на французов, а он это только теперь начинает понимать. (Ах, две души живут...)
Так в общем мы вернулись к знакомому раздвоению, как было в той войне: кто за англичан, кто за немцев и кто за самоопределение (тогда большевики).
Но как бы ни было, что бы ни говорили, война идет сама по себе. И характерное в этой войне, что отдельный человек вовсе даже и не знает, за кого, за что он жизнь свою отдает.
И еще характерно, что у немцев и у нас отнятая у народной личности воля сконцентрировалась целиком в их вождях, по-видимому, незаменимых. Отними у англичан Черчилля и ничего: его заменят без особого ущерба делу. Отними же у немцев Гитлера, а у нас Сталина, и трудно себе представить войну без них.
Попов рассказывал о Панферове, что в семье он является деспотом и в собственной семье не раскрывается, а ведь нечто таит, и это «нечто» выражается как его превосходство. Так я замечал и у Фадеева то же самое: ну чем он превосходнее меня как писатель, а между тем держится как чем-то меня вообще превосходящий. Одно время я относил это к своему возрасту (старик), но теперь ясно вижу, что корень этого превосходства таится в силе по существу своему злой. А Ставский? Это все господа в самом дурном смысле слова, и господа неразумные; мы же, русские, и я в существе своем ждем «господ» как разумных эксплуататоров наших способностей, из которых главнейшая есть чувство личности своей, гораздо более достойное в ряде человеческих качеств, в том числе и господства даже самого разумного.
<Вымарано: Слышал, что у Гитлера есть тоже свои евреи, и вспомнил, как N. говорил, что, пожалуй, самое верное дело для еврея - это было бы устроиться под покровительством Гитлера(там хотя [бы] знаешь, что можно и чего нельзя, у нас же тем и тяжело, что никогда не знаешь, каким способом можно удержаться).>
Очень повторяют из декларации Черчилля-Рузвельта о целях войны: обеспечить народам свободу вероисповедания и слова. Говорят, будто бы они и у нас вели речь об этом и хотели уйти из-за этого, но получили какое-то согласие (чем будто бы и объясняется перемена направления в Информбюро и чудеса вроде производства бывшего митрополита Сергия (владим.) из калужских дворников в московские священники).
Но я как будто и понимаю происхождение такого цинизма: это вызвано отвращением к либерализму, демократизму капиталистического происхождения, предположение, что благо чувства личности, свободы слова и веры уже ео ipso (тем самым - лат._ включено в идею коммунизма, что победивший коммунизм обеспечит это по существу и для всего мира, а не иллюзорно для правящих классов, бросающих крохи благ своих демократии. Вот из этого-то источника сталинской веры и формируются не в идеальных, а в действующих коммунистах, маленьких людях тот деспотизм, зазнайство, применяемые даже у них в своей семье.
Я помню и в своей юности свое собственное марксистское возносящее зазнайство: летишь, как на самолете. Так теперь и остается: у вождя - фанатизм (идейность), у приспешников - бюрократизм и деспотизм. У фашистов, предполагаю, этот взлет самомнения происходит не на социалистической почве, а на своей национальной («Я - пролетарий!» - у нас, «Я - немец!» - у них).
...и вот тут-то среди этого окаянного взлета идей появился незаметно ползущий в травке синеватый дымок, не смеющий выше травки поднять и головы своей: это сергиянство, порожденное православным поповством, это готовность оползти «пролетария» и опять сесть на синодское кресло. Теперь это сергиянство молится о победе в чаянии, что тогда, после победы над немцами русских посредством американского оружия, будет обеспечена свобода вероисповедания.
Своим писательством я доказал, что во всяких внешних условиях, при гнилом царизме и деспотическом коммунизме, можно писать хорошие вещи, точно так же, как и Ляля доказывает, что и в сергиянской протухшей церкви можно молиться. Так протухло, так, что является сомнение: - Господи, уже смердит! - Но Бог приказывает, и Лазарь встает. Нет, можно жить с большевиками и делать свое, сколько можешь, им, в сущности, нисколько не мешая. Можно и не быть большевиком и можно молиться в сергиянской церкви, мятежно преображая ее изнутри тем самым, что молишься. Да, но так каждый отдельно может решить вопрос для себя самого, не имея в то же время права сказать другим: - Идите в сергиянскую церковь.