6 сентября. Сергей Петров
пара стихов 1965-го года:
НА НИТОЧКЕ
Сны мои отучились давненько
словно шапкой меня накрывать,
ибо им я совсем не Сенька
и ни с места моя кровать.
На гитаре тенькай и с Танькой
забирайся в тень на денек!
Милый, сделайся ванькой-встанькой,
чтоб от радости быть без ног.
Зарумянь лицо, как ватрушку,
жри в три горла любую снедь
и, валяя весь век Петрушку,
отучайся, милый, краснеть.
Ну чего же тебе бояться:
знай вставай поутру да вой,
вой в дуду про счастье паяца,
ах, на лямочке трудовой.
СТАРИК
В глазах слеза - не потому что плачут,
а просто мутно, муторно и мельтешит.
Мир из обшарпанного фильма перешит,
где, как в карман, в туман все мелочи упрячут.
А фильм немой. И по ушам стучит
какой-то ветер. Треск деревьев, что ли?
Иль стрекоты листвы? А фильм молчит.
И вещи движутся, еще играя роли.
Старик, текучий весь, седобород,
и по полу идет он, словно вброд,
расхлебывать младенческую кашку.
И вялым языком беззубый рот жует
картошку, будто промокашку.
А поясницу ломит и корежит,
и боль уходит к памяти на дно.
Висит окно, как светлое пятно,
и тело вспомнить хочет, да не может,
как жило с женщиной оно.
С бессилием душа никак не сладит.
И сладкого не съешь, и не заметишь мук.
Обедает без права чувства прадед,
и только солнце, точно внучка, гладит
сухую кожу опустелых рук.
НА НИТОЧКЕ
Сны мои отучились давненько
словно шапкой меня накрывать,
ибо им я совсем не Сенька
и ни с места моя кровать.
На гитаре тенькай и с Танькой
забирайся в тень на денек!
Милый, сделайся ванькой-встанькой,
чтоб от радости быть без ног.
Зарумянь лицо, как ватрушку,
жри в три горла любую снедь
и, валяя весь век Петрушку,
отучайся, милый, краснеть.
Ну чего же тебе бояться:
знай вставай поутру да вой,
вой в дуду про счастье паяца,
ах, на лямочке трудовой.
СТАРИК
В глазах слеза - не потому что плачут,
а просто мутно, муторно и мельтешит.
Мир из обшарпанного фильма перешит,
где, как в карман, в туман все мелочи упрячут.
А фильм немой. И по ушам стучит
какой-то ветер. Треск деревьев, что ли?
Иль стрекоты листвы? А фильм молчит.
И вещи движутся, еще играя роли.
Старик, текучий весь, седобород,
и по полу идет он, словно вброд,
расхлебывать младенческую кашку.
И вялым языком беззубый рот жует
картошку, будто промокашку.
А поясницу ломит и корежит,
и боль уходит к памяти на дно.
Висит окно, как светлое пятно,
и тело вспомнить хочет, да не может,
как жило с женщиной оно.
С бессилием душа никак не сладит.
И сладкого не съешь, и не заметишь мук.
Обедает без права чувства прадед,
и только солнце, точно внучка, гладит
сухую кожу опустелых рук.