28 августа. Инна Лиснянская
ИННА ЛИСНЯНСКАЯ
БЕЗ МЕНЯ
Комната моя четыре на три,
Два окна и зеркало одно,
Без меня в нём, как в застывшем кадре,
И поверхность бытия и дно
С тем, что взято мной и мне дано.
Взято - книги, стол, компьютер, лампа
Дореформенного образца,
С ликами святых два изразца, -
Ведь икона не боится штампа,
Как боится зеркало лица.
А дано: в кувшине анемоны
Анемичные и пылкость роз,
У которых сходные законы -
Жизнь свою не принимать всерьёз
И сходить без жалоб на износ.
Без меня спокойная картина
В зеркале, но лишь возникну я, -
В нём тревожно, взвинченно, пружинно,
Будто человек и есть пучина
Между дном и небом бытия.
28 августа 2001
Из дневника:
28 августа 2006
[…] Очень хочется писать прозу. То я придумала назвать ее «Утраченными возможностями», то «Письмами самой себе». Второе трудно по форме, первое - по содержанию. Хотя тем и характеров немало. Утраченные возможности - отнюдь не реализация того доброго, что в человеке. Сожалеть, но в ироническом ключе, можно о многом, даже о лестничном остроумии. Кстати, не обязательно и сожалеть.
Есть люди, которые и не догадываются, что ими утрачено. Например, надо обязательно написать о Таисии Павловне Бузовкиной. Еще вставной рассказ «Не будь ханжой»! Вещь вообще должна состоять из вставных в мой монолог рассказов. Все это можно и в виде писем к себе писать, но тогда нужно вложить некие о своей сущности разоблачительные мысли, да и вообще пофилософствовать, но этого не умею. Главное же - раскрыть новый файл и писать. И все будет образовываться само собой. […] Все может быть. А возможно и завтра осмелюсь раскрыть новый файл и пойти, поехать, полететь по разные души, события и случаи.
Впрочем, события - для великомудрых, а с меня и случаев хватит, как забавных, так и печальных. Ими полна жизнь, которая, пожалуй, сама по себе главное событие, все остальное в ней случаи, даже война. Кстати, вспомнить, как во время войны я получала полную тарелку лобио за выпивку кружки водки. Чем не война - война с тыловым голодом? Но самая жестокая война - это война с самой собой. Вот тут-то и нужны письма к себе. Как объединить письма к себе и утраченные возможности, ума не приложу. Ум все больше прикладывается к тому, что я опять написала бесцветную книжку стихов.
Конец августа уже пятнает зеленое желтым, и я смотрю на опавшие листья и на утраченные возможности этого лета. Почему, когда Сережа Агапов, директор музея Чуковского, косил у меня на участке высокий бурьян, срезал пустившийся в рост осинник, я, вместо того, чтобы нажать на «делит» и разом скосить все мноюнарифмованное за зиму, сидела и пропалывала книгу, точно не зная, какое растение в ней живое, а какое - мертвое. Я вообще трудно отличаю живое от мертвого, жаль и того и другого. Все же я выкинула из книжки 30 стихотворений, осталось 76. И опять - бесцветно. Видимо, живое с мертвым так срослось, что ни света, ни тьмы, одни серые сумерки. Ты в них сидишь и пытаешься воспоминаниями перепахать и переполоть все жизненное пространство. Да еще пытаешься вытащить из него пружинистую репку веселья, не зная, за какую бабку уцепиться и какая мышка позади. А позади, оглянись, - компьютерная мышка, и она-то, полуживая-полумертвая, окажется последней подмогой, и сказочная репка веселья пружинисто выскочит на свет.
Преддождевой воздух пружинист. И тебе, старухе, кажется, что ты пружинистой походкой возвращаешься с прогулки. Нет, сейчас ты вовсе не сожалеешь, что почти все время жизни истратила на лежку на тахте и сидку перед окном. До чего же ты не любила ходить - какая утраченная возможность! Но разве об этом ты сейчас думаешь? Тебе кажется, что ты пружинисто идешь, а на самом деле в тебе пружинится смех.
Хотя ничего смешного нет. Ты возвращаешься от Чухонцевых, перманентно то ярко, то тускло недомогающих, перманентно озабоченных друг другом, мелкими хлопотами, дачными неурядицами, - то пол проваливается, то стены трескаются, то краны текут, а тут еще и телефон не работает. […]
Сегодня у Чухонцевых новая проблема - кот. Вы сидите в сумраке застекленной, закрытой на все окна террасе, чтоб комары не залетели. Ты в который раз нудно вздыхаешь вслух, что книга твоя бесцветна. Чухонцев маловнятно советует то ли еще раз проглядеть книжку, то ли прополоть, то ли пересоставить, то ли повременить с изданием, то ли поспешить. Ира выносит сосиску на широкое большое крыльцо - кот должен питаться. Рыжий в белых пятнах, упитанный кот по-барски разлегся на квадратном половичке и, если бы не властная лень в глазах и в позе, сошел бы за собаку. Но псы сторожат хозяев, а коты свое имение.
- Ира, зачем ты кормишь кота? Куда его зимой? Зачем приучаешь к дому?
- Как же не кормить, ты сам его привел!
- Ничего подобного, я кота не приглашал, я его просто окликнул.
Как тут не рассмеяться? Но вскоре смех перескакивает на тягомотный разговор о прогнившем поле, на высокие ремонтные цены. Трудно управляться прозаику с поэтом, а поэту с прозаиком. Вот если бы и Чухонцев сжато-ироничную, как Поволоцкая, прозу сочинял, пол бы не гнил. Или - напротив. Была бы она поэтом, был бы этот гниющий пол им до фонаря. Ну и зря ты так рассуждаешь. Вспомни аккуратно-хозяйственного Заболоцкого, вспомни чистоплотного Окуджаву! Однако у них были жены. А тут каждый сам себе и муж, и жена. Но в доме чистота, грязная посуда в раковине не валяется. Просто какие-то перманентные обломы то со здоровьем, то с бытом. Ты их обоих очень любишь, в особенности его, потому что поэт. Потому что завидуешь, тебе бы тоже хотелось так писать. Хорошо, что ты умеешь завидовать, обожая. Иначе бы ревность и зависть давно тебя съели. А меж тем ты сидишь у них и ешь тонкокожий лаваш с сыром и зеленью.
Чухонцевых же ты частенько зазываешь на обеды, у тебя есть помощница и вкусно варит борщи и жарит котлеты. Но почему ты так раздражаешься, когда они лениво, высокомерно соглашаются на обеды и при этом опаздывают? Могу только догадаться: тут дело не без той же зависти. Вот если бы они за едой говорили о твоей книжке, ты была бы довольна! Тебя бы не охватывала раздраженная тоска от их жалобы: на нездоровье или безденежье. Мало ли кто тебе на это не жалуется? Все жалуются. И ты со спокойным сочувствием выслушиваешь. И не тоскуешь. Да и мало ли кто тебя хвалит! Но это тебе почти всегда безразлично. Тебе нужно, чтобы твои вирши ценил тот, кому завидуешь. А завидуешь одному Чухонцу. И у других стихотворцев завидуешь кое-чему, но редко. Зато совершенно не завидуешь премиям. Не то чтобы тебе деньги были не нужны. Но одно из двух - либо деньги, либо одержимость.
Графоманской одержимости в тебе навалом. Но ты завидуешь плодоносящей одержимости, то есть таланту. И не только Чухонцеву, но и тем, великим, умершим. Ты, плохо отличающая мертвое от живого, завидуешь и мертвым гениям. И вот сейчас я тебе скажу: именно в этом случае ничего ни отчего различать невозможно, ибо жизнь всегда перемешана со смертью, а поэзия никогда. Много чего я тебе о тебе же рассказала. Пора и пожалеть тебя, и честь знать. И пора тебе вернуться к Чухонцевым, омраченным предстоящим ремонтом пола и котом. Но с котом все уладится. Вечером ты идешь на вечернюю дружескую прогулку по улице Довженко. Улица длинная. И Чухонец, озабоченный, как быть зимой с котом, которого однажды окликнул, останавливает всех жителей, знакомых и неведомых: не их ли рыжий кот с желтыми пятнами? Наконец из одной калитки выходят двое в изрядном подпитии и с бутылкой. Олег и к ним с вопросом о коте.
- Идем с нами к магазину, там легко сможешь продать своего котяру, - предлагает тот пучеглазый, что с бутылкой, - неча по дворам подкидывать!
- Я кота не продаю, я ищу, чей он.
А из калитки выдвигается сначала внушительный живот, обтянутый черной майкой, а вслед за ним остальной волнистоголовый хозяин:
- Вы не Чухонцев?
- Чухонцев, - с растерянной смиренностью склонил Чухонец очки, - не ваш ли желто-белый кот приходит к нам? Зимой мы не всегда на даче, где же он будет жить?
- У меня и будет жить, это мой кот. Он родился у Олега Хлебникова в день его рождения, 9 июля. Пять лет тому назад. Очень он у меня упористый, ему всю улицу подавай, всю территорию. Вон и к Соломоновской кошке в гости ходит. У него уже и сын и дочь черно-белая, тоже у меня живут.
- Ах, - обрадованно, даже благодарно улыбнулся Чухонец, - так вот с кем как-то приходил ваш кот. Большой концерт устроили.
И ты радуешься, что одной заботой у Чухонца меньше.
БЕЗ МЕНЯ
Комната моя четыре на три,
Два окна и зеркало одно,
Без меня в нём, как в застывшем кадре,
И поверхность бытия и дно
С тем, что взято мной и мне дано.
Взято - книги, стол, компьютер, лампа
Дореформенного образца,
С ликами святых два изразца, -
Ведь икона не боится штампа,
Как боится зеркало лица.
А дано: в кувшине анемоны
Анемичные и пылкость роз,
У которых сходные законы -
Жизнь свою не принимать всерьёз
И сходить без жалоб на износ.
Без меня спокойная картина
В зеркале, но лишь возникну я, -
В нём тревожно, взвинченно, пружинно,
Будто человек и есть пучина
Между дном и небом бытия.
28 августа 2001
Из дневника:
28 августа 2006
[…] Очень хочется писать прозу. То я придумала назвать ее «Утраченными возможностями», то «Письмами самой себе». Второе трудно по форме, первое - по содержанию. Хотя тем и характеров немало. Утраченные возможности - отнюдь не реализация того доброго, что в человеке. Сожалеть, но в ироническом ключе, можно о многом, даже о лестничном остроумии. Кстати, не обязательно и сожалеть.
Есть люди, которые и не догадываются, что ими утрачено. Например, надо обязательно написать о Таисии Павловне Бузовкиной. Еще вставной рассказ «Не будь ханжой»! Вещь вообще должна состоять из вставных в мой монолог рассказов. Все это можно и в виде писем к себе писать, но тогда нужно вложить некие о своей сущности разоблачительные мысли, да и вообще пофилософствовать, но этого не умею. Главное же - раскрыть новый файл и писать. И все будет образовываться само собой. […] Все может быть. А возможно и завтра осмелюсь раскрыть новый файл и пойти, поехать, полететь по разные души, события и случаи.
Впрочем, события - для великомудрых, а с меня и случаев хватит, как забавных, так и печальных. Ими полна жизнь, которая, пожалуй, сама по себе главное событие, все остальное в ней случаи, даже война. Кстати, вспомнить, как во время войны я получала полную тарелку лобио за выпивку кружки водки. Чем не война - война с тыловым голодом? Но самая жестокая война - это война с самой собой. Вот тут-то и нужны письма к себе. Как объединить письма к себе и утраченные возможности, ума не приложу. Ум все больше прикладывается к тому, что я опять написала бесцветную книжку стихов.
Конец августа уже пятнает зеленое желтым, и я смотрю на опавшие листья и на утраченные возможности этого лета. Почему, когда Сережа Агапов, директор музея Чуковского, косил у меня на участке высокий бурьян, срезал пустившийся в рост осинник, я, вместо того, чтобы нажать на «делит» и разом скосить все мноюнарифмованное за зиму, сидела и пропалывала книгу, точно не зная, какое растение в ней живое, а какое - мертвое. Я вообще трудно отличаю живое от мертвого, жаль и того и другого. Все же я выкинула из книжки 30 стихотворений, осталось 76. И опять - бесцветно. Видимо, живое с мертвым так срослось, что ни света, ни тьмы, одни серые сумерки. Ты в них сидишь и пытаешься воспоминаниями перепахать и переполоть все жизненное пространство. Да еще пытаешься вытащить из него пружинистую репку веселья, не зная, за какую бабку уцепиться и какая мышка позади. А позади, оглянись, - компьютерная мышка, и она-то, полуживая-полумертвая, окажется последней подмогой, и сказочная репка веселья пружинисто выскочит на свет.
Преддождевой воздух пружинист. И тебе, старухе, кажется, что ты пружинистой походкой возвращаешься с прогулки. Нет, сейчас ты вовсе не сожалеешь, что почти все время жизни истратила на лежку на тахте и сидку перед окном. До чего же ты не любила ходить - какая утраченная возможность! Но разве об этом ты сейчас думаешь? Тебе кажется, что ты пружинисто идешь, а на самом деле в тебе пружинится смех.
Хотя ничего смешного нет. Ты возвращаешься от Чухонцевых, перманентно то ярко, то тускло недомогающих, перманентно озабоченных друг другом, мелкими хлопотами, дачными неурядицами, - то пол проваливается, то стены трескаются, то краны текут, а тут еще и телефон не работает. […]
Сегодня у Чухонцевых новая проблема - кот. Вы сидите в сумраке застекленной, закрытой на все окна террасе, чтоб комары не залетели. Ты в который раз нудно вздыхаешь вслух, что книга твоя бесцветна. Чухонцев маловнятно советует то ли еще раз проглядеть книжку, то ли прополоть, то ли пересоставить, то ли повременить с изданием, то ли поспешить. Ира выносит сосиску на широкое большое крыльцо - кот должен питаться. Рыжий в белых пятнах, упитанный кот по-барски разлегся на квадратном половичке и, если бы не властная лень в глазах и в позе, сошел бы за собаку. Но псы сторожат хозяев, а коты свое имение.
- Ира, зачем ты кормишь кота? Куда его зимой? Зачем приучаешь к дому?
- Как же не кормить, ты сам его привел!
- Ничего подобного, я кота не приглашал, я его просто окликнул.
Как тут не рассмеяться? Но вскоре смех перескакивает на тягомотный разговор о прогнившем поле, на высокие ремонтные цены. Трудно управляться прозаику с поэтом, а поэту с прозаиком. Вот если бы и Чухонцев сжато-ироничную, как Поволоцкая, прозу сочинял, пол бы не гнил. Или - напротив. Была бы она поэтом, был бы этот гниющий пол им до фонаря. Ну и зря ты так рассуждаешь. Вспомни аккуратно-хозяйственного Заболоцкого, вспомни чистоплотного Окуджаву! Однако у них были жены. А тут каждый сам себе и муж, и жена. Но в доме чистота, грязная посуда в раковине не валяется. Просто какие-то перманентные обломы то со здоровьем, то с бытом. Ты их обоих очень любишь, в особенности его, потому что поэт. Потому что завидуешь, тебе бы тоже хотелось так писать. Хорошо, что ты умеешь завидовать, обожая. Иначе бы ревность и зависть давно тебя съели. А меж тем ты сидишь у них и ешь тонкокожий лаваш с сыром и зеленью.
Чухонцевых же ты частенько зазываешь на обеды, у тебя есть помощница и вкусно варит борщи и жарит котлеты. Но почему ты так раздражаешься, когда они лениво, высокомерно соглашаются на обеды и при этом опаздывают? Могу только догадаться: тут дело не без той же зависти. Вот если бы они за едой говорили о твоей книжке, ты была бы довольна! Тебя бы не охватывала раздраженная тоска от их жалобы: на нездоровье или безденежье. Мало ли кто тебе на это не жалуется? Все жалуются. И ты со спокойным сочувствием выслушиваешь. И не тоскуешь. Да и мало ли кто тебя хвалит! Но это тебе почти всегда безразлично. Тебе нужно, чтобы твои вирши ценил тот, кому завидуешь. А завидуешь одному Чухонцу. И у других стихотворцев завидуешь кое-чему, но редко. Зато совершенно не завидуешь премиям. Не то чтобы тебе деньги были не нужны. Но одно из двух - либо деньги, либо одержимость.
Графоманской одержимости в тебе навалом. Но ты завидуешь плодоносящей одержимости, то есть таланту. И не только Чухонцеву, но и тем, великим, умершим. Ты, плохо отличающая мертвое от живого, завидуешь и мертвым гениям. И вот сейчас я тебе скажу: именно в этом случае ничего ни отчего различать невозможно, ибо жизнь всегда перемешана со смертью, а поэзия никогда. Много чего я тебе о тебе же рассказала. Пора и пожалеть тебя, и честь знать. И пора тебе вернуться к Чухонцевым, омраченным предстоящим ремонтом пола и котом. Но с котом все уладится. Вечером ты идешь на вечернюю дружескую прогулку по улице Довженко. Улица длинная. И Чухонец, озабоченный, как быть зимой с котом, которого однажды окликнул, останавливает всех жителей, знакомых и неведомых: не их ли рыжий кот с желтыми пятнами? Наконец из одной калитки выходят двое в изрядном подпитии и с бутылкой. Олег и к ним с вопросом о коте.
- Идем с нами к магазину, там легко сможешь продать своего котяру, - предлагает тот пучеглазый, что с бутылкой, - неча по дворам подкидывать!
- Я кота не продаю, я ищу, чей он.
А из калитки выдвигается сначала внушительный живот, обтянутый черной майкой, а вслед за ним остальной волнистоголовый хозяин:
- Вы не Чухонцев?
- Чухонцев, - с растерянной смиренностью склонил Чухонец очки, - не ваш ли желто-белый кот приходит к нам? Зимой мы не всегда на даче, где же он будет жить?
- У меня и будет жить, это мой кот. Он родился у Олега Хлебникова в день его рождения, 9 июля. Пять лет тому назад. Очень он у меня упористый, ему всю улицу подавай, всю территорию. Вон и к Соломоновской кошке в гости ходит. У него уже и сын и дочь черно-белая, тоже у меня живут.
- Ах, - обрадованно, даже благодарно улыбнулся Чухонец, - так вот с кем как-то приходил ваш кот. Большой концерт устроили.
И ты радуешься, что одной заботой у Чухонца меньше.