26 августа 1941 года
В стихах и дневниках.
Начну со стихотворения Арсения Несмелова, опубликованного в № 36 журнала "Рубеж" (Харбин, Китай) от 30 агуста 1941:
ГУМИЛЁВ
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага! (Н. Гумилёв)
Прекрасен строгий образ Гумилева!..
Он в те года сияюще возник,
Когда какой-то иссякал родник
И дряблым, бледным становилось слово.
И голосом трубы военной и суровой
Его призыв воспрянул в этот миг,
И, к небесам подъятый, тонкий лик
Овеян был блистаньем силы новой.
О, этот очерк крепко сжатых губ!..
А в эти дни, не веря нашей яви,
Блок забывал о доблести и славе
И к чертовщине влекся Сологуб.
Был страшен мир, где безмогильный труп
Вставал и шел своей тропою навьей,
А небеса уже закат кровавил,
Вздымая ночь с уступа на уступ.
Мы провалились в грозную войну,
Как в вырытую кем-то яму волчью,
Мы стали жить испуганно и молча,
В молчание повергнув всю страну,
И, задыхаясь, ринулись ко дну…
Лишь красный факел озарил окрестность,
Как нетопырь, порхала неизвестность,
Будившая набатом тишину.
Один лишь голос серебром звенел,
И не был он никем перекликаем,
Все мы его и в наши дни узнаем,
Зане не заглушил его расстрел.
Да, как бы резко залп ни прогремел,
Каким бы ни был он зловещим лаем -
Мы все-таки еще ему внимаем,
Пусть сонм годин над нами прошумел!
Прекрасен грозный облик Гумилева!
Как Лермонтов, он тоже офицер.
А вы теперь наказаны сурово,
Вы, сеятели басен и химер!
…Грохочут танки. Вихорь битвы - сер,
И вспыхивает в нем огонь багровый…
Но где оно, водительское слово,
Победно поднимающее всех?
И где они, где те певцы иные,
Что заменили спящего мертво?
Золотое сердце России
Мерно билось в груди его.
Там, куда война еще не дошла, жизнь шла свом чередом.
Поэт Николай Минаев пишет
Н. П. Кугушевой-Сивачевой
Вместо браслета золотого,
Духов или букета роз,
В день августа двадцать шестого
Тебе я «музыку» принес.
Припомни, как она, бывало,
Разноголосицей трубя,
Бросала в жар и волновала
Из нас особенно тебя.
Как в виде частого сюрприза,
Едва справляясь с парой карт,
Нас всех обыгрывала Лиза,
Которой вовсе чужд азарт.
Как весело и шумно было,
Как быстро шел за часом час,
И как Женюшенька любила
Послушать «музыку» средь нас.
Но «кончен бал, погасли свечи»,
Кто по дрова пошел, кто в лес,
«Иных уж нет, а те далече»
И бомбы падают с небес.
И жизнь как будто раскололась,
И все поворотило вспять,
И не раздастся милый голос:
«Достань, Наташа, 35!..»
Но все же в дни грозы и бури,
В неподходящий столь момент,
Прими на память о Женюре
Сей «музыкальный» инструмент.
1941
А писатель Михаил Пришвин, находясь под Переславлем-Залесским", записывает в дневник:
1941: 26 Августа. Серое утро, но сосны, как свечи, горят своим заревым светом. На уступе одного отпавшего сучка, сливаясь с заревым цветом сосновой коры, сидит птичка зарянка.
В верхних этажах бора в множестве синички-корольки, и там у них так хорошо, что и сам как будто поднялся к ним и почувствовал, как что-то неприятно-земное оторвалось во мне.
И вспомнились мне добрые короли счастливых древних времен, когда их умышленно воспитывали в стороне от жизни, чтобы они могли быть для обыкновенных людей примером возвышенно прекрасного человеческого духа, как теперь для меня эти синички-корольки. Смотрю на корольков и сам на время стал королем и вспомнил то время, когда всерьез считал себя царем Берендеем123.
Вырубка. От лесного пожара на поляне остались чернинки, по чернинкам теперь пошли папоротники. Между этими черными полями, покрытыми папоротником, были кусты можжевельников, Иван-чай, молоденькие березки.
Лесничий тоже согласился с пожарником, что, пожалуй, наш уголок торфяной разработки от войны не пострадает: фронту - не дорога, а победителю торф нужен, как и прежнему хозяину...
Да, наш уголок Усолье является действительно уголком Берендеева царства, где война не имеет никакого смысла именно потому, что в нем все работают и обходятся без политиков и дипломатов.
В Берендеевом царстве люди говорят о себе «мы», часто включая в это «мы» своих лошадей, коров, птиц и вообще всех бессловесных. Этому «мы» простой Берендей противополагает с тайным презрением «они», т. е. те дипломаты и политики, которые ими управляют, и «он», т. е. немец грядущий.
Мне думается, что сочувствие «ему» (немцу), постоянное опровержение «зверств» - это значит как бы перестраховка ввиду нашего поражения. Напротив, презрение тем, кого называют «они», сопровождается тайной надеждой на желанную победу. Я вчера подумал об этом, когда Павел с уверенностью передал мне, что Смоленск и Гомель взяты обратно. - Сам слышал? - спросил я. - Нет, но это верно, - ответил он. А оказалось неверно. Значит ли это, однако, что всем хочется победы, а не только тем, кому это непосредственно выгодно?
Спросил лесничего, несущего вязанку дров: - Много работы? - имея в виду работу лесничего. Он же мне на это ответил: -Работы хватает: то вот надо дров притащить, то накопать картошки, то по дому: у жены ведь не четыре руки.
В Берендеевом царстве не только лесничему, а и каждой зверушке в лесу довольно хлопот, чтобы только себя прокормить.
Берендеево Царство - это реальный мир человека, весь мир, вся вселенная, как «мы с тобой» (ты = Бог).
Это мир людей равных, в котором нет насилия личностей, это мир, который носит в себе, в своей сокровенности каждый мобилизованный воин, несмотря на то, что он честно убивает другого.
Это мир бедного Евгения, который грозит Медному Всаднику, сокровенное «мы», чающее второго пришествия и Страшного Суда, на котором будут судить несудимых на земле победителей.
Этот мир поэзии и религии, ожидающий защиты себя и оправдания временем.
(Берендеево царство как Остров Достоверности).
Дураком у нас называют человека слабого, Ева была дура, а Адам, сильный человек, грешник. Вот почему, когда в нашей жизни с Лялей выходит ошибка и виновницей ее бывает она, я, как Адам, беру вину на себя и говорю: я виноват. Так, например, я зимой поддался натиску Ляли и тещи и отдал Леве Ладу, а теперь сижу без охоты, которой мог бы теперь их отлично кормить. Если бы они понимали, что они делают, отнимая у меня Ладу, они бы не стали отнимать. Значит, они не виноваты, а я должен был понимать и не уступать, значит, я виноват. -Но позвольте, есть ли предел, до которого доходит в глубине это самообвинение? Я думаю, что предел этот наступает там, где кончается атмосфера любви, я отвергаю свою виновность там, где кончается моя любовь, где против меня стоит неживое. Вот почему при ссорах Ляля добивается от меня сознания моей виновности, для нее мое «ты виновата» равнозначно: «он не любит меня».
Начну со стихотворения Арсения Несмелова, опубликованного в № 36 журнала "Рубеж" (Харбин, Китай) от 30 агуста 1941:
ГУМИЛЁВ
И так сладко рядить Победу,
Словно девушку, в жемчуга,
Проходя по дымному следу
Отступающего врага! (Н. Гумилёв)
Прекрасен строгий образ Гумилева!..
Он в те года сияюще возник,
Когда какой-то иссякал родник
И дряблым, бледным становилось слово.
И голосом трубы военной и суровой
Его призыв воспрянул в этот миг,
И, к небесам подъятый, тонкий лик
Овеян был блистаньем силы новой.
О, этот очерк крепко сжатых губ!..
А в эти дни, не веря нашей яви,
Блок забывал о доблести и славе
И к чертовщине влекся Сологуб.
Был страшен мир, где безмогильный труп
Вставал и шел своей тропою навьей,
А небеса уже закат кровавил,
Вздымая ночь с уступа на уступ.
Мы провалились в грозную войну,
Как в вырытую кем-то яму волчью,
Мы стали жить испуганно и молча,
В молчание повергнув всю страну,
И, задыхаясь, ринулись ко дну…
Лишь красный факел озарил окрестность,
Как нетопырь, порхала неизвестность,
Будившая набатом тишину.
Один лишь голос серебром звенел,
И не был он никем перекликаем,
Все мы его и в наши дни узнаем,
Зане не заглушил его расстрел.
Да, как бы резко залп ни прогремел,
Каким бы ни был он зловещим лаем -
Мы все-таки еще ему внимаем,
Пусть сонм годин над нами прошумел!
Прекрасен грозный облик Гумилева!
Как Лермонтов, он тоже офицер.
А вы теперь наказаны сурово,
Вы, сеятели басен и химер!
…Грохочут танки. Вихорь битвы - сер,
И вспыхивает в нем огонь багровый…
Но где оно, водительское слово,
Победно поднимающее всех?
И где они, где те певцы иные,
Что заменили спящего мертво?
Золотое сердце России
Мерно билось в груди его.
Там, куда война еще не дошла, жизнь шла свом чередом.
Поэт Николай Минаев пишет
Н. П. Кугушевой-Сивачевой
Вместо браслета золотого,
Духов или букета роз,
В день августа двадцать шестого
Тебе я «музыку» принес.
Припомни, как она, бывало,
Разноголосицей трубя,
Бросала в жар и волновала
Из нас особенно тебя.
Как в виде частого сюрприза,
Едва справляясь с парой карт,
Нас всех обыгрывала Лиза,
Которой вовсе чужд азарт.
Как весело и шумно было,
Как быстро шел за часом час,
И как Женюшенька любила
Послушать «музыку» средь нас.
Но «кончен бал, погасли свечи»,
Кто по дрова пошел, кто в лес,
«Иных уж нет, а те далече»
И бомбы падают с небес.
И жизнь как будто раскололась,
И все поворотило вспять,
И не раздастся милый голос:
«Достань, Наташа, 35!..»
Но все же в дни грозы и бури,
В неподходящий столь момент,
Прими на память о Женюре
Сей «музыкальный» инструмент.
1941
А писатель Михаил Пришвин, находясь под Переславлем-Залесским", записывает в дневник:
1941: 26 Августа. Серое утро, но сосны, как свечи, горят своим заревым светом. На уступе одного отпавшего сучка, сливаясь с заревым цветом сосновой коры, сидит птичка зарянка.
В верхних этажах бора в множестве синички-корольки, и там у них так хорошо, что и сам как будто поднялся к ним и почувствовал, как что-то неприятно-земное оторвалось во мне.
И вспомнились мне добрые короли счастливых древних времен, когда их умышленно воспитывали в стороне от жизни, чтобы они могли быть для обыкновенных людей примером возвышенно прекрасного человеческого духа, как теперь для меня эти синички-корольки. Смотрю на корольков и сам на время стал королем и вспомнил то время, когда всерьез считал себя царем Берендеем123.
Вырубка. От лесного пожара на поляне остались чернинки, по чернинкам теперь пошли папоротники. Между этими черными полями, покрытыми папоротником, были кусты можжевельников, Иван-чай, молоденькие березки.
Лесничий тоже согласился с пожарником, что, пожалуй, наш уголок торфяной разработки от войны не пострадает: фронту - не дорога, а победителю торф нужен, как и прежнему хозяину...
Да, наш уголок Усолье является действительно уголком Берендеева царства, где война не имеет никакого смысла именно потому, что в нем все работают и обходятся без политиков и дипломатов.
В Берендеевом царстве люди говорят о себе «мы», часто включая в это «мы» своих лошадей, коров, птиц и вообще всех бессловесных. Этому «мы» простой Берендей противополагает с тайным презрением «они», т. е. те дипломаты и политики, которые ими управляют, и «он», т. е. немец грядущий.
Мне думается, что сочувствие «ему» (немцу), постоянное опровержение «зверств» - это значит как бы перестраховка ввиду нашего поражения. Напротив, презрение тем, кого называют «они», сопровождается тайной надеждой на желанную победу. Я вчера подумал об этом, когда Павел с уверенностью передал мне, что Смоленск и Гомель взяты обратно. - Сам слышал? - спросил я. - Нет, но это верно, - ответил он. А оказалось неверно. Значит ли это, однако, что всем хочется победы, а не только тем, кому это непосредственно выгодно?
Спросил лесничего, несущего вязанку дров: - Много работы? - имея в виду работу лесничего. Он же мне на это ответил: -Работы хватает: то вот надо дров притащить, то накопать картошки, то по дому: у жены ведь не четыре руки.
В Берендеевом царстве не только лесничему, а и каждой зверушке в лесу довольно хлопот, чтобы только себя прокормить.
Берендеево Царство - это реальный мир человека, весь мир, вся вселенная, как «мы с тобой» (ты = Бог).
Это мир людей равных, в котором нет насилия личностей, это мир, который носит в себе, в своей сокровенности каждый мобилизованный воин, несмотря на то, что он честно убивает другого.
Это мир бедного Евгения, который грозит Медному Всаднику, сокровенное «мы», чающее второго пришествия и Страшного Суда, на котором будут судить несудимых на земле победителей.
Этот мир поэзии и религии, ожидающий защиты себя и оправдания временем.
(Берендеево царство как Остров Достоверности).
Дураком у нас называют человека слабого, Ева была дура, а Адам, сильный человек, грешник. Вот почему, когда в нашей жизни с Лялей выходит ошибка и виновницей ее бывает она, я, как Адам, беру вину на себя и говорю: я виноват. Так, например, я зимой поддался натиску Ляли и тещи и отдал Леве Ладу, а теперь сижу без охоты, которой мог бы теперь их отлично кормить. Если бы они понимали, что они делают, отнимая у меня Ладу, они бы не стали отнимать. Значит, они не виноваты, а я должен был понимать и не уступать, значит, я виноват. -Но позвольте, есть ли предел, до которого доходит в глубине это самообвинение? Я думаю, что предел этот наступает там, где кончается атмосфера любви, я отвергаю свою виновность там, где кончается моя любовь, где против меня стоит неживое. Вот почему при ссорах Ляля добивается от меня сознания моей виновности, для нее мое «ты виновата» равнозначно: «он не любит меня».