26 июля 1974 года Евгений Евтушенко
находился на лечении сердца в московской больнице МПС (Министерства путей сообщения). Этим днём датировано много стихотворений поэта, очень много.
РОССИИ
Я часто спутывался с ложью,
но, если, чистое тая,
хранил в ладонях искру Божью,
то это - Родина моя.
Без славы жить небезнадёжно,
но если всё-таки, друзья,
жить без чего-то невозможно,
то это - Родина моя.
На свете всё небесконечно
от океана до ручья,
но если что-то в мире вечно,
то это - Родина моя.
Я жил с наскока и с налёта,
куда-то сам себя маня,
но если я умру за что-то,
то это - Родина моя.
Меня не станет - солнце встанет,
и будут люди и земля,
и если кто меня вспомянет,
то это - Родина моя.
Больница МПС, 26 июля 1974
ЗЕМЛЯКИ
Вы Россию действительно любите?
А за что?
До самих не дошло?
За ромашки, березки и лютики?
Не забыли вы душу ее?
Сименона вы с чувством читаете,
уважаемый мой земляк,
а читали ли вы Чаадаева?
Все же Пушкин читал как-никак.
Бескультурие душу размазывает.
Вам России понять не дано,
если знаете про Карамазовых
не по книгам,
а лишь по кино.
Вседолампочество,
вседофенщина -
русский дух?
Я с таким незнаком.
Разве русская скорбная женщина
нас вскормила пустым молоком?
Только наши духовные качества,
а не корочки паспортов
создают ощущенье землячества,
то,
которому верить готов.
Я прошел от Камчатки до Вологды
и скажу современнику так:
«Докажи -
человек или волк ты,
если волк,
ты тогда не земляк».
У меня на Чукотке есть близкие,
там, где я их найти не гадал,
а болван
и с московской пропискою
для меня -
чужеземный вандал.
И своих земляков я разыскиваю
у Вилюя,
у Лены,
Оки.
Только те,
в ком глубинность российская,
те действительно мне земляки.
…Ночь.
Метро.
Ощущенье землячества.
Чью-то книгу я локтем задел,
а в руках у студентки покачивается
Чаадаев из ЖЗЛ.
ГДЕ-ТО НАД ВИТИМОМ
Э. Зоммеру
Где-то над Витимом,
тонко золотимым
месяцем, качаемым собой,
шли мы рядом с другом
то тайгой, то лугом
и застыли вдруг перед избой.
Та изба лучилась,
будто бы случилась
не из бревен - просто из лучей.
Со смолой на коже,
без людей и кошек,
та изба была еще ничьей.
Мы вошли в бездверье,
полное доверья.
Ветер сквозь избу свободно бил.
Пол был гол как сокол.
В рамы вместо стекол
Млечный Путь кусками вставлен был.
В кудрях свежей стружки
две подружки-кружки
спали, обнимаясь на полу.
Плотницкий инструмент,
сдержан и разумен,
пришлецов разглядывал в углу.
Не было иконы,
но свои законы
создавала кровля, не текла.
Пел сверчок в соломе,
и Россия в доме
даже без хозяев, но была.
Посланные свыше
будущие мыши
слышались, а может, камыши.
Раскачав печали,
медленно стучали
будущие ходики в тиши.
Было так затишно.
Было даже слышно,
как растут украдкою грибы.
В засыпанье что-то
было от полета
в одиноком космосе избы.
Мы, не сняв тельняшек,
на манер двойняшек
на полу лежали, задымя.
Ловко получалось,
что изба венчалась,
но уже брюхатая двумя.
А наутро в мире
стало нас четыре,
потому что плотники пришли.
С братством вольным, кратким
выпили мы, крякнув,
молока во здравие земли.
Снова над Витимом,
солнцем золотимым,
захмелев слегка от молока,
шли мы сквозь саранки.
Плотников рубанки
провожали нас издалека.
Молоды мы были.
Молоко любили.
Так и трепетала на свету
тоненькая стружка -
русая сеструшка
на моем открытом вороту…
ФЕНЯ
«Мне, в общем, все до Фени…» -
ходячие слова,
усмешка сытой лени
с оттенком хвастовства.
Ты кто такая, Феня?
В каких живешь местах?
Ты ведьма или фея?
Буфетчица в летах?
Ты толстая бабища
с усами над губой,
как будто бы гробище,
громоздкая собой.
На недолитой пене,
на всем, что жрут и пьют,
составила ты, Феня,
сама себе уют.
Ты в кооперативке
приятственно блудишь
и с мордою кретинки
на Штирлица глядишь.
Ты пахнешь пирогами
в нагретом неглиже.
Приклеишься губами -
не вырваться уже…
КСТАТИ…
Кстати,
я вам даю свой последний полезный совет:
станьте
мальчиком прежним,
ну, скажем, двенадцати лет.
Давит
школа весною,
и хочется в гомон и гул.
Дарит
чистое чувство мяча и свободы - прогул.
В бунте
против семейного гнета
и школьных задач
будьте
новым Бобровым,
вбивающим в радугу мяч.
Порван,
будто с гороха раздув дерматинный живот,
портфель
если годится на что-то,
лишь в качестве штанги ворот.
Стекла
если годятся на что-то,
так чтобы их выбить мячом.
Тетка
если годится на что-то,
так чтобы пугать пугачом.
Бабка
если годится на что-то,
так чтоб от нее улизнуть далеко.
Шапка
если годится на что-то,
так чтоб запустить высоко!
Взглядом
чертика-мальчика, бунтовщика, вахлака
рядом
вдруг вы представьте себя этак лет сорока.
Дайте
вам завопить от кромешного страха, стыда:
«Дядя,
я не хочу становиться тобой
ни за что,
никогда!»
ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА
Страх в меня тихонько, скользко влез:
чувствую, что времени в обрез.
Хорошо я жил, но дурно жил:
временем не слишком дорожил.
Скованность прошла, прошел расхрист,
а орешков стольких не разгрыз.
Что-то лихорадочно скребу,
но уже не выправить судьбу.
Выложиться стало все трудней:
мало мне ночей моих и дней.
Падаю измученно в кровать:
чувствую, что стал не успевать.
Чувствую, с души сдирая ржу:
что-то я уже не доскажу.
Кожею шагреневой шурша,
грозно уменьшается душа.
Или, может, просто мысль страшна,
что исчезнет, съежившись, она?
И твердит мне страх: пиши, пиши
до исчезновения души.
***
И эта ночь
саднит меня и гложет,
и мне помочь
никто сейчас не может.
Я налегал
на лямку слишком круто.
Я помогал,
как только мог, кому-то.
Но я не Бог,
не сам себе властитель:
не всем помог,
и вы меня простите.
Я понимал
жизнь, как во всем участье.
Мир поднимал,
себя ронял, к несчастью.
Я тоже мир
из плоти - не металла.
Плоть утомил,
и душу измотало.
Я весь в долгу,
как - не в шелку, - а в мыле.
Сам помогу
себе сегодня в мире.
***
В продуманности строки -
тончайшая тяжеловесность.
Ей это приносит известность,
и ценят ее знатоки.
В нечаянности строки
есть слишком завидная легкость,
и можешь кусать себе локоть,
но именно это - стихи.
***
Умей попрощаться с собой
на грязном орущем вокзале,
и чтобы в твой поезд толпой
какие-то люди влезали.
И чтобы наутро в купе
болтали у Курска и Луги
уже не какие-то люди,
а люди, родные тебе…
ЦВЕТОК КАРТОШКИ
И. Шкляревскому
Охальник,
но не богохульник,
люблю, как Божий дар, багульник,
и ландыши,
и васильки,
но ненавижу мочесточный
любой одеколон цветочный,
растливший запах непорочный,
как будто химиостихи.
А больше всех -
не понарошке -
люблю цветок простой картошки,
как будто брата своего, -
за дух земной без карамели,
за то, что сделать не сумели
обман
хотя бы из него…
ПОСЛЕДНИЙ СТИХ
Какой я напишу последний стих?
Надеюсь, лучше всех стихов моих.
И прошепчу, рыданья придавя:
«Ну, наконец-то я - и вправду я…»
Больница МПС, 26-27 июля 1974
РОССИИ
Я часто спутывался с ложью,
но, если, чистое тая,
хранил в ладонях искру Божью,
то это - Родина моя.
Без славы жить небезнадёжно,
но если всё-таки, друзья,
жить без чего-то невозможно,
то это - Родина моя.
На свете всё небесконечно
от океана до ручья,
но если что-то в мире вечно,
то это - Родина моя.
Я жил с наскока и с налёта,
куда-то сам себя маня,
но если я умру за что-то,
то это - Родина моя.
Меня не станет - солнце встанет,
и будут люди и земля,
и если кто меня вспомянет,
то это - Родина моя.
Больница МПС, 26 июля 1974
ЗЕМЛЯКИ
Вы Россию действительно любите?
А за что?
До самих не дошло?
За ромашки, березки и лютики?
Не забыли вы душу ее?
Сименона вы с чувством читаете,
уважаемый мой земляк,
а читали ли вы Чаадаева?
Все же Пушкин читал как-никак.
Бескультурие душу размазывает.
Вам России понять не дано,
если знаете про Карамазовых
не по книгам,
а лишь по кино.
Вседолампочество,
вседофенщина -
русский дух?
Я с таким незнаком.
Разве русская скорбная женщина
нас вскормила пустым молоком?
Только наши духовные качества,
а не корочки паспортов
создают ощущенье землячества,
то,
которому верить готов.
Я прошел от Камчатки до Вологды
и скажу современнику так:
«Докажи -
человек или волк ты,
если волк,
ты тогда не земляк».
У меня на Чукотке есть близкие,
там, где я их найти не гадал,
а болван
и с московской пропискою
для меня -
чужеземный вандал.
И своих земляков я разыскиваю
у Вилюя,
у Лены,
Оки.
Только те,
в ком глубинность российская,
те действительно мне земляки.
…Ночь.
Метро.
Ощущенье землячества.
Чью-то книгу я локтем задел,
а в руках у студентки покачивается
Чаадаев из ЖЗЛ.
ГДЕ-ТО НАД ВИТИМОМ
Э. Зоммеру
Где-то над Витимом,
тонко золотимым
месяцем, качаемым собой,
шли мы рядом с другом
то тайгой, то лугом
и застыли вдруг перед избой.
Та изба лучилась,
будто бы случилась
не из бревен - просто из лучей.
Со смолой на коже,
без людей и кошек,
та изба была еще ничьей.
Мы вошли в бездверье,
полное доверья.
Ветер сквозь избу свободно бил.
Пол был гол как сокол.
В рамы вместо стекол
Млечный Путь кусками вставлен был.
В кудрях свежей стружки
две подружки-кружки
спали, обнимаясь на полу.
Плотницкий инструмент,
сдержан и разумен,
пришлецов разглядывал в углу.
Не было иконы,
но свои законы
создавала кровля, не текла.
Пел сверчок в соломе,
и Россия в доме
даже без хозяев, но была.
Посланные свыше
будущие мыши
слышались, а может, камыши.
Раскачав печали,
медленно стучали
будущие ходики в тиши.
Было так затишно.
Было даже слышно,
как растут украдкою грибы.
В засыпанье что-то
было от полета
в одиноком космосе избы.
Мы, не сняв тельняшек,
на манер двойняшек
на полу лежали, задымя.
Ловко получалось,
что изба венчалась,
но уже брюхатая двумя.
А наутро в мире
стало нас четыре,
потому что плотники пришли.
С братством вольным, кратким
выпили мы, крякнув,
молока во здравие земли.
Снова над Витимом,
солнцем золотимым,
захмелев слегка от молока,
шли мы сквозь саранки.
Плотников рубанки
провожали нас издалека.
Молоды мы были.
Молоко любили.
Так и трепетала на свету
тоненькая стружка -
русая сеструшка
на моем открытом вороту…
ФЕНЯ
«Мне, в общем, все до Фени…» -
ходячие слова,
усмешка сытой лени
с оттенком хвастовства.
Ты кто такая, Феня?
В каких живешь местах?
Ты ведьма или фея?
Буфетчица в летах?
Ты толстая бабища
с усами над губой,
как будто бы гробище,
громоздкая собой.
На недолитой пене,
на всем, что жрут и пьют,
составила ты, Феня,
сама себе уют.
Ты в кооперативке
приятственно блудишь
и с мордою кретинки
на Штирлица глядишь.
Ты пахнешь пирогами
в нагретом неглиже.
Приклеишься губами -
не вырваться уже…
КСТАТИ…
Кстати,
я вам даю свой последний полезный совет:
станьте
мальчиком прежним,
ну, скажем, двенадцати лет.
Давит
школа весною,
и хочется в гомон и гул.
Дарит
чистое чувство мяча и свободы - прогул.
В бунте
против семейного гнета
и школьных задач
будьте
новым Бобровым,
вбивающим в радугу мяч.
Порван,
будто с гороха раздув дерматинный живот,
портфель
если годится на что-то,
лишь в качестве штанги ворот.
Стекла
если годятся на что-то,
так чтобы их выбить мячом.
Тетка
если годится на что-то,
так чтобы пугать пугачом.
Бабка
если годится на что-то,
так чтоб от нее улизнуть далеко.
Шапка
если годится на что-то,
так чтоб запустить высоко!
Взглядом
чертика-мальчика, бунтовщика, вахлака
рядом
вдруг вы представьте себя этак лет сорока.
Дайте
вам завопить от кромешного страха, стыда:
«Дядя,
я не хочу становиться тобой
ни за что,
никогда!»
ШАГРЕНЕВАЯ КОЖА
Страх в меня тихонько, скользко влез:
чувствую, что времени в обрез.
Хорошо я жил, но дурно жил:
временем не слишком дорожил.
Скованность прошла, прошел расхрист,
а орешков стольких не разгрыз.
Что-то лихорадочно скребу,
но уже не выправить судьбу.
Выложиться стало все трудней:
мало мне ночей моих и дней.
Падаю измученно в кровать:
чувствую, что стал не успевать.
Чувствую, с души сдирая ржу:
что-то я уже не доскажу.
Кожею шагреневой шурша,
грозно уменьшается душа.
Или, может, просто мысль страшна,
что исчезнет, съежившись, она?
И твердит мне страх: пиши, пиши
до исчезновения души.
***
И эта ночь
саднит меня и гложет,
и мне помочь
никто сейчас не может.
Я налегал
на лямку слишком круто.
Я помогал,
как только мог, кому-то.
Но я не Бог,
не сам себе властитель:
не всем помог,
и вы меня простите.
Я понимал
жизнь, как во всем участье.
Мир поднимал,
себя ронял, к несчастью.
Я тоже мир
из плоти - не металла.
Плоть утомил,
и душу измотало.
Я весь в долгу,
как - не в шелку, - а в мыле.
Сам помогу
себе сегодня в мире.
***
В продуманности строки -
тончайшая тяжеловесность.
Ей это приносит известность,
и ценят ее знатоки.
В нечаянности строки
есть слишком завидная легкость,
и можешь кусать себе локоть,
но именно это - стихи.
***
Умей попрощаться с собой
на грязном орущем вокзале,
и чтобы в твой поезд толпой
какие-то люди влезали.
И чтобы наутро в купе
болтали у Курска и Луги
уже не какие-то люди,
а люди, родные тебе…
ЦВЕТОК КАРТОШКИ
И. Шкляревскому
Охальник,
но не богохульник,
люблю, как Божий дар, багульник,
и ландыши,
и васильки,
но ненавижу мочесточный
любой одеколон цветочный,
растливший запах непорочный,
как будто химиостихи.
А больше всех -
не понарошке -
люблю цветок простой картошки,
как будто брата своего, -
за дух земной без карамели,
за то, что сделать не сумели
обман
хотя бы из него…
ПОСЛЕДНИЙ СТИХ
Какой я напишу последний стих?
Надеюсь, лучше всех стихов моих.
И прошепчу, рыданья придавя:
«Ну, наконец-то я - и вправду я…»
Больница МПС, 26-27 июля 1974