11 июня. Из дневников
дирижера Евгения Мравинского за 1956 и 1976 год.
1956 (на гастролях в ФРГ):
11 июня. Очень тяжко встал. Голова как с похмелья. Л. в 8 утра позвонила мне по телефону. Сама очень мало спала из-за шума. С 10 до 1 репетиция (прогон в полную силу Шестой симфонии Чайковского, после антракта - места, доделки и увертюра «Фигаро»). Громадный, темный зал на 2000 человек. По стенам фрески «под Грецию». Одноярусный, нависает темный балкон. Оркестр сидит ступенчато, тесновато. Но играют хорошо: в форме. Акустика гудящая, но в общем вечером, видимо, хорошо будет звучать. Дирижерская комната этажом выше, в коридоре с рядом стеклянных дверей, как бывает в театре. Светлая. Выходит на солнечную площадь с каким-то водопадом. Пришла девушка с аппаратом, просилась на репетицию. Позволил. В антракте снимала меня во всем измочаленном моем виде.
Дома очухался. К 2 час. в ресторане по соседству общий и очень хороший обед. С 3.30 до 4.45 занимался партитурами. Потом один часок по магазинам. Л. - тоже где-то с переводчицей Ритой. (Купил еще утром соблазнивший меня нож, фонарь и т.д.) Почему-то очень расклеился: пришел домой с зудящей головой, весь перемолотый. Зашел Курт - тоже с покупок, потом Пономарев, потом Боря с «суточными». В 8-м часу появилась Л. Никак не может «истратиться»: чего хочется - в магазинах нет (не сезон, напр. нет драпа и пр. подобных вещей).
1976(Усть-Нарва):
11 июня. Пятница. Часто просыпался в сумраке и гнете всяческом. <...> «На воле» - все то же: густо-синее безоблачное небо, яростный свет, пронзительная чистота и все тот же ледяной ветер. Идти никуда не тянет, наоборот. Пошел сидеть в уголок к клёнику: здесь единственное местечко, где тихо и ласково греет солнышко. Прилетают сюда птички всякие - отдохнуть на заборе, повертеть головкой, потрясти хвостиком, тут же подцепить мушку... А то есть еще и такие, которые, внезапно возникнув на заборе, всплескивают над головкой крылышками, как ладошками, и при этом непрестанно низко кланяются, показывая белизну основания хвостика, («подорожник»?). В траве появились молодые колоски: скоро зацветут полевые злаки. Ветер стих немного. Я перебрался к сирени на лужайку. Налетают разрозненные выводки скворчат, преследуют стариков, непрерывно вереща, клянчат подачку. Те - не дают: идет урок самостоятельного добывания пищи. Кружат над участком чайки, пикируют, что-то склевывают в ящике для отбросов. Если на них, летящих, смотреть против солнца, то кажутся они очерченными серебряным нимбом: это просвечивает белизна махового и хвостового оперения.
До обеда дремал. Читал Бунина («Сверчок»). День ползет еле-еле. Не дождаться, когда же настанет завтра... сосет сердце, даже мутит немного. После обеда сидел на веранде. Хорошо, тепло, солнечно... Если не видеть и не замечать (это главное!) помех: слева развешанных у времянки пеленок, валяющихся игрушек, стаськиного матраца на дровянике, а справа не слышать духового оркестра и ударов барабана, несущихся из пионерлагеря...
Да я нынче почти и не замечаю никаких этих помех; во всяком случае, им не удается влиять на меня ощутимо, ибо они поистине - суть ничто! Но сегодня у меня немного «болят нервы»: видимо, переборщил вчера с пребыванием на ветру и солнце. Поэтому, наверное, и пойти никуда не захотелось утром. С 5 до 5.30 записал день. Попытка читать «Вестник» (очень, очень много хорошего). Но потом решил прекратить, т.к. сижу «на юру»; лучше потом. 6-8 кофе у Копеля с приехавшим главным архитектором Нарвы (его предложение оформить мне сосновую горку во временное пользование!).
Ужин: макароны и ...бигуди. Прибежал Копель: в телевизоре Симонов с увертюрой из «Руслана». 10.30 - один. Перед сном еще приход Копа: рассказ об извлечении нитки из шва Лидии Александр. Гордзевич.
Предстоящий этот приезд Али сюда напоминает некое (правда, продленное) свидание в условиях некоего заточения... Свидание скоро кончится, а я останусь в своем заточении, в заточении в самом себе. <...>
1956 (на гастролях в ФРГ):
11 июня. Очень тяжко встал. Голова как с похмелья. Л. в 8 утра позвонила мне по телефону. Сама очень мало спала из-за шума. С 10 до 1 репетиция (прогон в полную силу Шестой симфонии Чайковского, после антракта - места, доделки и увертюра «Фигаро»). Громадный, темный зал на 2000 человек. По стенам фрески «под Грецию». Одноярусный, нависает темный балкон. Оркестр сидит ступенчато, тесновато. Но играют хорошо: в форме. Акустика гудящая, но в общем вечером, видимо, хорошо будет звучать. Дирижерская комната этажом выше, в коридоре с рядом стеклянных дверей, как бывает в театре. Светлая. Выходит на солнечную площадь с каким-то водопадом. Пришла девушка с аппаратом, просилась на репетицию. Позволил. В антракте снимала меня во всем измочаленном моем виде.
Дома очухался. К 2 час. в ресторане по соседству общий и очень хороший обед. С 3.30 до 4.45 занимался партитурами. Потом один часок по магазинам. Л. - тоже где-то с переводчицей Ритой. (Купил еще утром соблазнивший меня нож, фонарь и т.д.) Почему-то очень расклеился: пришел домой с зудящей головой, весь перемолотый. Зашел Курт - тоже с покупок, потом Пономарев, потом Боря с «суточными». В 8-м часу появилась Л. Никак не может «истратиться»: чего хочется - в магазинах нет (не сезон, напр. нет драпа и пр. подобных вещей).
1976(Усть-Нарва):
11 июня. Пятница. Часто просыпался в сумраке и гнете всяческом. <...> «На воле» - все то же: густо-синее безоблачное небо, яростный свет, пронзительная чистота и все тот же ледяной ветер. Идти никуда не тянет, наоборот. Пошел сидеть в уголок к клёнику: здесь единственное местечко, где тихо и ласково греет солнышко. Прилетают сюда птички всякие - отдохнуть на заборе, повертеть головкой, потрясти хвостиком, тут же подцепить мушку... А то есть еще и такие, которые, внезапно возникнув на заборе, всплескивают над головкой крылышками, как ладошками, и при этом непрестанно низко кланяются, показывая белизну основания хвостика, («подорожник»?). В траве появились молодые колоски: скоро зацветут полевые злаки. Ветер стих немного. Я перебрался к сирени на лужайку. Налетают разрозненные выводки скворчат, преследуют стариков, непрерывно вереща, клянчат подачку. Те - не дают: идет урок самостоятельного добывания пищи. Кружат над участком чайки, пикируют, что-то склевывают в ящике для отбросов. Если на них, летящих, смотреть против солнца, то кажутся они очерченными серебряным нимбом: это просвечивает белизна махового и хвостового оперения.
До обеда дремал. Читал Бунина («Сверчок»). День ползет еле-еле. Не дождаться, когда же настанет завтра... сосет сердце, даже мутит немного. После обеда сидел на веранде. Хорошо, тепло, солнечно... Если не видеть и не замечать (это главное!) помех: слева развешанных у времянки пеленок, валяющихся игрушек, стаськиного матраца на дровянике, а справа не слышать духового оркестра и ударов барабана, несущихся из пионерлагеря...
Да я нынче почти и не замечаю никаких этих помех; во всяком случае, им не удается влиять на меня ощутимо, ибо они поистине - суть ничто! Но сегодня у меня немного «болят нервы»: видимо, переборщил вчера с пребыванием на ветру и солнце. Поэтому, наверное, и пойти никуда не захотелось утром. С 5 до 5.30 записал день. Попытка читать «Вестник» (очень, очень много хорошего). Но потом решил прекратить, т.к. сижу «на юру»; лучше потом. 6-8 кофе у Копеля с приехавшим главным архитектором Нарвы (его предложение оформить мне сосновую горку во временное пользование!).
Ужин: макароны и ...бигуди. Прибежал Копель: в телевизоре Симонов с увертюрой из «Руслана». 10.30 - один. Перед сном еще приход Копа: рассказ об извлечении нитки из шва Лидии Александр. Гордзевич.
Предстоящий этот приезд Али сюда напоминает некое (правда, продленное) свидание в условиях некоего заточения... Свидание скоро кончится, а я останусь в своем заточении, в заточении в самом себе. <...>