В день рождения Дениса Новикова (1967 - 2004)
моя подборка стихов поэта.
***
Не путём - так бульваром Страстным
прошагай, покури и припомни:
это было с тобой или с ним,
это кроны, а может быть, корни?
В отдаленье - разрушенный храм.
Отдаление - много ли это?
Кто ты, предок? Сиятельный хам.
Кто потомок? Не слышно ответа.
Параллель. Сто веков. Пара лет.
«Здесь сидел...» На скамейке отметка.
Наступаю в свой собственный след,
плоский след то потомка, то предка.
Не бульваром Страстным - так путём.
Нету разницы принципиальной.
Кто не знает, что будет потом, -
обладает великою тайной.
***
Тоскуя о родных местах
во сне невинном и глубоком,
Ми-22, российский птах,
пустыню измеряет оком.
Смущённый тенью на песке,
рукой железной жмёт гашетку
и зрит плывущей по реке
Оке рябиновую ветку.
Весь - ностальгический порыв,
весь нараспашку и наружу,
душой широкой воспарив,
он замечает рядом душу
той зыбкой тени на песке,
что без кинжала и нагана
летит, как мячик на шнурке
в руке небритого цыгана…
Когда бы старшая сестра
протёрла точные приборы,
вложила ветку в пасть костра,
а в гриф гитары переборы.
Коньки и санки. Чистый лёд.
Плотвой натянутая леска…
Слюну пускает вертолёт,
трепещет, словно занавеска,
и поворачивает вспять.
ведомый внутренним сигналом,
и продолжает сладко спать
перед военным трибуналом.
1986
* * *
М. Айзенбергу
Вот лежит человек, одинок,
поднимается к небу дымок
из его сигареты, набитой
чёрт-те чем и набитой на треть.
Если выпотрошить, растереть
на ладони - одною обидой
будет больше на этот режим,
и на критику с мест, и зажим
мусульман со своим газаватом...
Деньги вышли, а в доме галдёж,
а на видное место кладёшь -
не отыщешь за сутки, куда там.
Человек не обидчив, не зол.
Разве что огрызнётся «козёл»
на кого-нибудь, и полегчает
на душе, и уже примирён,
а мгновенье спустя - умилён
и души в этой жизни не чает.
Просигналит ночной чумовоз,
просандалит по коже мороз,
промелькнёт невменяемый Голем.
Мы ещё повоюем, душа,
погружаясь во тьму, антраша
мы ещё грациозно отколем.
(1989)
* * *
Т. Кибирову
Мы не вселенского, мы ничего, областного.
Наши масштабы до той вон горелой берёзы.
Свяжется как-то, уцепится за слово слово,
тут и прихватят врасплох его наши морозы.
Мы кулики на болоте своём куликовом.
Этот шесток я в любом состоянье узнаю.
А перехожим каликам скажу: далеко вам,
если и впрямь подались к голубому Дунаю,
к Тибру надменному и легкомысленной Сене.
Не оставляйте в дороге вещей без присмотра
Здесь мужики изъясняются бегло по фене.
Бабы нарочно таскают порожними вёдра.
Коли воды зачерпнёте Дуная и Тибра,
так самоходное вспомните слово с мороза,
нас, домоседов, районного скальдов калибра.
В проруби нашей дунайская выплывет роза.
(1989)
1996
Бродят стайками, шайками сироты,
инвалиды стоят, как в строю.
Вкруг Кремля котлованы повырыты,
здесь построят мечту не мою.
Реет в небе последняя лётчица,
ей остался до пенсии год.
Жить не хочется, хочется, хочется,
камень точится, время идёт.
КАРАОКЕ
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.
Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.
Миссис Кокни, жеманясь чутьчуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом
и поёт. Как умеет поёт.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни даёт,
безнадежно от такта отстав она.
Или это мелодия врёт,
мстит за рано погибшего автора?
Ты развей моё горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далёко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.
Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат,
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.
Это всё караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с чёрным на дне.
Это сердце моё пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову - в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
(1996)
ВИНА
С каждой станции вина мне кивала
и цветы, как на могилы, бросала,
назидательней иного кимвала
пятаками, как из гроба, бряцала.
С каждой станции оранжевой ветки
самодвижущегося лабиринта,
самоцветы и гранит пятилетки
разменявшего на кафель обидно.
Так проходит колебанье состава,
Когановича хозяйственный подвиг,
Ногина святого сводника слава,
тряхомундия транзита проходит.
Чем ты хочешь напугать меня, дура?
Ты - Вина и занимала за Болью.
Провалившаяся кандидатура
эскалатора, что движим любовью.
Я сморгну легко видение морга,
уступлю моей принцессе ступеньку,
ждать велю на стороне Военторга
и продам, как в старину, за копейку.
(1996)
ЛИСА И КОЛОБОК. ПАМЯТНИК
Вандалы надругались над лисицей,
железный нос скрутили в рог и вбок.
И как ни посмотри со всех позиций опять
свободен круглый полубог.
Свободен гений вольного побега
и русского ухода от родных
до полного уничтоженья эго
в петлянии тропиночек лесных.
* * *
Не играй ты, военный оркестр,
медью воздуха не накаляй.
Пусть Георгий таскает свой крест,
да поможет ему Николай.
То он крест из бесчинства пропьёт,
то он дедовский орден проест...
Это я не про русский народ.
Всё в порядке, военный оркестр.
* * *
Здесь каждый с азбукою Морзе
хоть понаслышке, но знаком.
Она соперничает в пользе
с обыкновенным языком.
Куда поэзии в морозной
стране до азбуки морской?
Где что ни звук - то вопль бесслёзный
от океана до Тверской.
***
Не путём - так бульваром Страстным
прошагай, покури и припомни:
это было с тобой или с ним,
это кроны, а может быть, корни?
В отдаленье - разрушенный храм.
Отдаление - много ли это?
Кто ты, предок? Сиятельный хам.
Кто потомок? Не слышно ответа.
Параллель. Сто веков. Пара лет.
«Здесь сидел...» На скамейке отметка.
Наступаю в свой собственный след,
плоский след то потомка, то предка.
Не бульваром Страстным - так путём.
Нету разницы принципиальной.
Кто не знает, что будет потом, -
обладает великою тайной.
***
Тоскуя о родных местах
во сне невинном и глубоком,
Ми-22, российский птах,
пустыню измеряет оком.
Смущённый тенью на песке,
рукой железной жмёт гашетку
и зрит плывущей по реке
Оке рябиновую ветку.
Весь - ностальгический порыв,
весь нараспашку и наружу,
душой широкой воспарив,
он замечает рядом душу
той зыбкой тени на песке,
что без кинжала и нагана
летит, как мячик на шнурке
в руке небритого цыгана…
Когда бы старшая сестра
протёрла точные приборы,
вложила ветку в пасть костра,
а в гриф гитары переборы.
Коньки и санки. Чистый лёд.
Плотвой натянутая леска…
Слюну пускает вертолёт,
трепещет, словно занавеска,
и поворачивает вспять.
ведомый внутренним сигналом,
и продолжает сладко спать
перед военным трибуналом.
1986
* * *
М. Айзенбергу
Вот лежит человек, одинок,
поднимается к небу дымок
из его сигареты, набитой
чёрт-те чем и набитой на треть.
Если выпотрошить, растереть
на ладони - одною обидой
будет больше на этот режим,
и на критику с мест, и зажим
мусульман со своим газаватом...
Деньги вышли, а в доме галдёж,
а на видное место кладёшь -
не отыщешь за сутки, куда там.
Человек не обидчив, не зол.
Разве что огрызнётся «козёл»
на кого-нибудь, и полегчает
на душе, и уже примирён,
а мгновенье спустя - умилён
и души в этой жизни не чает.
Просигналит ночной чумовоз,
просандалит по коже мороз,
промелькнёт невменяемый Голем.
Мы ещё повоюем, душа,
погружаясь во тьму, антраша
мы ещё грациозно отколем.
(1989)
* * *
Т. Кибирову
Мы не вселенского, мы ничего, областного.
Наши масштабы до той вон горелой берёзы.
Свяжется как-то, уцепится за слово слово,
тут и прихватят врасплох его наши морозы.
Мы кулики на болоте своём куликовом.
Этот шесток я в любом состоянье узнаю.
А перехожим каликам скажу: далеко вам,
если и впрямь подались к голубому Дунаю,
к Тибру надменному и легкомысленной Сене.
Не оставляйте в дороге вещей без присмотра
Здесь мужики изъясняются бегло по фене.
Бабы нарочно таскают порожними вёдра.
Коли воды зачерпнёте Дуная и Тибра,
так самоходное вспомните слово с мороза,
нас, домоседов, районного скальдов калибра.
В проруби нашей дунайская выплывет роза.
(1989)
1996
Бродят стайками, шайками сироты,
инвалиды стоят, как в строю.
Вкруг Кремля котлованы повырыты,
здесь построят мечту не мою.
Реет в небе последняя лётчица,
ей остался до пенсии год.
Жить не хочется, хочется, хочется,
камень точится, время идёт.
КАРАОКЕ
Обступает меня тишина,
предприятие смерти дочернее.
Мысль моя, тишиной внушена,
порывается в небо вечернее.
В небе отзвука ищет она
и находит. И пишет губерния.
Караоке и лондонский паб
мне вечернее небо навеяло,
где за стойкой услужливый краб
виски с пивом мешает, как велено.
Мистер Кокни кричит, что озяб.
В зеркалах отражается дерево.
Миссис Кокни, жеманясь чутьчуть,
к микрофону выходит на подиум,
подставляя колени и грудь
популярным, как виски, мелодиям,
норовит наготою сверкнуть
в подражании дивам юродивом
и поёт. Как умеет поёт.
Никому не жена, не метафора.
Жара, шороху, жизни даёт,
безнадежно от такта отстав она.
Или это мелодия врёт,
мстит за рано погибшего автора?
Ты развей моё горе, развей,
успокой Аполлона Есенина.
Так далёко не ходит сабвей,
это к северу, если от севера,
это можно представить живей,
спиртом спирт запивая рассеяно.
Это западных веяний чад,
год отмены катушек кассетами,
это пение наших девчат,
пэтэушниц Заставы и Сетуни.
Так майлав и гудбай горячат,
что гасить и не думают свет они.
Это всё караоке одне.
Очи карие. Вечером карие.
Утром серые с чёрным на дне.
Это сердце моё пролетарии
микрофоном зажмут в тишине,
беспардонны в любом полушарии.
Залечи мою боль, залечи.
Ровно в полночь и той же отравою.
Это белой горячки грачи
прилетели за русскою славою,
многим в левую вложат ключи,
а Модесту Саврасову - в правую.
Отступает ни с чем тишина.
Паб закрылся. Кемарит губерния.
И становится в небе слышна
песня чистая и колыбельная.
Нам сулит воскресенье она,
и теперь уже без погребения.
(1996)
ВИНА
С каждой станции вина мне кивала
и цветы, как на могилы, бросала,
назидательней иного кимвала
пятаками, как из гроба, бряцала.
С каждой станции оранжевой ветки
самодвижущегося лабиринта,
самоцветы и гранит пятилетки
разменявшего на кафель обидно.
Так проходит колебанье состава,
Когановича хозяйственный подвиг,
Ногина святого сводника слава,
тряхомундия транзита проходит.
Чем ты хочешь напугать меня, дура?
Ты - Вина и занимала за Болью.
Провалившаяся кандидатура
эскалатора, что движим любовью.
Я сморгну легко видение морга,
уступлю моей принцессе ступеньку,
ждать велю на стороне Военторга
и продам, как в старину, за копейку.
(1996)
ЛИСА И КОЛОБОК. ПАМЯТНИК
Вандалы надругались над лисицей,
железный нос скрутили в рог и вбок.
И как ни посмотри со всех позиций опять
свободен круглый полубог.
Свободен гений вольного побега
и русского ухода от родных
до полного уничтоженья эго
в петлянии тропиночек лесных.
* * *
Не играй ты, военный оркестр,
медью воздуха не накаляй.
Пусть Георгий таскает свой крест,
да поможет ему Николай.
То он крест из бесчинства пропьёт,
то он дедовский орден проест...
Это я не про русский народ.
Всё в порядке, военный оркестр.
* * *
Здесь каждый с азбукою Морзе
хоть понаслышке, но знаком.
Она соперничает в пользе
с обыкновенным языком.
Куда поэзии в морозной
стране до азбуки морской?
Где что ни звук - то вопль бесслёзный
от океана до Тверской.