25 февраля. Из дневника Корнея Чуковского
за 1901-й 1926-й годы:
25 февраля 1901. Реликвии. Вот кусочек из моего письма к Сигаревичу (98 или 99 г.): «...хочешь узнать, как я провожу время? - Утром даю уроки, объясняю, что мужеский род имеет преимущество пред женским и что Бог есть Дух, но (!) в 3-х лицах, смотрю на толстые ноги моей ученицы и удивляюсь, как это при таких толстых ногах можно изучать придаточные предложения... Потом завтракаю - почтительно выслушиваю от мамаши, что хорошим человеком быть хорошо, а дурным - дурно, что она меня даром кормит и что завтра же пойдет она к директору... Потом читаю, читаю глупо, бессистемно, не дочитывая до конца... В 2 часа обед. За обедом узнаю, что Бог помогает хорошим людям, а скверным не помогает. Съедаю огромное количество слив, яблок и валяюсь на диване. Потом часа в 4 приходит Кац, с ним мы читаем вместе, изучаем историю русской литературы. Узнаем, в каком году родился Некрасов; и кто был отец Тургенева; узнаем, что литература - это зеркало; и узнав все это, идем на житковскую лодку*, где катаемся почти ежедневно. Берем с собою Розенблост, Вольф, Кац, Зильберман. Они пищат, визжат, трещат и верещат. Возвращаемся поздно. Выслушиваю краткие, но выразительные речи, сплю... Вот и все... Не правда ли, славно?»
А вот одна сохранившаяся страничка из моего прежнего дневника:
27 сентября 1898 г. «Странные вещи бывают на свете! Иду я сегодня вечером и самым наивным образом балакаю с Машей. Она несколько раз обмолвилась, назвала меня Даней, но, в общем, все благополучно... Не дошли мы еще до половины квартала, как из-за угла показались 3 фигуры - 2 гимназиста, а один - этак штатский как будто. Маша мне не сказала ни слова, а только сильно ускорила шаги. Я обернулся - гимназистов нет! Что за черт! Бегу обратно, бегу, т. к. прохладно. Вдруг подбегает ко мне Сеня Гроссман, валит меня на землю, садится на меня верхом, колотит и расспрашивает, где я сейчас был... «У Юзи...» - «Врешь, - заорал Сеня, - ты провожал М. ...» - «Да, провожал и объяснялся ей в любви», - ответил я. «Нет, вы, наверно, философствовали оносовых платках, а впрочем, что ж? У Коли кровь молодая, играет, как вино искрометное», - смеялся Даня...»
Интересно, что этого эпизода я совсем не помню. Помню свое о нем воспоминание, но его самого словно и не бывало.
<…>
Дневник - громадная сила, - только он сумеет удержать эти глыбы снегу, когда они уже растают, только он оставит нерастаянным этот туман, оставит меня в гимназической шинели, смущенного, радостного, оскорбленного. Вот слушай, дневник, оставь мне навсегда это, -
я иду от Ф. ...Половина десятого. Я должен уйти, туда пришла она... Иду и смеюсь... Она, гордая и чужая, требует, чтобы я ушел немедленно, она близка мне, она понимает, сочувствует, любит, она вся во мне... Вот она идет со мною, она знает, как это натягивают шинель и хлюпают калошами по лужам, как это размахивают руками, как это говорят: до свиданья, господа! - она знает, эта суровая жидовка с нахмуренными бровями, она говорит мне: «или я, или ты», а это звучит для меня «милый, дорогой, близкий, понятный, и я, и ты», -
о, если б ты имел силу удержать навсегда это, чтоб ни один кусочек сегодняшней жизни моей не ускользнул от тебя... Что там? «Монистический взгляд на историю». Дивный монистический взгляд. Доня, шахматы, Ибсен, первые проблески весны, через 3 недели 19 лет, - все это годится для того, чтобы у меня лет через 20 вырвался крик зависти, щемящей зависти к самому себе. (Без 10 м. 10 ч.) Продолжаю собирать клочки. В 14 лет я написал пародию на Лермонтова:
1) Когда весь класс волнуется, как нива,
Учитель уж дошел до буквы К;
Как в саду малиновая слива
Спина соученика
2) Когда глаза обращены в бумагу,
А сам я жду, когда бы поскорей
Наш страж порядка, наш Фаддей,
Пролепетал звонком таинственную сагу.
(оборвано) не помню. Конец такой:
Тогда-то, чуть задребезжит звонок,
Смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе.
Тогда благодарю сердечно Бога,
И пятки лишь мои сверкают по земле.
идем на житковскую лодку - писателей Бориса Житкова и Корнея Чуковского связывала дружба, возникшая еще в детстве, когда они вместе учились в Одессе во 2-й прогимназии. Кстати, есть симпатичный фильм, снятый на Одесской киностудии по мотивам произведений Житкова и Чуковского, в нем "житковская лодка" показана, Житкова играет Виктор Проскурин, а Чуковского - Олег Ефремов.
А вот запись из дневника Корнея Чуковского по прошествии 25 лет:
25 февраля. Четверг. Вчера было нашествие всевозможных людей. Был у меня Адриан Пиотровский. Выслушал два акта переведенной мною пьесы. Ему понравилось, но не очень. Я тоже убедился, что пьеса - «так себе», и решил 3-го акта не переводить. Пиотровский готовится к юбилею Монахова, который назначен на 17 марта. Пригласили в Комитет и меня. Пришел очень высокий студент Института Истории Искусств за рукописями каких-нибудь писателей, я дал ему рукописи Куприна, Ал. Ремизова, Мандельштама и Мережковского.
Пришел поэт Приблудный. За детскими книжками. Читал свои стихи. Он молод, талантлив, силен и красив, - но талант у него 3-го сорта: на все руки. Он и на пианино играет, и поет, и рисует, - при полном отсутствии какой бы то ни было внутренней жизни. Стихи у него так и льются - совсем как из крана. Очень много дешевки и, как это ни странно, надсоновщины. Боба встал с постели.
Мурины именины протекали пышно. К ней с раннего утра пришла прачкина внучка Виктя - белая и круглолицая, вялая. Они вдруг выдумали, что я - Баба Яга, которая хочет их съесть, и похитили у меня ножик для разрезания книг. Я бегал отнимать у них ножик. Они визжали и убегали - в восторге веселого ужаса. Потом мы стали прятать этот ножик в столовой - и кричать «холодно», «жарко», когда они искали его. Это было очень весело - и я был раздосадован, когда во время этой игры пришел Пиотровский. Потом пришла к Мурочке какая-то робкая трехлетняя девочка, которая все время просидела в кресле - и боялась, когда я подходил к ней. Потом пришел ее кумир Андрюша. Мы играли все втроем в кораблекрушение и в разбойников. (Забыл записать, что еще до прихода Андрюши мы играли в спасение погибающих - я тонул, они вытаскивали меня из воды - и я за это давал им медаль, полтинник, прикрепленный к бумажке сургучом.) Потом пришли к Муре Агатины дети - две очень милые девочки, потом Татьяна Александровна, потом Редьки, принесли медвежонка, посуду и дивную куклу - очень художественно исполненную - русская золотушная девчонка из мещанской семьи, которых так много, например, на Лахте. Мещане любят называть таких девчонок Тамарами.
Мы сидели за столом и клевали носом. Мне хотелось спать. Поболтали о всякой ерунде и разошлись. Александр Мефодьевич Редько рассказывал, что во главе какой-то железной дороги теперь стоит стрелочник, и это несомненное повышение, ибо сперва был столяр (из ж.'д. мастерских), потом - смазчик, есть надежда, что лет через десять во главе дороги встанет кондуктор. Это будет «повышение квалификации». Рассказывал также о том, что один выпущенный из тюрьмы получил уведомление за несколькими подписями - «явиться за старыми подтяжками и отточенным карандашиком», которые были отобраны у него при водворении в тюрьме, но о золотых часах и запонках в этом уведомлении не было сказано ни слова -
словом, «все было беспокойно и стройно, как всегда» - и мне, как всегда, казалось, что пропадает что-то драгоценное, неповторимое, что дается только однажды, - что-то творческое, что было кем-то обещано мне и не дано.
25 февраля 1926 года
25 февраля 1901. Реликвии. Вот кусочек из моего письма к Сигаревичу (98 или 99 г.): «...хочешь узнать, как я провожу время? - Утром даю уроки, объясняю, что мужеский род имеет преимущество пред женским и что Бог есть Дух, но (!) в 3-х лицах, смотрю на толстые ноги моей ученицы и удивляюсь, как это при таких толстых ногах можно изучать придаточные предложения... Потом завтракаю - почтительно выслушиваю от мамаши, что хорошим человеком быть хорошо, а дурным - дурно, что она меня даром кормит и что завтра же пойдет она к директору... Потом читаю, читаю глупо, бессистемно, не дочитывая до конца... В 2 часа обед. За обедом узнаю, что Бог помогает хорошим людям, а скверным не помогает. Съедаю огромное количество слив, яблок и валяюсь на диване. Потом часа в 4 приходит Кац, с ним мы читаем вместе, изучаем историю русской литературы. Узнаем, в каком году родился Некрасов; и кто был отец Тургенева; узнаем, что литература - это зеркало; и узнав все это, идем на житковскую лодку*, где катаемся почти ежедневно. Берем с собою Розенблост, Вольф, Кац, Зильберман. Они пищат, визжат, трещат и верещат. Возвращаемся поздно. Выслушиваю краткие, но выразительные речи, сплю... Вот и все... Не правда ли, славно?»
А вот одна сохранившаяся страничка из моего прежнего дневника:
27 сентября 1898 г. «Странные вещи бывают на свете! Иду я сегодня вечером и самым наивным образом балакаю с Машей. Она несколько раз обмолвилась, назвала меня Даней, но, в общем, все благополучно... Не дошли мы еще до половины квартала, как из-за угла показались 3 фигуры - 2 гимназиста, а один - этак штатский как будто. Маша мне не сказала ни слова, а только сильно ускорила шаги. Я обернулся - гимназистов нет! Что за черт! Бегу обратно, бегу, т. к. прохладно. Вдруг подбегает ко мне Сеня Гроссман, валит меня на землю, садится на меня верхом, колотит и расспрашивает, где я сейчас был... «У Юзи...» - «Врешь, - заорал Сеня, - ты провожал М. ...» - «Да, провожал и объяснялся ей в любви», - ответил я. «Нет, вы, наверно, философствовали оносовых платках, а впрочем, что ж? У Коли кровь молодая, играет, как вино искрометное», - смеялся Даня...»
Интересно, что этого эпизода я совсем не помню. Помню свое о нем воспоминание, но его самого словно и не бывало.
<…>
Дневник - громадная сила, - только он сумеет удержать эти глыбы снегу, когда они уже растают, только он оставит нерастаянным этот туман, оставит меня в гимназической шинели, смущенного, радостного, оскорбленного. Вот слушай, дневник, оставь мне навсегда это, -
я иду от Ф. ...Половина десятого. Я должен уйти, туда пришла она... Иду и смеюсь... Она, гордая и чужая, требует, чтобы я ушел немедленно, она близка мне, она понимает, сочувствует, любит, она вся во мне... Вот она идет со мною, она знает, как это натягивают шинель и хлюпают калошами по лужам, как это размахивают руками, как это говорят: до свиданья, господа! - она знает, эта суровая жидовка с нахмуренными бровями, она говорит мне: «или я, или ты», а это звучит для меня «милый, дорогой, близкий, понятный, и я, и ты», -
о, если б ты имел силу удержать навсегда это, чтоб ни один кусочек сегодняшней жизни моей не ускользнул от тебя... Что там? «Монистический взгляд на историю». Дивный монистический взгляд. Доня, шахматы, Ибсен, первые проблески весны, через 3 недели 19 лет, - все это годится для того, чтобы у меня лет через 20 вырвался крик зависти, щемящей зависти к самому себе. (Без 10 м. 10 ч.) Продолжаю собирать клочки. В 14 лет я написал пародию на Лермонтова:
1) Когда весь класс волнуется, как нива,
Учитель уж дошел до буквы К;
Как в саду малиновая слива
Спина соученика
2) Когда глаза обращены в бумагу,
А сам я жду, когда бы поскорей
Наш страж порядка, наш Фаддей,
Пролепетал звонком таинственную сагу.
(оборвано) не помню. Конец такой:
Тогда-то, чуть задребезжит звонок,
Смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе.
Тогда благодарю сердечно Бога,
И пятки лишь мои сверкают по земле.
идем на житковскую лодку - писателей Бориса Житкова и Корнея Чуковского связывала дружба, возникшая еще в детстве, когда они вместе учились в Одессе во 2-й прогимназии. Кстати, есть симпатичный фильм, снятый на Одесской киностудии по мотивам произведений Житкова и Чуковского, в нем "житковская лодка" показана, Житкова играет Виктор Проскурин, а Чуковского - Олег Ефремов.
Click to viewА вот запись из дневника Корнея Чуковского по прошествии 25 лет:
25 февраля. Четверг. Вчера было нашествие всевозможных людей. Был у меня Адриан Пиотровский. Выслушал два акта переведенной мною пьесы. Ему понравилось, но не очень. Я тоже убедился, что пьеса - «так себе», и решил 3-го акта не переводить. Пиотровский готовится к юбилею Монахова, который назначен на 17 марта. Пригласили в Комитет и меня. Пришел очень высокий студент Института Истории Искусств за рукописями каких-нибудь писателей, я дал ему рукописи Куприна, Ал. Ремизова, Мандельштама и Мережковского.
Пришел поэт Приблудный. За детскими книжками. Читал свои стихи. Он молод, талантлив, силен и красив, - но талант у него 3-го сорта: на все руки. Он и на пианино играет, и поет, и рисует, - при полном отсутствии какой бы то ни было внутренней жизни. Стихи у него так и льются - совсем как из крана. Очень много дешевки и, как это ни странно, надсоновщины. Боба встал с постели.
Мурины именины протекали пышно. К ней с раннего утра пришла прачкина внучка Виктя - белая и круглолицая, вялая. Они вдруг выдумали, что я - Баба Яга, которая хочет их съесть, и похитили у меня ножик для разрезания книг. Я бегал отнимать у них ножик. Они визжали и убегали - в восторге веселого ужаса. Потом мы стали прятать этот ножик в столовой - и кричать «холодно», «жарко», когда они искали его. Это было очень весело - и я был раздосадован, когда во время этой игры пришел Пиотровский. Потом пришла к Мурочке какая-то робкая трехлетняя девочка, которая все время просидела в кресле - и боялась, когда я подходил к ней. Потом пришел ее кумир Андрюша. Мы играли все втроем в кораблекрушение и в разбойников. (Забыл записать, что еще до прихода Андрюши мы играли в спасение погибающих - я тонул, они вытаскивали меня из воды - и я за это давал им медаль, полтинник, прикрепленный к бумажке сургучом.) Потом пришли к Муре Агатины дети - две очень милые девочки, потом Татьяна Александровна, потом Редьки, принесли медвежонка, посуду и дивную куклу - очень художественно исполненную - русская золотушная девчонка из мещанской семьи, которых так много, например, на Лахте. Мещане любят называть таких девчонок Тамарами.
Мы сидели за столом и клевали носом. Мне хотелось спать. Поболтали о всякой ерунде и разошлись. Александр Мефодьевич Редько рассказывал, что во главе какой-то железной дороги теперь стоит стрелочник, и это несомненное повышение, ибо сперва был столяр (из ж.'д. мастерских), потом - смазчик, есть надежда, что лет через десять во главе дороги встанет кондуктор. Это будет «повышение квалификации». Рассказывал также о том, что один выпущенный из тюрьмы получил уведомление за несколькими подписями - «явиться за старыми подтяжками и отточенным карандашиком», которые были отобраны у него при водворении в тюрьме, но о золотых часах и запонках в этом уведомлении не было сказано ни слова -
словом, «все было беспокойно и стройно, как всегда» - и мне, как всегда, казалось, что пропадает что-то драгоценное, неповторимое, что дается только однажды, - что-то творческое, что было кем-то обещано мне и не дано.
25 февраля 1926 года