24 февраля. Из дневника Михаила Пришвина
за 1936-й год:
24 февраля. Утром лежа состряпал книжку в 20 лист, для дешевого издания. Почувствовал весну света (Солнце и «Голубой», Лева сказал: у нашего окна поет синица брачным голосом). Заболела Павловна, как она за мной ухаживала и вот заболела той же болезнью.
Вчера мне она рассказывала, как она песням научилась. Бывало, ни одной работы без песен не проходило: зимними вечерами спать хочется, песня не дает спать. А на поле! как ведь устанешь, и не больно-то сытно, другие сало едят, у нас кой-что, и заморошная и голодная, а как хватят после работы песню, вся затрясешься и даже плясать. Как научилась! да тогда без песни и жить нельзя было. А теперь Паня, девочка той же деревни, списывает! Тогда песни сами рождались, теперь их списывают и учат. И опять будут петь, но не как народ поет, а как интеллигенция. Да, Россия умерла, но чем же я так долго живу, если она умерла?
Мне вспомнилась моя небогатая страстями, связями скромная труженицкая жизнь. И странным становится, что я теперь почему-то известный, почти знаменитый и во всяком случае богатый, какое-то воистину цыганское счастье.
Еще вспоминал свою поездку на Кавказ, когда мне было года 22-23. Как я сделался тут за переводом Бебеля марксистом. Как я мало тогда мог воспринимать от природы. Скудость образования, бедность в семейном счастье, жажда дружбы, женщины, чего-то лучшего. Как скудно... Вот бы Шкловскому открыть «секрет» Пришвина: что это самый взаправдашний рядовой марксист, каким-то чудом пересаженный из политики в искусство слова. Это единственный, быть может, пример.
Артем здоровенный мужик, очень злой. На сходках никогда не мог ничего сказать от злости, его душила злость, и от этого он не мог ничего сообразить. Сидел с налитыми кровью глазами, хотел, вскакивал и опять садился, не мог. Только единственный раз во время революции, когда каждая волость была склонна объявить себя самостоятельной республикой, Артем вдруг прорвался на собрании и с налитыми кровью глазами сказал: «Товарыщи! ни одной коровы за границу Соловьевской волости не выпущайте!» С этим все согласились, и этим началось во главе с Артемом эфемерно короткое существование Соловьевской республики.
Мне доставляет наслаждение мысль о том, что я отомстил Маршаку. Я возвращаюсь к этой мысли с чувством черкеса. уколотившего наконец-то убийцу своего брата. И в чем разница? Если я бью, ратуя за свое кровное дело, русский язык, то для черкеса охрана своей крови была не менее «кровным делом», чем у меня язык и литература. Если я бью словом, а он кинжалом? Об этом и говорить нечего. Одним словом, если ты предан чему-нибудь, то должен за это стоять, и тут око за око. И ты должен отвергнуться от всего мира, чтобы подставить щеку другую ударившему тебя по щеке. Эти христианские заповеди столь отвлеченны, что на практике они переделались, стали непонятным пугалом для живых людей. А как ими играли либералы в борьбе с консерваторами государства! Все эти тургеневские описания смертной казни, рассчитанные на человеческие (христианские) чувства!
Добролюбова у нас теперь расшифровали как великоросса и претендента на престол. И действительно, этот здоровый мотив народной воли против гнилых основ государства проходит через всю революцию. Недаром же случались такие прорывы, как явление «селянского министра» Виктора Чернова. Параллельно государственникам христиане со своей христианской точки зрения разрушали государство (Лев Толстой). Момент сочетания в правительстве левых эсеров и большевиков был последним моментом параллельного движения этих противоположных начал. Восторжествовали государственные начала, а христианские вместе со своими социалистическими суррогатами были сметены, и вся эта русская интеллигенция в настоящее время в лице Добролюбова представляется просто беременной будущим государством.
Взять крупное имя... Из тысячи один, называя это имя, понимает его значение, остальные покоряются бессмысленно его авторитету. Так было с именем «Помазанника». Не то же ли явление происходит в движении культуры, всякое имя крупного деятеля культуры некоторое время ограждается для своей деятельности от посягательств на него со стороны толпы. Кто-то сознательно работает, связывая, обезвреживая эти бесчисленные бараньи головы. Эти люди - святые отцы всякой культуры. Таким подлинно чистым святым подвижником русской культуры был М. О. Гершензон. Помимо Столпнера, теперь к этому типу близок Шкловский. Всех этих евреев я считаю более русскими - и очень, очень более! - чем сами великороссы по крови.
Государство определилось в своей необходимости и стало расти независимо от личной воли. Определившись как государство, оно перестало заманивать нас взятыми на время со стороны звездами. Государство есть необходимость и само по себе человеку никогда не может быть путеводной звездой. Мы, однако, до того со старым своим государством были не ко времени, так от этого массам скудно жилось и так еще вдобавок набралось горя от революции, что новое государство на некоторое время сойдет за звезду.
- Так вот государство и эти старые заповеди «око за око», все это живет и будет с нами жить, вероятней всего, до скончания мира. Движение состоит лишь в том, что старые ценности становятся просто органическими и бессознательными, а сознание занимается другими идеями. Так вот в жизни органической мы все живем строго по закону «око за око», но стоит взять это «око» в принцип, и получается нелепость. Старые законы, входя внутрь организма, становятся секретными отправлениями, которые в обществе даже и нельзя называть своим именем.
- Но позвольте! если в обществе неловко говорить о том, что в животе происходит, то насколько же мерзее под предлогом новых идей заниматься своим пищеварением!
24 февраля. Утром лежа состряпал книжку в 20 лист, для дешевого издания. Почувствовал весну света (Солнце и «Голубой», Лева сказал: у нашего окна поет синица брачным голосом). Заболела Павловна, как она за мной ухаживала и вот заболела той же болезнью.
Вчера мне она рассказывала, как она песням научилась. Бывало, ни одной работы без песен не проходило: зимними вечерами спать хочется, песня не дает спать. А на поле! как ведь устанешь, и не больно-то сытно, другие сало едят, у нас кой-что, и заморошная и голодная, а как хватят после работы песню, вся затрясешься и даже плясать. Как научилась! да тогда без песни и жить нельзя было. А теперь Паня, девочка той же деревни, списывает! Тогда песни сами рождались, теперь их списывают и учат. И опять будут петь, но не как народ поет, а как интеллигенция. Да, Россия умерла, но чем же я так долго живу, если она умерла?
Мне вспомнилась моя небогатая страстями, связями скромная труженицкая жизнь. И странным становится, что я теперь почему-то известный, почти знаменитый и во всяком случае богатый, какое-то воистину цыганское счастье.
Еще вспоминал свою поездку на Кавказ, когда мне было года 22-23. Как я сделался тут за переводом Бебеля марксистом. Как я мало тогда мог воспринимать от природы. Скудость образования, бедность в семейном счастье, жажда дружбы, женщины, чего-то лучшего. Как скудно... Вот бы Шкловскому открыть «секрет» Пришвина: что это самый взаправдашний рядовой марксист, каким-то чудом пересаженный из политики в искусство слова. Это единственный, быть может, пример.
Артем здоровенный мужик, очень злой. На сходках никогда не мог ничего сказать от злости, его душила злость, и от этого он не мог ничего сообразить. Сидел с налитыми кровью глазами, хотел, вскакивал и опять садился, не мог. Только единственный раз во время революции, когда каждая волость была склонна объявить себя самостоятельной республикой, Артем вдруг прорвался на собрании и с налитыми кровью глазами сказал: «Товарыщи! ни одной коровы за границу Соловьевской волости не выпущайте!» С этим все согласились, и этим началось во главе с Артемом эфемерно короткое существование Соловьевской республики.
Мне доставляет наслаждение мысль о том, что я отомстил Маршаку. Я возвращаюсь к этой мысли с чувством черкеса. уколотившего наконец-то убийцу своего брата. И в чем разница? Если я бью, ратуя за свое кровное дело, русский язык, то для черкеса охрана своей крови была не менее «кровным делом», чем у меня язык и литература. Если я бью словом, а он кинжалом? Об этом и говорить нечего. Одним словом, если ты предан чему-нибудь, то должен за это стоять, и тут око за око. И ты должен отвергнуться от всего мира, чтобы подставить щеку другую ударившему тебя по щеке. Эти христианские заповеди столь отвлеченны, что на практике они переделались, стали непонятным пугалом для живых людей. А как ими играли либералы в борьбе с консерваторами государства! Все эти тургеневские описания смертной казни, рассчитанные на человеческие (христианские) чувства!
Добролюбова у нас теперь расшифровали как великоросса и претендента на престол. И действительно, этот здоровый мотив народной воли против гнилых основ государства проходит через всю революцию. Недаром же случались такие прорывы, как явление «селянского министра» Виктора Чернова. Параллельно государственникам христиане со своей христианской точки зрения разрушали государство (Лев Толстой). Момент сочетания в правительстве левых эсеров и большевиков был последним моментом параллельного движения этих противоположных начал. Восторжествовали государственные начала, а христианские вместе со своими социалистическими суррогатами были сметены, и вся эта русская интеллигенция в настоящее время в лице Добролюбова представляется просто беременной будущим государством.
Взять крупное имя... Из тысячи один, называя это имя, понимает его значение, остальные покоряются бессмысленно его авторитету. Так было с именем «Помазанника». Не то же ли явление происходит в движении культуры, всякое имя крупного деятеля культуры некоторое время ограждается для своей деятельности от посягательств на него со стороны толпы. Кто-то сознательно работает, связывая, обезвреживая эти бесчисленные бараньи головы. Эти люди - святые отцы всякой культуры. Таким подлинно чистым святым подвижником русской культуры был М. О. Гершензон. Помимо Столпнера, теперь к этому типу близок Шкловский. Всех этих евреев я считаю более русскими - и очень, очень более! - чем сами великороссы по крови.
Государство определилось в своей необходимости и стало расти независимо от личной воли. Определившись как государство, оно перестало заманивать нас взятыми на время со стороны звездами. Государство есть необходимость и само по себе человеку никогда не может быть путеводной звездой. Мы, однако, до того со старым своим государством были не ко времени, так от этого массам скудно жилось и так еще вдобавок набралось горя от революции, что новое государство на некоторое время сойдет за звезду.
- Так вот государство и эти старые заповеди «око за око», все это живет и будет с нами жить, вероятней всего, до скончания мира. Движение состоит лишь в том, что старые ценности становятся просто органическими и бессознательными, а сознание занимается другими идеями. Так вот в жизни органической мы все живем строго по закону «око за око», но стоит взять это «око» в принцип, и получается нелепость. Старые законы, входя внутрь организма, становятся секретными отправлениями, которые в обществе даже и нельзя называть своим именем.
- Но позвольте! если в обществе неловко говорить о том, что в животе происходит, то насколько же мерзее под предлогом новых идей заниматься своим пищеварением!