18 ноября. Из писем Василия Жуковского
Авдотье Елагиной.
Из письма с вероятной датировкой от 18 ноября 1815 года:
Вы пеняете мне за мое молчание, милые мои друзья-сестры, но слава Богу, ваши пени не трогают дружбы, а я за это благодарю вас. Надеюсь, что никогда до этой святыни пени не дотронутся. Вы спрашиваете, милая Анета, о чем вам писать ко мне: «все одно и то же!» Вы хотите, чтобы я перечитал ваши прежние письма, из которых узнаю то, что делается с вами теперь. Hélas*! неужели нам никогда на том месте не будет хорошо, на котором мы находимся! неужели вечно нам бежать за этим недостижимым там, которое никогда здесь не будет. Из ваших писем, Анета, заключаю, что вы не совсем довольны своим здесь, что ваше одно и то же вам надоедает. А я со своей стороны желал бы сказать вам: прочтите мои прежние письма, чтобы узнать, что со мной делается теперь. Мое теперь хуже прежнего, здешняя жизнь тяжела, и я не знаю, когда отсюда вырвусь. Ваше одно и то же кажется мне прекрасным положением; работать без всякого рассеяния, в кругу своих, отделясь от прошедшего и будущего, - вот чего мне хочется. Вы пишете, чтобы я вам о себе более рассказывал, и что у меня много интересного для этих рассказов, что все, окружающее меня, интересно. Напротив. Или все меня окружающее ничтожно, или я сам ничто, потому что у меня ни к чему не лежит сердце, и рука не подымается взяться за перо, чтобы описывать то, что мне как чужое. И воображение побледнело - так пишет ко мне и Батюшков2. Поэзия отворотилась. Не знаю, когда она опять на меня взглянет. Думаю, что она бродит теперь или около Васьковской горы, или у Гремячего, или в какой-нибудь Долбинской роще3, несмотря на снег и холод! Когда-то я начну ее там отыскивать! А здесь она откликается редко, да и то осиплым голосом.
О Дерпте вам не хочу писать ни слова. Лучше говорить, нежели писать! но когда же удастся говорить? Авось!.. все еще авось! Если рассказывать, то хоть забавное. Здесь есть автор князь Шаховской. Известно, что авторы не охотники до авторов. И он поэтому не охотник до меня. Вздумал он написать комедию и в этой комедии смеяться надо мной. Друзья за меня вступились. Дашков напечатал жестокое письмо к новому Аристофану; Блудов написал презабавную
сатиру, а Вяземскому сделался п〈онос〉 эпиграммами. Теперь страшная война на Парнасе. Около меня дерутся за меня, а я молчу, да лучше было бы, когда бы все молчали. Город разделился на две партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской бури. Все эти глупости еще более привязывают к поэзии, святой поэзии, которая независима от близоруких судей и довольствуется сама собой. Беспрестанно уверяюсь, что я написал божественные истины в моем послании
к Вяземскому и Пушкину. Нет ничего презрительнее той славы, которой все обыкновенно ищут! Обвитый розами скелет - выражение, разительно справедливое. Беда писателю, если вздумает иметь эту бесславную славу, эти низкие почести, если у него душа доступна для оскорблений глупцов и невежд. Я благодарен этому глупому случаю - он более познакомил меня с самим собой. Я теперь знаю, что люблю поэзию для нее самой, не для почестей и что комары парнасские меня
не укусят никогда слишком больно. Но я теперь люблю поэзию, как милого человека в отсутствии, об котором беспрестанно думаешь, к которому беспрестанно хочется и которого все нет как нет. - Я здесь живу очень уединенно; никого, кроме своих немногих, не вижу - и несмотря на это, все время проскакивает между пальцев. И этой немногой рассеянности для меня слишком много. Прибавьте к ней какую-то неспособность заниматься, которая меня давит и от которой не могу отделаться. - Жестокая сухость залезла в мою душу.
О рощи! о друзья, когда увижу вас!
Но что же, если не удастся сгородить себе какого-нибудь состояния? Если надобно будет решиться здесь оставаться и служить для того, чтобы чем-нибудь жить, - тогда прощай, поэзия и все! авось! Неотвязное слово! Как оно теперь для меня мало значит, а все не расстанешься с ним!__
Послушайте, милая Авдотья, поговорим о другом авось, о котором я здесь часто думаю! Ведь для наших ребятишек нужен учитель. Пора думать об их порядочном воспитании. Дело не об том, чтобы их сделать скороспелками, выучить тому и другому, что они со временем забудут, а об том, чтобы их сделать людьми. У меня есть на примете два человека. Один очень знающий - но молод, и я не знаю, согласится ли ехать в деревню; я не говорил с ним и не могу еще делать ему предложения, ибо не имею на то согласия вашего; он же ищет службы; и теперь его здесь нет - он в Дерпте. Другой здесь и хочет ехать в деревню; но вот беда: он не берется учить по-латински; он берется только образовать для учения университетского и вообще берет на себя одно нравственное воспитание. - Это и всего важнее, ибо науки придут сами и скоро - надобно только дать ум, охоту к занятию и характер. Остальное будет легко. Но латынь, латынь необходима! и ей
надобно учиться заранее. Дерптский мой знакомец и латинист, и грек, и очень учен и добрый малый - но не знаю, захочет ли запропаститься в деревню. Я желал бы, чтобы он например лет шесть занялся приготовительным учением детей; потом непременно они должны быть отданы в университет и, если можно, немецкий; потом года два путешествия; потом и служба - и служба, чем позже, тем лучше, - чтобы были людьми. Я нынче крепко было обрадовался. Вдруг является к нам Тоблер, который воспитывал и Тургеневых. Он отходит от Токаревых, и я вообразил было, что он ищет места; но увы - он уезжает в Швейцарию. - Итак, милая Авдотья, прочитав то, что я здесь навараксал, вооружитесь гусиным пером и напишите мне, искать ли здесь учителя, сколько ему давать (NB дорого, да мило). Весьма было бы хорошо, когда бы я к вам приехал сам-друг. Но для этого нужно, чтобы у вас на всякий случай были готовы комнаты в вашем господском доме, чтобы все (ваши и моя библиотеки) было в порядке. Неужели и по сию пору нет порядка, нет шкафов, нет помела, нет добродетели и Лизы? Эка шпанская муха! - Шутки в сторону, прошу написать об этом поболее и пообстоятельнее. Перестаньте писать узоры.
...
Из письма с вероятной датировкой от 18 ноября 1815 года:
Вы пеняете мне за мое молчание, милые мои друзья-сестры, но слава Богу, ваши пени не трогают дружбы, а я за это благодарю вас. Надеюсь, что никогда до этой святыни пени не дотронутся. Вы спрашиваете, милая Анета, о чем вам писать ко мне: «все одно и то же!» Вы хотите, чтобы я перечитал ваши прежние письма, из которых узнаю то, что делается с вами теперь. Hélas*! неужели нам никогда на том месте не будет хорошо, на котором мы находимся! неужели вечно нам бежать за этим недостижимым там, которое никогда здесь не будет. Из ваших писем, Анета, заключаю, что вы не совсем довольны своим здесь, что ваше одно и то же вам надоедает. А я со своей стороны желал бы сказать вам: прочтите мои прежние письма, чтобы узнать, что со мной делается теперь. Мое теперь хуже прежнего, здешняя жизнь тяжела, и я не знаю, когда отсюда вырвусь. Ваше одно и то же кажется мне прекрасным положением; работать без всякого рассеяния, в кругу своих, отделясь от прошедшего и будущего, - вот чего мне хочется. Вы пишете, чтобы я вам о себе более рассказывал, и что у меня много интересного для этих рассказов, что все, окружающее меня, интересно. Напротив. Или все меня окружающее ничтожно, или я сам ничто, потому что у меня ни к чему не лежит сердце, и рука не подымается взяться за перо, чтобы описывать то, что мне как чужое. И воображение побледнело - так пишет ко мне и Батюшков2. Поэзия отворотилась. Не знаю, когда она опять на меня взглянет. Думаю, что она бродит теперь или около Васьковской горы, или у Гремячего, или в какой-нибудь Долбинской роще3, несмотря на снег и холод! Когда-то я начну ее там отыскивать! А здесь она откликается редко, да и то осиплым голосом.
О Дерпте вам не хочу писать ни слова. Лучше говорить, нежели писать! но когда же удастся говорить? Авось!.. все еще авось! Если рассказывать, то хоть забавное. Здесь есть автор князь Шаховской. Известно, что авторы не охотники до авторов. И он поэтому не охотник до меня. Вздумал он написать комедию и в этой комедии смеяться надо мной. Друзья за меня вступились. Дашков напечатал жестокое письмо к новому Аристофану; Блудов написал презабавную
сатиру, а Вяземскому сделался п〈онос〉 эпиграммами. Теперь страшная война на Парнасе. Около меня дерутся за меня, а я молчу, да лучше было бы, когда бы все молчали. Город разделился на две партии, и французские волнения забыты при шуме парнасской бури. Все эти глупости еще более привязывают к поэзии, святой поэзии, которая независима от близоруких судей и довольствуется сама собой. Беспрестанно уверяюсь, что я написал божественные истины в моем послании
к Вяземскому и Пушкину. Нет ничего презрительнее той славы, которой все обыкновенно ищут! Обвитый розами скелет - выражение, разительно справедливое. Беда писателю, если вздумает иметь эту бесславную славу, эти низкие почести, если у него душа доступна для оскорблений глупцов и невежд. Я благодарен этому глупому случаю - он более познакомил меня с самим собой. Я теперь знаю, что люблю поэзию для нее самой, не для почестей и что комары парнасские меня
не укусят никогда слишком больно. Но я теперь люблю поэзию, как милого человека в отсутствии, об котором беспрестанно думаешь, к которому беспрестанно хочется и которого все нет как нет. - Я здесь живу очень уединенно; никого, кроме своих немногих, не вижу - и несмотря на это, все время проскакивает между пальцев. И этой немногой рассеянности для меня слишком много. Прибавьте к ней какую-то неспособность заниматься, которая меня давит и от которой не могу отделаться. - Жестокая сухость залезла в мою душу.
О рощи! о друзья, когда увижу вас!
Но что же, если не удастся сгородить себе какого-нибудь состояния? Если надобно будет решиться здесь оставаться и служить для того, чтобы чем-нибудь жить, - тогда прощай, поэзия и все! авось! Неотвязное слово! Как оно теперь для меня мало значит, а все не расстанешься с ним!__
Послушайте, милая Авдотья, поговорим о другом авось, о котором я здесь часто думаю! Ведь для наших ребятишек нужен учитель. Пора думать об их порядочном воспитании. Дело не об том, чтобы их сделать скороспелками, выучить тому и другому, что они со временем забудут, а об том, чтобы их сделать людьми. У меня есть на примете два человека. Один очень знающий - но молод, и я не знаю, согласится ли ехать в деревню; я не говорил с ним и не могу еще делать ему предложения, ибо не имею на то согласия вашего; он же ищет службы; и теперь его здесь нет - он в Дерпте. Другой здесь и хочет ехать в деревню; но вот беда: он не берется учить по-латински; он берется только образовать для учения университетского и вообще берет на себя одно нравственное воспитание. - Это и всего важнее, ибо науки придут сами и скоро - надобно только дать ум, охоту к занятию и характер. Остальное будет легко. Но латынь, латынь необходима! и ей
надобно учиться заранее. Дерптский мой знакомец и латинист, и грек, и очень учен и добрый малый - но не знаю, захочет ли запропаститься в деревню. Я желал бы, чтобы он например лет шесть занялся приготовительным учением детей; потом непременно они должны быть отданы в университет и, если можно, немецкий; потом года два путешествия; потом и служба - и служба, чем позже, тем лучше, - чтобы были людьми. Я нынче крепко было обрадовался. Вдруг является к нам Тоблер, который воспитывал и Тургеневых. Он отходит от Токаревых, и я вообразил было, что он ищет места; но увы - он уезжает в Швейцарию. - Итак, милая Авдотья, прочитав то, что я здесь навараксал, вооружитесь гусиным пером и напишите мне, искать ли здесь учителя, сколько ему давать (NB дорого, да мило). Весьма было бы хорошо, когда бы я к вам приехал сам-друг. Но для этого нужно, чтобы у вас на всякий случай были готовы комнаты в вашем господском доме, чтобы все (ваши и моя библиотеки) было в порядке. Неужели и по сию пору нет порядка, нет шкафов, нет помела, нет добродетели и Лизы? Эка шпанская муха! - Шутки в сторону, прошу написать об этом поболее и пообстоятельнее. Перестаньте писать узоры.
...