7 июля. Аркадий Аверченко
РАССКАЗЧИКИ
В купе вагона народу набилось очень много. Было это купе на четыре человека, а втиснулось в него одиннадцать.
Большая часть пассажиров разговаривала, но все о скучном: о каком-то ужиленном у кого-то подряде, о дороговизне дров, о помещике Иване Никанорыче, об огурцах.
Толстый рыжий господин с багровым лицом и выпученными глазами, попав в одну из пауз, шумно с хрипом вздохнул и предложил неожиданно:
- Ехать нам еще долго, а спать все равно неудобно... Давайте рассказывать какие-нибудь удивительные случаи, которые произошли с каждым. Это бывает интересно.
Все покосились на него пугливо и недоверчиво.
- Какие там еще истории, - скептически сказал отец дьякон, занявший лучшее место - у окна.
Поразил всех мужичонка, стоявший с узелком у притолоки и досель одинаково жарко и сочувственно принимавший все разговоры: и об огурцах, и об Иване Никанорыче, и о дровах...
- Ах, да и истории же бывают, братцы, - вдруг оживился он. - То есть такие, такие, что ну-ну... На ночь оно глядя и рассказывать будто страшно. Все бывает; но знаете, что произошло с кузнецом нашим Колесниченко? Кузнец он был, и такой хороший кузнец, что прямо и непонятно, - чего это он так?
- А что? - благожелательно спросил господин с рачьими глазами.
- Нечистое дело вышло, от черного. Постукивал себе он, постукивал в своей кузнице, и подковывал, и сверливал, и шипу тебе, и то и се, не без того, что по праздникам выпивал, - да вдруг с такой спокойной благородной жизни - пришел в избу - вдов он был - пришел, любезные вы мои, взял да и повесился. И гвоздь-то был евонной работы - вот оно какие дела!
- Ну чего уж тут такого, - покривился скептически дьякон. - Мало ли какого народу вешается - всего не перескажешь.
- Нешто я об этом! - всплеснул руками мужичонка и провел ладонью по бороде и усам.
Рыжеватые, выцветшие - они, от частого проведения ладонью слева направо, повинуясь мановению руки хозяина, - тоже раз навсегда приняли направление слева направо, так что получилась полная асимметрия растительности. - Рази я об этом? - повторил асимметричный мужичонка. - Действительно, мало ли нашего брата в петлю лезет? Виси себе на здоровье, коли так надо. Ему с горы видней. А только вышло с кузнецом в ту же ночь дело темное, нехорошее дело. Как, значит, он повесился днем, а мне в сумерки поехать занадобилось в Кузмичево, - в двух верстах от нас. За дугой к куму. Кум у меня там. Григорьем их звать. Ей-Бо-право! Поехал я себе и поехал. Только вертаюсь, а как кузнец на краю села, то глядь, а в евонной избе огонек мигает. Так сердце у меня и закатилось: надысь сам его с десятскими в волостную избу оттартал, а тут огонек, гляди-кось, мигает.
- Мигает? - переспросил рачий господин.
- Мигает! Кабы он еще там, в избе-то лежал, ну иное дело: а может, дьячок по нем читает - почем я знаю? Но раз его в волостное препроводили...
- Мигает? - качнул сочувственно головой рачий господин.
- Мигает. Так вот тебе как есть мигает. Я еду на чалой, а оно из окошечка тово...
- Мигает?
- Во-во. Прямо видно все совершенно беспрекословно.
- Мигает?
- Ай, и мигает же, - до чего мигает - прямо уму непостижимо, - воодушевился мужичонка чрезвычайно.
- Ведь это како дело, а? Мигает.
- Да может, то какой-нибудь знакомый его зашел за делом и огонек зажег? Аль бо вор?
- Может - и так, - вяло согласился вдруг погасший мужичонка.
Все неловко помолчали.
- Так мигает? - спросил снова добрый рачий господин - больше для мужичонкова одобрения.
- Мигает, - бестемпераментно пробормотал мужичонка, свеся голову.
Против дьякона сидела полная недурная собой дама с растрепанными белокурыми волосами, выбивавшимися из-под красной повязки, - какие любят себе делать во время путешествий все кокетливые дамы.
- Ну знаете, уважаемый крестьянин, - сказала она.
- Ваш рассказ оказался не на высоте. Ну что это: какие-то кузнецы, мигает.
- Мигает, - как эхо прошелестел "уважаемый крестьянин".
- Я не в восторге, - критически отметила дама.
- Из такого рассказа даже мой муж рассказа не сделает.
- А кто ваш муж? - спросил рачий господин, очевидно прочно принявший на себя обязанности добровольного конферансье.
- Мой муж? - Аркадий Аверченко.
Это было так неожиданно, что я только качнулся, будто меня сзади толкнули коленкой, но не нашелся что сказать.
- Неужели ваш муж - Аркадий Аверченко? - спросил оживившийся дьякон. - Ну как он, вообще?
- Ничего, спасибо.
- Все пишет?
- Пишет.
- Так-таки все пишет и пишет?
- Пишет.
- Мигает, - сказал задремавший было мужичонка.
- А какой он собой, этот Аверченко? - спросил я.
- Да такой, знаете... Среднего роста. И бородка Луи-Филипп.
- А как же я видел его фотографию без бороды, - удивился рачий конферансье.
- Да это у него бывает. Иногда сбреет, иногда отпустит. Вообще, со странностями.
- И пишет, говорите?
- То есть, знаете, сладу с ним нет. Как письменный стол увидит - затрясется весь... Он, впрочем, больше по ночам. Гора бумаги перед ним, слева бутылка коньяку, справа - рому. И как начнет писать - только держись. Слуги кругом мечутся, а он знай покрикивает:
"Перо свежее. Рому подлей. Чернил подлей". Верите ли, иногда в ночь до пяти раз доливали.
- Рому?
- Какое рому, - чернил. А допишет - сейчас же ко мне в спальню с пером в руке бежит: "Нинка, - кричит, - давай новую тему. Эту уже написал".
- Разве вы ему темы даете?
- Конечно, я. А кто ж?
- Однако приятно быть женой такого человека? - еще больше выпучив глаза, спросил конферансье.
- Ну знаете, не особенно. Врагу не пожелаю. В глубине души я обиделся, но промолчал. Господин с рачьими глазами давно уже чувствовал ревность к успеху, который имела "жена Аверченко". По его лицу было видно, что и он не прочь рассказать что-либо не менее удивительное. Для разгона еще раз спросил кроткого мужичка:
- Так мигает, говоришь?
- Ай, и мигает же...
- Глупости все это. Вот Париж такой город, что там не замигает. Да... Был со мной в Париже случай, что и до сих пор не могу опомниться. То есть свидетелем я был. Эйфелеву башню знаете?
Оказалось, знают все. Даже мужичонка видел на картине у сельского лавочника.
- Должно, высоченная гадина!
- Еще бы. По последним исследованиям до шестисот метров насчитывается. Иду это я однжды по уличке, вот как раз сбоку Эйфелевой башни. Вдруг гляжу - на третьем пролете человек стоит... а это саженей семь - десять. Посмотрел вниз, перекрестился - да как сиганет вниз.
Дьякон уже схватился за голову и застонал, раскачиваясь.
- В лепешку?
- Вот тут-то и самое главное, - восторженно вскричал пучеглазый господин. - Не в лепешку, о. дьякон. Отнюдь не в лепешку. А летит это он, достигает благополучно земли, становится на ноги, отряхается и идет как ни в чем не бывало.
- Мигает, - захохотал мужичонка.
- Одначе... Одначе... - растерялся дьякон. - Эт-то что ж такое? Как же это можно? С этакой высоты? Да это невозможно.
- Говорю ж вам, сам видел, - с достоинством сказал пучеглазый.
Наступила минута неловкого молчания.
Сухой господин с желтым монгольским лицом и редкими волосиками на усах, не произнесший доселе ни слова и стоявший около мужичка (только им обоим и не было места), - вдруг шагнул к пучеглазому, протянул ему руку и пожал, крепко, благодарно потрясая ее...
- В чем дело? - растерялся пучеглазый.
- За что это вы?
- Ах, я вам так благодарен, - серьезно заговорил желтый господин. - Видите ли, дело в том, что я и есть тот самый господин, который спрыгнул тогда с Эйфелевой башни. Но только мне никто никогда не верил, что было так удачно: "врете", говорят. Вы первый человек, который подтвердили.
Все застыли, ошеломленные; но я не такой человек, чтобы остаться в тени в то время, когда мой ближний так удачно выдвинулся.
Я встал, нагнулся к белокурой даме в красной повязке, схватил и даму, и повязку в объятья и стал осыпать поцелуями, приговаривая:
- Родная моя! Голубушка! Какая приятная встреча!.. Если бы десять человек спрыгнули с десяти Эйфелевых башен, это не вызвало бы такого шума и скандала, как то, что я сделал...
Дама вырывалась из моих цепких объятий, крича о защите, о. дьякон и рачий господин схватили меня за руки - превеселая была суматоха.
- Он сумасшедший, - кричал дьякон. - Это вы его Эйфелем своим с ума свели.
- Как он осмелился? Как? - визжала дама.
Я выпустил ее из объятий и сложил руки на груди, приняв осанку, полную спокойного достоинства:
- Скажите, господа, - спросил я. - Имеет право муж целовать свою жену?
- Оно-то имеет, конечно, - сердито сказал о. дьякон.
- Так то ж муж, а вы так, пришей кобыле хвост...
- Нет-с, не хвост. При вас ведь эта дама говорила, что она жена писателя Аркадия Аверченко?
- При нас! Слышали-с.
- Ну, а я и есть писатель Аркадий Аверченко. Так и в паспорте написано. Полюбуйтесь.
Никто ничего не понял, кроме человека, спрыгнувшего с Эйфелевой башни.
Тот пожал мне руку и шепнул одобрительно:
- Я высоко прыгнул, а вы еще выше. Ей-Богу, тут весело.
Дама, все еще дрожа от испуга и чего-то другого, что мелькало в ее растерянном взгляде, поправила прическу, растрепавшуюся от моих поцелуев, и сказала пучеглазому, которого считала, очевидно, товарищем по несчастью:
- Колонель, проводите меня в коридор. Тут душно. Они вышли. Мужичонка и прыгун заняли их места и облегченно вздохнули.
- Ажио ноги заныли, стоямши, ажио дергает их.
- Мигает? - засмеялся я.
- Во-во. А что, господин, серьезно свою бабу здеся встретили?
- Ты ж видел, как она обрадовалась. Я встал и вышел в коридор размяться. Голос дамы журчал:
- Нигде нет такой жары, как в Ташкенте. У меня была нитка фамильного жемчуга, чтоб не соврать, - с орех величиной. И представьте, от жары жемчужины полопались.
- Бывает. У моего знакомого был аналогичный случай: сынишка играючись нитку бус по одной проглотил. Смотрят, отяжелел мальчишка. Понесли к доктору, а он гремит внутри, как погремушка, - одно безобразие...
Впервые рассказ был опубликован в газете "Русь" 7 июля 1922 года.