В день рождения поэта Владимира Морозова (1932 - 1959)
Это новое имя в моём журнале.
СОБАКА
Теперь она уже почти стара.
Она еще с поры щенячьей помнит
И запах запыленного ковра
И мебель холостяцких тесных комнат.
Хозяина лишь только одного
Она на белом свете признавала.
По вечерам, прильнув к ногам его,
Ему ладонь тяжелую лизала
А ежели ее хозяин к ней
Домой не возвращался
слишком долго,
Она ложилась около дверей,
Лобастая,
похожая на волка.
Вот и теперь:
темнеет, скоро ночь.
Она одна. Стучат часы устало…
Но вдруг - шаги,
такие же точь-в-точь,
Как у ее хозяина.
Привстала,
Прислушалась.
Хозяйский шаг тяжел…
И тут она почуяла тревожно,
Что кто-то за хозяином прошел
Походкой торопливо-осторожной.
Он не один.
С ним женщина пришла.
В красивые глаза нежданной гостьи,
Как искры, вдруг
метнулись из угла
Глаза собачьи, желтые от злости.
Хозяин резким словом, как кнутом,
Обжег ее:
- На место, пустолайка! -
И показал на женщину потом:
- Люби ее. Она твоя хозяйка.
Собака здесь жила немало лет.
Она еще с поры щенячьей помнит,
Как пахнет непокрашенный паркет
И мебель холостяцких тесных комнат,
Как пахнет к сапогам прилипший снег,
Когда домой является хозяин,
Полярный летчик,
сильный человек,
Который так сейчас неузнаваем.
Она привыкла к запаху дохи,
Висевшей там, где надо и не надо…
Но не дохою пахнули духи,
И не паркетом пахнула помада.
Наряд хозяйки необычно пестр,
А голос очень ласковый и мирный:
- Смотри-ка, у тебя красивый пес…
Вот это, понимаю, страж квартирный! -
Но раздалось из дальнего угла
В ответ на это
злобное ворчанье.
Хозяйка за хозяином пошла,
Пожав непонимающе плечами.
Покой квартиры с той поры исчез.
Скрестились, как невидимые шпаги,
Две ревностные силы двух существ:
Любовь жены
и преданность собаки.
Хозяин, теребя короткий ус,
Во время воскресений беззаботных
Присваивал супруге, как индус,
Ласкательные прозвища животных.
И как бы в подтвержденье этих слов,
В ответ она мяукала устало…
А как известно испокон веков,
Собаки кошек любят очень мало.
Да, это так.
Иначе почему ж
Собака оживает, чуя только
Тот день, когда
ее хозяйки муж
В далекий рейс отправится надолго…
В такие дни становится нежней
Хозяйка с ней.
С хозяином - тем паче…
Но мало что на свете есть верней
Врожденной интуиции собачьей.
Хозяйка мужа к двери подведет,
А проводивши,
к зеркалу метнется,
Подправит губы, брови -
и уйдет,
Как в прошлый раз, до ночи не вернется.
Куда уйдет?
К кому уйдет она?
Зачем она уйдет? - не все равно ли!
Собака вновь останется одна
Обдумывать свою собачью долю.
Одной спокойней.
Раз-другой вздохнет,
Припомнив все обиды и тревоги.
Квартиру молчаливо обойдет
И молчаливо ляжет на пороге.
Темнеют окна. Скоро будет ночь.
Она одна. Часы стучат устало…
Но вдруг - шаги.
Такие же точь-в-точь,
Как у ее хозяйки.
Тихо встала,
Настороженно вслушалась она,
Расширились глаза ее, желтея:
Хозяйка шла,
но только не одна,
И только не хозяин шел за нею.
Открылась дверь.
Они вошли вдвоем.
В прихожей выключатель сухо щелкнул…
Хозяйка прошептала:
- Вот мой дом, -
Губам мужчины подставляя щеку.
- Иди за мной. Собака? О, пустяк!
Не беспокойся, это не опасно. -
Собаке же она сказала так:
- Люби его. Он - мой знакомый. Ясно? -
Молчит собака. Узятся глаза.
Пришелец шубу снял,
шагнул,
но тут же
Испуганно шарахнулся назад,
Ударив в дверь спиной своею дюжей.
Надрывно голосил норд-ост в трубе.
Гудел в печи огонь, дрова глотая…
Хозяин, воротясь домой к себе,
Не услыхал ликующего лая.
В дверях встречала грустная жена,
В глазах слезинки робкие застыли:
- Ты знаешь, милый, я поражена…
Вот так случилось… Бешенство… Убили. -
И в голосе сочувственная дрожь.
Жена его за шею обнимает…
Хозяин погрустил,
да делать что ж:
В собачьей жизни
всякое бывает.
ПОЛЫНЬЯ
Феликсу Бухману
Из кустарника вышла,
от лютого холода зла.
Вскинув острую мордочку,
жадно понюхала воздух…
Красноватою змейкой
по льду к полынье поползла…
Было небо над ней
в посиневших от холода звездах.
Замерзает река,
только там - посредине реки
В почерневшей воде
обмороженный месяц искрится,
Да вблизи от него
лихорадочно чертит круги
Одинокая утка,
на юг опоздавшая птица.
Три недели назад
на лету ей подбили крыло.
Три недели назад
улетела последняя стая…
Настают холода,
а вокруг непривычно бело.
Отступает вода,
неожиданно льдом обрастая.
С каждым часом все уже
седой полыньи полоса.
Птицу больше не греет
пуховая серая шубка…
Красноватою змейкой
юлит по соседству лиса.
Видно по сердцу зверю
мороза недобрая шутка.
По-собачьи присела
и, лапкой слегка почесав
Белый клинышек шеи,
на детский нагрудник похожий,
Замерла в ожидании:
в каких-нибудь четверть часа
Зарастет полынья
ледяною добротною кожей.
Но в минуту, когда
незамерзшей воды на реке
Стало столько, что впору
исполниться плану лисицы,
Что-то вскрикнув картаво
на птичьем своем языке,
Окунулася в воду
невзрачная серая птица.
А мороз, наступая,
над ней запаял полынью,
Ветер снегом засыпал…
Как холодно, пусто и немо!..
И лиса, пробираясь
в лесную чащобу свою,
По-собачьи облаяла
звезды далекого неба.
ВЕРНОСТЬ
Нет, озеро совсем не изменилось.
Оно как прежде встретило меня:
Предутренним туманом задымилось,
Волной о камни берега звеня.
Когда-то здесь, на этом самом месте,
Присев на спины матовых камней,
Грустил я о тебе, чужой невесте
И неприступной сверстнице моей.
Ты верность непреклонную хранила
Тому, кто между нами третьим был,
И, может быть, меня не полюбила
За то, что очень я тебя любил.
Я здесь бродил, разбрызгивая лужи,
Судьбу свою печальную кляня. Я думал:
«Черт возьми, да чем я хуже
Того,
кто стал счастливее меня?»
Уже не дождь - сырые хлопья снега,
Летя в лицо, мешали видеть мне.
Я лодку брал,
чтоб выйти на Онего,
Чтоб с озером побыть наедине.
Волну крутую бил веслом упругим,
Как будто это был соперник мой.
Пока в бессилье не свисали руки...
Потом, усталый, плелся я домой.
И засыпал.
И ничего не снилось.
А поутру я снова замечал,
Что озеро совсем не изменилось:
Все так же нежно гладило причал.
Таким же яснооким оставалось,
Глубоким и кристальной чистоты.
Сейчас мне почему-то показалось,
Что очень на него похожа ты.
СОБАКА
Теперь она уже почти стара.
Она еще с поры щенячьей помнит
И запах запыленного ковра
И мебель холостяцких тесных комнат.
Хозяина лишь только одного
Она на белом свете признавала.
По вечерам, прильнув к ногам его,
Ему ладонь тяжелую лизала
А ежели ее хозяин к ней
Домой не возвращался
слишком долго,
Она ложилась около дверей,
Лобастая,
похожая на волка.
Вот и теперь:
темнеет, скоро ночь.
Она одна. Стучат часы устало…
Но вдруг - шаги,
такие же точь-в-точь,
Как у ее хозяина.
Привстала,
Прислушалась.
Хозяйский шаг тяжел…
И тут она почуяла тревожно,
Что кто-то за хозяином прошел
Походкой торопливо-осторожной.
Он не один.
С ним женщина пришла.
В красивые глаза нежданной гостьи,
Как искры, вдруг
метнулись из угла
Глаза собачьи, желтые от злости.
Хозяин резким словом, как кнутом,
Обжег ее:
- На место, пустолайка! -
И показал на женщину потом:
- Люби ее. Она твоя хозяйка.
Собака здесь жила немало лет.
Она еще с поры щенячьей помнит,
Как пахнет непокрашенный паркет
И мебель холостяцких тесных комнат,
Как пахнет к сапогам прилипший снег,
Когда домой является хозяин,
Полярный летчик,
сильный человек,
Который так сейчас неузнаваем.
Она привыкла к запаху дохи,
Висевшей там, где надо и не надо…
Но не дохою пахнули духи,
И не паркетом пахнула помада.
Наряд хозяйки необычно пестр,
А голос очень ласковый и мирный:
- Смотри-ка, у тебя красивый пес…
Вот это, понимаю, страж квартирный! -
Но раздалось из дальнего угла
В ответ на это
злобное ворчанье.
Хозяйка за хозяином пошла,
Пожав непонимающе плечами.
Покой квартиры с той поры исчез.
Скрестились, как невидимые шпаги,
Две ревностные силы двух существ:
Любовь жены
и преданность собаки.
Хозяин, теребя короткий ус,
Во время воскресений беззаботных
Присваивал супруге, как индус,
Ласкательные прозвища животных.
И как бы в подтвержденье этих слов,
В ответ она мяукала устало…
А как известно испокон веков,
Собаки кошек любят очень мало.
Да, это так.
Иначе почему ж
Собака оживает, чуя только
Тот день, когда
ее хозяйки муж
В далекий рейс отправится надолго…
В такие дни становится нежней
Хозяйка с ней.
С хозяином - тем паче…
Но мало что на свете есть верней
Врожденной интуиции собачьей.
Хозяйка мужа к двери подведет,
А проводивши,
к зеркалу метнется,
Подправит губы, брови -
и уйдет,
Как в прошлый раз, до ночи не вернется.
Куда уйдет?
К кому уйдет она?
Зачем она уйдет? - не все равно ли!
Собака вновь останется одна
Обдумывать свою собачью долю.
Одной спокойней.
Раз-другой вздохнет,
Припомнив все обиды и тревоги.
Квартиру молчаливо обойдет
И молчаливо ляжет на пороге.
Темнеют окна. Скоро будет ночь.
Она одна. Часы стучат устало…
Но вдруг - шаги.
Такие же точь-в-точь,
Как у ее хозяйки.
Тихо встала,
Настороженно вслушалась она,
Расширились глаза ее, желтея:
Хозяйка шла,
но только не одна,
И только не хозяин шел за нею.
Открылась дверь.
Они вошли вдвоем.
В прихожей выключатель сухо щелкнул…
Хозяйка прошептала:
- Вот мой дом, -
Губам мужчины подставляя щеку.
- Иди за мной. Собака? О, пустяк!
Не беспокойся, это не опасно. -
Собаке же она сказала так:
- Люби его. Он - мой знакомый. Ясно? -
Молчит собака. Узятся глаза.
Пришелец шубу снял,
шагнул,
но тут же
Испуганно шарахнулся назад,
Ударив в дверь спиной своею дюжей.
Надрывно голосил норд-ост в трубе.
Гудел в печи огонь, дрова глотая…
Хозяин, воротясь домой к себе,
Не услыхал ликующего лая.
В дверях встречала грустная жена,
В глазах слезинки робкие застыли:
- Ты знаешь, милый, я поражена…
Вот так случилось… Бешенство… Убили. -
И в голосе сочувственная дрожь.
Жена его за шею обнимает…
Хозяин погрустил,
да делать что ж:
В собачьей жизни
всякое бывает.
ПОЛЫНЬЯ
Феликсу Бухману
Из кустарника вышла,
от лютого холода зла.
Вскинув острую мордочку,
жадно понюхала воздух…
Красноватою змейкой
по льду к полынье поползла…
Было небо над ней
в посиневших от холода звездах.
Замерзает река,
только там - посредине реки
В почерневшей воде
обмороженный месяц искрится,
Да вблизи от него
лихорадочно чертит круги
Одинокая утка,
на юг опоздавшая птица.
Три недели назад
на лету ей подбили крыло.
Три недели назад
улетела последняя стая…
Настают холода,
а вокруг непривычно бело.
Отступает вода,
неожиданно льдом обрастая.
С каждым часом все уже
седой полыньи полоса.
Птицу больше не греет
пуховая серая шубка…
Красноватою змейкой
юлит по соседству лиса.
Видно по сердцу зверю
мороза недобрая шутка.
По-собачьи присела
и, лапкой слегка почесав
Белый клинышек шеи,
на детский нагрудник похожий,
Замерла в ожидании:
в каких-нибудь четверть часа
Зарастет полынья
ледяною добротною кожей.
Но в минуту, когда
незамерзшей воды на реке
Стало столько, что впору
исполниться плану лисицы,
Что-то вскрикнув картаво
на птичьем своем языке,
Окунулася в воду
невзрачная серая птица.
А мороз, наступая,
над ней запаял полынью,
Ветер снегом засыпал…
Как холодно, пусто и немо!..
И лиса, пробираясь
в лесную чащобу свою,
По-собачьи облаяла
звезды далекого неба.
ВЕРНОСТЬ
Нет, озеро совсем не изменилось.
Оно как прежде встретило меня:
Предутренним туманом задымилось,
Волной о камни берега звеня.
Когда-то здесь, на этом самом месте,
Присев на спины матовых камней,
Грустил я о тебе, чужой невесте
И неприступной сверстнице моей.
Ты верность непреклонную хранила
Тому, кто между нами третьим был,
И, может быть, меня не полюбила
За то, что очень я тебя любил.
Я здесь бродил, разбрызгивая лужи,
Судьбу свою печальную кляня. Я думал:
«Черт возьми, да чем я хуже
Того,
кто стал счастливее меня?»
Уже не дождь - сырые хлопья снега,
Летя в лицо, мешали видеть мне.
Я лодку брал,
чтоб выйти на Онего,
Чтоб с озером побыть наедине.
Волну крутую бил веслом упругим,
Как будто это был соперник мой.
Пока в бессилье не свисали руки...
Потом, усталый, плелся я домой.
И засыпал.
И ничего не снилось.
А поутру я снова замечал,
Что озеро совсем не изменилось:
Все так же нежно гладило причал.
Таким же яснооким оставалось,
Глубоким и кристальной чистоты.
Сейчас мне почему-то показалось,
Что очень на него похожа ты.