Пара стихов
из 90-х годов прошлого века. Евгений Клячкин, Борис Рыжий.
Небо
Ты сидишь. Вокруг тебя - «Боинг».
Под тобою - любимый шарик.
И ничто тебя не беспокоит,
не толкает и не качает.
Но зато ощущаешь четко,
но зато понимаешь ясно:
начинается день с Камчатки,
а кончается - на Аляске.
Да и что твоя жизнь? Песчинка.
Даже ощупью не нашаришь.
А вместила солнце, травинку,
да и весь этот теплый шарик.
Философия в мелкой луже…
Да, конечно. Когда б не ясность:
что ни сделаешь, только хуже -
тропка уже, короче праздник.
Километры и годы мчатся.
Хоть не детская - но коляска.
Что ж, была у меня Камчатка.
А сейчас я лечу к Аляске.
17 апреля 1991, Борт «Боинга-747», рейс Тель-Авив - Нью-Йорк. Евгений Клячкин.
это без датировки дня, но пусть пока будет здесь:
Во дворе было страшно и людно.
«Гроб ему за валюту купили…»
Только были черны обоюдно -
люди, галстуки, автомобили.
А в квартале - весна и разруха.
«Так и надо, он сам был убийца…»
И шептала - так мерзко - старуха,
и белели - так мраморно - лица.
Но когда прекратилась музы́ка
- словно в сердце растаяла глыба, -
я подня́л с тротуара гвоздику,
кто б ты ни́ был - прости и спасибо.
Мы ведь тоже смертельно устали.
«О, печаль, твои пыльные губы…»
…Я хотел описать, как стонали,
как рыдали, как плакали трубы.
<апрель 1995> Борис Рыжий
Небо
Ты сидишь. Вокруг тебя - «Боинг».
Под тобою - любимый шарик.
И ничто тебя не беспокоит,
не толкает и не качает.
Но зато ощущаешь четко,
но зато понимаешь ясно:
начинается день с Камчатки,
а кончается - на Аляске.
Да и что твоя жизнь? Песчинка.
Даже ощупью не нашаришь.
А вместила солнце, травинку,
да и весь этот теплый шарик.
Философия в мелкой луже…
Да, конечно. Когда б не ясность:
что ни сделаешь, только хуже -
тропка уже, короче праздник.
Километры и годы мчатся.
Хоть не детская - но коляска.
Что ж, была у меня Камчатка.
А сейчас я лечу к Аляске.
17 апреля 1991, Борт «Боинга-747», рейс Тель-Авив - Нью-Йорк. Евгений Клячкин.
это без датировки дня, но пусть пока будет здесь:
Во дворе было страшно и людно.
«Гроб ему за валюту купили…»
Только были черны обоюдно -
люди, галстуки, автомобили.
А в квартале - весна и разруха.
«Так и надо, он сам был убийца…»
И шептала - так мерзко - старуха,
и белели - так мраморно - лица.
Но когда прекратилась музы́ка
- словно в сердце растаяла глыба, -
я подня́л с тротуара гвоздику,
кто б ты ни́ был - прости и спасибо.
Мы ведь тоже смертельно устали.
«О, печаль, твои пыльные губы…»
…Я хотел описать, как стонали,
как рыдали, как плакали трубы.
<апрель 1995> Борис Рыжий