В день памяти Владимира Маяковского
Не верили, - считали, - бредни,
Но узнавали: от двоих,
Троих, от всех. Равнялись в строку
Остановившегося срока
Дома чиновниц и купчих,
Дворы, деревья, и на них
Грачи, в чаду от солнцепёка
Разгорячённо на грачих
Кричавшие, чтоб дуры впредь не
Совались в грех. И как намедни
Был день. Как час назад. Как миг
Назад. Соседний двор, соседний
Забор, деревья, шум грачих.
Лишь был на лицах влажный сдвиг,
Как в складках порванного бредня.
Был день, безвредный день, безвредней
Десятка прежних дней твоих.
Толпились, выстроясь в передней,
Как выстрел выстроил бы их.
Как, сплющив, выплеснул из стока б
Лещей и щуку минный вспых
Шутих, заложенных в осоку,
Как вздох пластов нехолостых.
Ты спал, постлав постель на сплетне,
Спал и, оттрепетав, был тих, -
Красивый, двадцатидвухлетний,
Как предсказал твой тетраптих.
Ты спал, прижав к подушке щёку,
Спал, - со всех ног, со всех лодыг
Врезаясь вновь и вновь с наскоку
В разряд преданий молодых.
Ты в них врезался тем заметней,
Что их одним прыжком достиг.
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьи трусов и трусих.
Друзья же изощрялись в спорах,
Забыв, что рядом - жизнь и я.
Ну что ж ещё? Что ты припёр их
К стене, и стёр с земли, и страх
Твой порох выдаёт за прах?
Но мрази только он и дорог.
На то и рассуждений ворох,
Чтоб не бежала за края
Большого случая струя,
Чрезмерно скорая для хворых.
Так пошлость свёртывает в творог
Седые сливки бытия.
1930, «Смерть поэта», Борис Пастернак.
КОРНЕЙ ЧУКОВСКИЙ, год 1930:
14 апреля вечер. Это страшный год - 30-й... сейчас позвонила Тагер: Маяковский застрелился. Вот и дождался счастья. Один в квартире, хожу и плачу и говорю «Милый Владимир Владимирович», и мне вспоминается тот «Маякоỳский», который был мне так близок - на одну секунду, но был,- который был влюблен в дочку Шехтеля (чеховского архитектора), ходил со мною к Полякову; которому я, как дурак, «покровительствовал»; который играл в крокет, как на биллиарде, с влюбленной в него Шурой Богданович; который добивался, чтобы Дорошевич позволил ему написать свой портрет и жил на мансарде высочайшего дома, и мы с ним ходили на крышу. <…> и как он влюбился в Лили, и приехал, привез мое пальто, и лечил зубы у доктора Доброго, и говорил Лили Брик «целую ваше боди и все в этом роде», и ходил на мои лекции в желтой кофте, и шел своим путем, плюя на нас, и вместо «милый Владимир Владимирович» я уже говорю, не замечая: «Берегите, сволочи, писателей», в последний раз он встретил меня в Столешник. переулке, обнял за талию, ходил по переулку, как по коридору, позвал к себе - а потом не захотел (очевидно) со мной видеться - видно, под чьим-то влиянием: я позвонил, что не могу быть у него, он обещал назначить другое число и не назначил, и как я любил его стихи, чуя в них, в глубинах, за внешним, и глубины, и лирику, и вообще большую духовную жизнь… Боже мой, не будет мне счастья - не будет передышки на минуту, казалось, что он у меня еще впереди, что вот встретимся, поговорим, «возобновим», и я скажу ему, как он мне свят и почему - и мне кажется, что как писатель он уже все сказал, он был из тех, которые говорят в литературе ОГРОМНОЕ слово, но ОДНО,- и зачем такому великану было жить среди тех мелких «хозяйчиков», которые поперли вслед за ним - я в своих первых статьях о нем всегда чувствовал, что он трагичен, безумный, самоубийца по призванию, но я думал, что это - насквозь литература (как было у Кукольника, у Леонида Андреева) - и вот литература стала правдой: по-другому зазвучат
Скажите сестрам Люде и Оле,
Что ей уже некуда деться.
И вообще все его катастрофические стихи той эпохи - и стихи Есенину - о, перед смертью как ясно он видел все, что сейчас делается у его гроба, всю эту кутерьму, он знал, что будет говорить Ефим Зозуля, как будут покупать ему венки, он видел Лидина, Полонского, Шкловского, Брика - всех.
Позвонила Вера Георгиевна. Лили Брик, оказывается, за границей.
14 апреля 1965 года у памятника Маяковскому прошла первая демонстрация СМОГа
Лицом к ресторану "София"
застыл Маяковский в Москве:
чугунные мысли какие
в недвижной его голове?
Воскреснуть он был наготове,
верзила, отлитый в чугун,
немыслимых нынче любовей
трагический раб и трибун.
Гитара - посмертная кара?
Прикажешь стреляться опять,
когда Окуджава с гитарой
себя и не думал смирять?
Когда, точно пол ресторана,
качнулась держава - держись! -
и юноши делать на станут
с кого ты советовал жизнь;
когда разгулялось...И ломка
сегодня в России, в иной...
Разбилась любовная лодка,
но вечно плывет под луной...
14 апреля 2004 года, «На площади», Ковальджи Кирилл