4 марта. Игорь Юрков
пара стихов.
СОН В ПИВНОЙ
Мокрый снег, далёкий шум,
И спешат уродцы-тени
Кое-как и наобум
Кануть в белое движенье
Вертящихся фонарей,
Падать на края экрана,
Чтобы - корчась - выгореть
Белым угольком тумана,
Чтобы, только раз блеснув
Спицей, вывеской, курсивом,
Ложкой выловить луну,
Захлебнувшуюся пивом.
Мой уродец проживал
Там, где скрипкой бредит кружка,
Там, где сломанный хорал
Заблудился в завитушках.
Там на хорах кое-как
Запивая солонину,
Мой уродец под плакатом
Тихо слушал хор мышиный.
И когда придёт Наташа,
Чтоб коснуться старых струн,
Дребезжащий мучит кашель
Винтики скрипучих лун.
Разве ты сейчас спокоен?
Разве можно не любить
Те бумажные левкои -
Меченую масть судьбы?
Там на хорах, там колоду
Распахнув и развернув,
Два горбатые урода
Сводят честную игру.
В бородавках, в жабьей крови
Поскользнулась Дама Пик,
Поводя высокой бровью,
Оправляя воротник.
И от горечи и грусти
Этих юбок и бровей
Всё мышиное захолустье
Задохнулось у дверей -
Потому, что под руками,
Оживая и дыша,
Пролетает фонарями
Настоящая душа.
И коснувшись низкой шляпы,
Мягкой чёлки над виском,
Сердце тоже оцарапает
Не смычком, так сургучом.
Рюмку разве пожалеешь
Для того, чтобы на миг,
Не дрожа и не жалея,
Смять высокий воротник.
Между тем, уродец старый
По соседству, для друзей,
Вынул пыльную гитару,
Спутницу своих ночей:
- Поиграй мне, длинноносый,
Что-нибудь и как-нибудь
«Про цыганку», «про покосы»,
«Про её младую грудь».
И цыганочка не рада,
Шепчет, карты разложив:
Неужели здесь не надо
Громко петь и громко жить?
Неужели жабьей кровью
Кружки белые полны?
И нельзя никак любовью
Заниматься без жены?
Неужели твой уродец
В старомодном сюртучке
Хилых правнуков народит
И засядет в кабачке?
Неужели дама эта,
Штукатуря спелый нос,
Может быть совсем раздета
Знатоками папирос?
Выйдет рыжий капельмейстер,
Чтоб, почтительно икнув,
Предложить чужой невесте
Прокатиться на Луну.
В полосатых панталонах,
С хором скрипок и свечей
Пробежал новорождённый
За редакцией своей,
И от этого мешаясь
И толкая чёрный крап,
Вся колода улетает,
И -
окончилась игра!
Только мокрый снег на свете,
Нудный сон и тихий скрип,
И в пивной сидит столетье,
Напиваясь на пари.
4 марта 1925
ВЕЧЕР
Срывается лист мимо трубы,
Он летит легче пёрышка
В твоё коварное платье, где в складках цветы
Или черти в пол-вершка.
Один полосатый очень откровенно
Чихает от листьев, от песка,
С ним сладу нет - прямо мученье,
Выкинуть бы его, да такая тоска…
В этот большой четырёхугольник,
Что зовётся комнатой, мы вошли.
Как пуста квартира, скрипит столик,
Темнеют и путаются углы.
Как будто в паутине зеленоватой
На шестой этаж неслось небо. -
Вместе с вершинами и закатами
Ты была тут, а я тут не был.
Тебе не в диковину: воронка света,
Внизу булыжник.
- Камень сух.
Тебе не в диковину пыльное лето,
Закат, который горел и потух.
А мне так страшно в летящем доме
Над пустотой, над асфальтом, где, вися,
На белой ниточке, нет, на соломе
Покачиваясь, ахает высота.
Портреты родных, которым видно
Иглы улиц, карты площадей,
Которым всегда за нас обидно,
Что вот мы живём ещё глупей.
Портреты знакомых, ещё не живших
Ни разу в сердце - значит, не живых,
На красном кресле брошенный лифчик,
В зеркале удивлённые брови их.
Удивление, удивление в поломанном стуле,
В сухой чернильнице, в платье твоём… -
И тебе не страшно, что сотни улиц
Когда-нибудь ворвутся в этот дом.
Графин - вне всяких измерений,
Поставлен косо, а не льётся вода.
Какая грусть, какое мученье -
Она не прольётся никогда.
Огромный окурок - сказать бы: в полкомнаты,
Да никто не поверит, и я сам
Не поверю, но твёрдо помню -
Он был под стать твоим столам.
Косые пылинки ложились на плечи,
На твои плечи, а за тобой
Стояло небо. Далече… далече
Ещё сквозя своей желтизной.
4 марта 1926
СОН В ПИВНОЙ
Мокрый снег, далёкий шум,
И спешат уродцы-тени
Кое-как и наобум
Кануть в белое движенье
Вертящихся фонарей,
Падать на края экрана,
Чтобы - корчась - выгореть
Белым угольком тумана,
Чтобы, только раз блеснув
Спицей, вывеской, курсивом,
Ложкой выловить луну,
Захлебнувшуюся пивом.
Мой уродец проживал
Там, где скрипкой бредит кружка,
Там, где сломанный хорал
Заблудился в завитушках.
Там на хорах кое-как
Запивая солонину,
Мой уродец под плакатом
Тихо слушал хор мышиный.
И когда придёт Наташа,
Чтоб коснуться старых струн,
Дребезжащий мучит кашель
Винтики скрипучих лун.
Разве ты сейчас спокоен?
Разве можно не любить
Те бумажные левкои -
Меченую масть судьбы?
Там на хорах, там колоду
Распахнув и развернув,
Два горбатые урода
Сводят честную игру.
В бородавках, в жабьей крови
Поскользнулась Дама Пик,
Поводя высокой бровью,
Оправляя воротник.
И от горечи и грусти
Этих юбок и бровей
Всё мышиное захолустье
Задохнулось у дверей -
Потому, что под руками,
Оживая и дыша,
Пролетает фонарями
Настоящая душа.
И коснувшись низкой шляпы,
Мягкой чёлки над виском,
Сердце тоже оцарапает
Не смычком, так сургучом.
Рюмку разве пожалеешь
Для того, чтобы на миг,
Не дрожа и не жалея,
Смять высокий воротник.
Между тем, уродец старый
По соседству, для друзей,
Вынул пыльную гитару,
Спутницу своих ночей:
- Поиграй мне, длинноносый,
Что-нибудь и как-нибудь
«Про цыганку», «про покосы»,
«Про её младую грудь».
И цыганочка не рада,
Шепчет, карты разложив:
Неужели здесь не надо
Громко петь и громко жить?
Неужели жабьей кровью
Кружки белые полны?
И нельзя никак любовью
Заниматься без жены?
Неужели твой уродец
В старомодном сюртучке
Хилых правнуков народит
И засядет в кабачке?
Неужели дама эта,
Штукатуря спелый нос,
Может быть совсем раздета
Знатоками папирос?
Выйдет рыжий капельмейстер,
Чтоб, почтительно икнув,
Предложить чужой невесте
Прокатиться на Луну.
В полосатых панталонах,
С хором скрипок и свечей
Пробежал новорождённый
За редакцией своей,
И от этого мешаясь
И толкая чёрный крап,
Вся колода улетает,
И -
окончилась игра!
Только мокрый снег на свете,
Нудный сон и тихий скрип,
И в пивной сидит столетье,
Напиваясь на пари.
4 марта 1925
ВЕЧЕР
Срывается лист мимо трубы,
Он летит легче пёрышка
В твоё коварное платье, где в складках цветы
Или черти в пол-вершка.
Один полосатый очень откровенно
Чихает от листьев, от песка,
С ним сладу нет - прямо мученье,
Выкинуть бы его, да такая тоска…
В этот большой четырёхугольник,
Что зовётся комнатой, мы вошли.
Как пуста квартира, скрипит столик,
Темнеют и путаются углы.
Как будто в паутине зеленоватой
На шестой этаж неслось небо. -
Вместе с вершинами и закатами
Ты была тут, а я тут не был.
Тебе не в диковину: воронка света,
Внизу булыжник.
- Камень сух.
Тебе не в диковину пыльное лето,
Закат, который горел и потух.
А мне так страшно в летящем доме
Над пустотой, над асфальтом, где, вися,
На белой ниточке, нет, на соломе
Покачиваясь, ахает высота.
Портреты родных, которым видно
Иглы улиц, карты площадей,
Которым всегда за нас обидно,
Что вот мы живём ещё глупей.
Портреты знакомых, ещё не живших
Ни разу в сердце - значит, не живых,
На красном кресле брошенный лифчик,
В зеркале удивлённые брови их.
Удивление, удивление в поломанном стуле,
В сухой чернильнице, в платье твоём… -
И тебе не страшно, что сотни улиц
Когда-нибудь ворвутся в этот дом.
Графин - вне всяких измерений,
Поставлен косо, а не льётся вода.
Какая грусть, какое мученье -
Она не прольётся никогда.
Огромный окурок - сказать бы: в полкомнаты,
Да никто не поверит, и я сам
Не поверю, но твёрдо помню -
Он был под стать твоим столам.
Косые пылинки ложились на плечи,
На твои плечи, а за тобой
Стояло небо. Далече… далече
Ещё сквозя своей желтизной.
4 марта 1926