В день рождения Адалис
Адели́на Ада́лис (также Адалис-Ефрон, урождённая Аделина Алексеевна Висковатова, с пяти лет - Адели́на Ефи́мовна Ефро́н (Эфрон);13 (26) июля 1900, Санкт-Петербург - 13 августа 1969, Москва) - русская поэтесса, писательница, переводчица.
Из воспоминаний Евгения Евтушенко:
Стихи Адалис впервые мне прочитал Александр Межиров в своей комнатке на Солянке, описанной мною в стихотворении «Прогулки по карнизу». Я не встречал никого, кто бы читал чужие стихи с таким наслаждением, как Межиров. Он их пел, закатывая глаза, как тетерев в священный миг токования, смакуя каждое слово, рифму, аллитерацию, благо у Адалис было что посмаковать. Ее стихи, казалось, созданы для чтения вслух - в них всё звенело, переливалось, плескалось. Это было преподавание жизнелюбия, человеколюбия, природолюбия, любвелюбия, вселюбия - через музыку слов.
Ее шедевр - восторженно прокомментированный Осипом Мандельштамом «Полуночный разговор», без которого не было бы многих моих стихов, рассвободил меня ритмически и интонационно.
Ехал, ехал я в поле белом,
В тесном тамбуре я курил,
И не помню я, что я делал,
Что попутчикам говорил…
Так написала Аделина Адалис задолго до меня.
Адалис сама была сначала ученицей, а затем цербером-соратницей и последней любовью несчастного, запутавшегося в политических иллюзиях и страстях, исколотого наркотиками Брюсова. Похоронив его, она надолго бежала в пески Туркестана со своим первым и единственным мужем, географом Иваном Сергеевым, и написала фантастический роман о кусочке древней цивилизации, спрятавшейся в горах Памира. Адалис ныряла в физику, биологию, археологию, космогонию, чистосердечно ставила на социализм. Но ее фантастический роман построения общества духовного братства развивался только внутри нее самой, ничего общего не имея с кровавой реальностью сталинского режима, которому нужны были не романтики, а циники-исполнители.
Она оказалась востребованной только как переводчица, но не как поэт.
Ветер, ты старые ивы развей.
Нет мне дороги в мой брошенный край.
Если увидеть пытаешься издали,
Не разглядишь меня,
Не разглядишь меня, друг мой,
Прощай...
Я уплываю и время несет меня
C края на край.
C берега к берегу,
C отмели к отмели,
Друг мой, прощай.
Знаю когда-нибудь,
С дальнего берега давнего прошлого
Ветер вечерний ночной
Принесет тебе вздох от меня.
Ты погляди, ты погляди.
Ты погляди не осталось ли
Что-нибудь, после меня.
В полночь забвенья
На поздней окраине жизни моей.
Ты погляди без отчаянья,
Ты погляди без отчаянья.
Вспыхнет ли,
Примет ли облик безвестного образа
Будто случайного.
Вспыхнет ли
Примет ли облик безвестного образа
Будто случайного.
Это не сон.
Это не сон.
Это вся правда моя, это истина.
Смерть побеждающий вечный закон -
Это любовь моя.
Это любовь моя.
Это любовь моя.
1934, Аделина Адалис, перевод стихотворения из романа Рабиндраната Тагора «Последняя поэма». Стихи были положены на музыку Алексеем Рыбниковым и стали песней "Ветер ли старое имя развеял" в фильме «Вам и не снилось…» в исполнении Ирины Отиевой.
Твой детски женственный анализ
Любви, «пронзившей метко» грудь,
Мечте стиха дает, Адалис,
Забытым ветром вновь вздохнуть.
День обмирал, сжигая сосны;
Кричали чайки вдоль воды;
Над лодкой реял сумрак росный;
Двоих, нас метил свет звезды.
Она сгибалась; вечер бросил
Ей детскость на наклоны плеч;
Следил я дрожь их, волю весел
Не смея в мертвой влаге влечь.
Я знал, чей образ ночью этой
Ей бросил «розу на кровать»…
Той тенью, летним днем прогретой,
Как давним сном, дышу опять -
В твоих глазах, неверно-серых,
В изгибе вскрытых узких губ,
В твоих стихах, в твоих размерах,
Чей ритм, - с уступа на уступ.
21 июля 1920, «К Адалис», Валерий Брюсов.
И еще из воспоминаний Евгения Евтушенко:
…31 октября 1958 года в Театре киноактера на тогдашней улице Воровского московские писатели на общем собрании клеймили Бориса Пастернака за роман «Доктор Живаго». Если бы кто-нибудь предсказал тогда, что пройдут годы - и отечественное телевидение поставит многосерийный фильм по этому роману, предсказателя сочли бы сумасшедшим. Вся страна превратилась в театр абсурда, где шел спектакль «народного гнева», разыгрываемого экскаваторщиками, шахтерами, сталеварами, доярками, поносившими по написанным за них шпаргалкам роман, который они в глаза не видели. Как на меня не наседали, я отказался выступать «от имени молодежи», сказав, что читал роман (рукопись мне дал сам Пастернак) и не и нахожу в нем ничего антипатриотического.
Вел собрание казавшийся до этого приличным человеком реабилитатор героев Брестской крепости. Когда, не скрывая верноподданнических судорог, он спросил присутствующих: «Кто за то, чтобы одобрить решение об исключении Пастернака из Союза писателей СССР? Кто против?», суетливо всунув в свой вопрос почти без паузы победное: «Против нет!», а затем: «Кто воздержался?» и сразу перескочил к триумфальному: «Воздержавшихся нет, Борис Пастернак исключен из Союза писателей единогласно», - из задних рядов вдруг раздался тоненький, но возмущенно скрежещущий женский голос:
- Я воздержалась и прошу это записать.
По лицу председательствующего побежали уже не судороги, а нервические конвульсии. Но он собрался и, задыхаясь, выкрикнул:
- Решение принято единогласно! Собрание закрыто!
А женский голос еще сопротивлялся:
- Нет, запишите, что я воздержалась.
Но его заглушило хлопаньем стульев и топотом ног.
Я приподнялся и увидел крошечную длинноносую старушку в темном платье, похожую на черную птичку, всё еще отрицательно жестикулирующую кулачком с зажатым писательским билетом.
- Кто это? - спросил я у Евгения Винокурова, с которым мы оба вообще не голосовали.
- Адалис, - ответил он мне.
Из воспоминаний Евгения Евтушенко:
Стихи Адалис впервые мне прочитал Александр Межиров в своей комнатке на Солянке, описанной мною в стихотворении «Прогулки по карнизу». Я не встречал никого, кто бы читал чужие стихи с таким наслаждением, как Межиров. Он их пел, закатывая глаза, как тетерев в священный миг токования, смакуя каждое слово, рифму, аллитерацию, благо у Адалис было что посмаковать. Ее стихи, казалось, созданы для чтения вслух - в них всё звенело, переливалось, плескалось. Это было преподавание жизнелюбия, человеколюбия, природолюбия, любвелюбия, вселюбия - через музыку слов.
Ее шедевр - восторженно прокомментированный Осипом Мандельштамом «Полуночный разговор», без которого не было бы многих моих стихов, рассвободил меня ритмически и интонационно.
Ехал, ехал я в поле белом,
В тесном тамбуре я курил,
И не помню я, что я делал,
Что попутчикам говорил…
Так написала Аделина Адалис задолго до меня.
Адалис сама была сначала ученицей, а затем цербером-соратницей и последней любовью несчастного, запутавшегося в политических иллюзиях и страстях, исколотого наркотиками Брюсова. Похоронив его, она надолго бежала в пески Туркестана со своим первым и единственным мужем, географом Иваном Сергеевым, и написала фантастический роман о кусочке древней цивилизации, спрятавшейся в горах Памира. Адалис ныряла в физику, биологию, археологию, космогонию, чистосердечно ставила на социализм. Но ее фантастический роман построения общества духовного братства развивался только внутри нее самой, ничего общего не имея с кровавой реальностью сталинского режима, которому нужны были не романтики, а циники-исполнители.
Она оказалась востребованной только как переводчица, но не как поэт.
Click to viewВетер, ты старые ивы развей.
Нет мне дороги в мой брошенный край.
Если увидеть пытаешься издали,
Не разглядишь меня,
Не разглядишь меня, друг мой,
Прощай...
Я уплываю и время несет меня
C края на край.
C берега к берегу,
C отмели к отмели,
Друг мой, прощай.
Знаю когда-нибудь,
С дальнего берега давнего прошлого
Ветер вечерний ночной
Принесет тебе вздох от меня.
Ты погляди, ты погляди.
Ты погляди не осталось ли
Что-нибудь, после меня.
В полночь забвенья
На поздней окраине жизни моей.
Ты погляди без отчаянья,
Ты погляди без отчаянья.
Вспыхнет ли,
Примет ли облик безвестного образа
Будто случайного.
Вспыхнет ли
Примет ли облик безвестного образа
Будто случайного.
Это не сон.
Это не сон.
Это вся правда моя, это истина.
Смерть побеждающий вечный закон -
Это любовь моя.
Это любовь моя.
Это любовь моя.
1934, Аделина Адалис, перевод стихотворения из романа Рабиндраната Тагора «Последняя поэма». Стихи были положены на музыку Алексеем Рыбниковым и стали песней "Ветер ли старое имя развеял" в фильме «Вам и не снилось…» в исполнении Ирины Отиевой.
Твой детски женственный анализ
Любви, «пронзившей метко» грудь,
Мечте стиха дает, Адалис,
Забытым ветром вновь вздохнуть.
День обмирал, сжигая сосны;
Кричали чайки вдоль воды;
Над лодкой реял сумрак росный;
Двоих, нас метил свет звезды.
Она сгибалась; вечер бросил
Ей детскость на наклоны плеч;
Следил я дрожь их, волю весел
Не смея в мертвой влаге влечь.
Я знал, чей образ ночью этой
Ей бросил «розу на кровать»…
Той тенью, летним днем прогретой,
Как давним сном, дышу опять -
В твоих глазах, неверно-серых,
В изгибе вскрытых узких губ,
В твоих стихах, в твоих размерах,
Чей ритм, - с уступа на уступ.
21 июля 1920, «К Адалис», Валерий Брюсов.
И еще из воспоминаний Евгения Евтушенко:
…31 октября 1958 года в Театре киноактера на тогдашней улице Воровского московские писатели на общем собрании клеймили Бориса Пастернака за роман «Доктор Живаго». Если бы кто-нибудь предсказал тогда, что пройдут годы - и отечественное телевидение поставит многосерийный фильм по этому роману, предсказателя сочли бы сумасшедшим. Вся страна превратилась в театр абсурда, где шел спектакль «народного гнева», разыгрываемого экскаваторщиками, шахтерами, сталеварами, доярками, поносившими по написанным за них шпаргалкам роман, который они в глаза не видели. Как на меня не наседали, я отказался выступать «от имени молодежи», сказав, что читал роман (рукопись мне дал сам Пастернак) и не и нахожу в нем ничего антипатриотического.
Вел собрание казавшийся до этого приличным человеком реабилитатор героев Брестской крепости. Когда, не скрывая верноподданнических судорог, он спросил присутствующих: «Кто за то, чтобы одобрить решение об исключении Пастернака из Союза писателей СССР? Кто против?», суетливо всунув в свой вопрос почти без паузы победное: «Против нет!», а затем: «Кто воздержался?» и сразу перескочил к триумфальному: «Воздержавшихся нет, Борис Пастернак исключен из Союза писателей единогласно», - из задних рядов вдруг раздался тоненький, но возмущенно скрежещущий женский голос:
- Я воздержалась и прошу это записать.
По лицу председательствующего побежали уже не судороги, а нервические конвульсии. Но он собрался и, задыхаясь, выкрикнул:
- Решение принято единогласно! Собрание закрыто!
А женский голос еще сопротивлялся:
- Нет, запишите, что я воздержалась.
Но его заглушило хлопаньем стульев и топотом ног.
Я приподнялся и увидел крошечную длинноносую старушку в темном платье, похожую на черную птичку, всё еще отрицательно жестикулирующую кулачком с зажатым писательским билетом.
- Кто это? - спросил я у Евгения Винокурова, с которым мы оба вообще не голосовали.
- Адалис, - ответил он мне.