26 апреля. Три дня из жизни молодого Прокофьева,
отмеченные композитором в дневниках трех лет, как три ярких аккорда в партитуре.
1909:
· 26 апреля. Неделю тому назад нас экзаменовали по форме. Т.е. попросту смотрели наши годовые работы. Я представил оперную сцену, пару романсов, хор, сонату, Andante, и несколько пьесок, периодов и предложений. Будь у меня ещё вариации (которые я терпеть не могу), - у меня было бы работ больше всех, так как никто оперной сцены не написал.
Дали мне сыграть сонату - всю первую часть, половину второй и половину третьей, затем «Ты был кроток и зол» и начало оперной сцены. Затем сказали: довольно.
После меня играл ещё Элькан, и потом начались прения профессоров. Мы были за дверью и кое-что долетало до нас.
Главным образом возмутили мои сочинения. Лядов орал больше всех.
- Ну, а ваше мнение? - спрашивают у него.
- Я ничего не скажу! - кричит Лядов. - Ничего не скажу и никого к себе в класс не возьму. Ни гармонии, ни формы, ни музыки - ничего нет! Драконы какие- то!
Затем все говорят сразу. Потом опять Лядов:
- Они все хотят быть Скрябиными. Скрябин дошёл до этого через двадцать лет, а Прокофьев чуть не с пелёнок хочет так писать!
Затем всё стихает.
Слышно опять Лядова.
- Это какое-то шествие слонов!
- Прокофьев - это несомненный талант, а пишет... чёрт его знает что!
1913:
· 26 апреля.Мой дневник отстал на три дня, а потому сегодня пришлось пожертвовать утро, чтобы привести его в порядок. В промежутках играл балет Шапошникова и сердился на автора.
К двум часам пошёл в Международный банк сделать ставку в Парвияйнен. Эта проклятая бумага прыгнула, обещая восемьсот рублей прибыли (в моей компанейской афёре), но я не успел её продать, как она вновь спустилась.
Затем купил себе испанскую шляпу, как советовал Макс, очень кривые ботинки и два экземпляра моей Сонаты (подарю Венцелю и Винклеру) и пошёл в Консерваторию на публичный экзамен оканчивающих по пению. Там масса нарядной публики и масса народу. Моя остриженная голова продолжает служить предметом удивления, восклицаний и возмущений. Некоторые сразу не узнают меня. Францис, высоко подняв плечи и брови, прошептала:
- Ф ка-ком вы вви-дде?!...
С Катюшей Борщ вышло хуже: она бегом налетела на меня, остановилась как вкопанная, фыркнула и, обернувшись назад, закричала своим знакомым:
- Идите скорее сюда! Я вам покажу что-то очень смешное!
Черепнин спросил:
- Как же вы на акте дирижировать будете? Повернитесь-ка спиной... Ну конечно, все и скажут, что лысый!
Вообще же восклицаниям не было числа. Вчера Макс высказал предположение, что я, кажется, скоро буду бить тех, кто заикнётся о моей куафюре:
- Что это у вас с...
- А хотите в морду?
Сегодня на экзамене я видел Наташку Гончарову, прелесть какую хорошенькую, но она, к сожалению, разменяв у меня три рубля, куда-то умчалась и сгинула, успев, однако, крикнуть: «Мой кумир!...»
Клингман сидела на одном стиле с 22А. Потом Клингман сообщила мне, что фамилия 22А - Белокурова, что она ученица Фострем.
Затем я пошёл заниматься с Черепниным и проходить с ним концерты Чайковского и Глазунова, а когда прохождение окончилось, отправился домой. Экзамен пения был к тому времени ликвидирован.
Вечером были Раевские: играли в «винт».
1916: · 26 апреля. Третья годовщина смерти Макса. Как я далеко ушёл от тех интересов и как они теперь иногда кажутся пустяшными и порой смешны, а всё же такого друга у меня с тех пор не было. Ах, Макс!
1909:
· 26 апреля. Неделю тому назад нас экзаменовали по форме. Т.е. попросту смотрели наши годовые работы. Я представил оперную сцену, пару романсов, хор, сонату, Andante, и несколько пьесок, периодов и предложений. Будь у меня ещё вариации (которые я терпеть не могу), - у меня было бы работ больше всех, так как никто оперной сцены не написал.
Дали мне сыграть сонату - всю первую часть, половину второй и половину третьей, затем «Ты был кроток и зол» и начало оперной сцены. Затем сказали: довольно.
После меня играл ещё Элькан, и потом начались прения профессоров. Мы были за дверью и кое-что долетало до нас.
Главным образом возмутили мои сочинения. Лядов орал больше всех.
- Ну, а ваше мнение? - спрашивают у него.
- Я ничего не скажу! - кричит Лядов. - Ничего не скажу и никого к себе в класс не возьму. Ни гармонии, ни формы, ни музыки - ничего нет! Драконы какие- то!
Затем все говорят сразу. Потом опять Лядов:
- Они все хотят быть Скрябиными. Скрябин дошёл до этого через двадцать лет, а Прокофьев чуть не с пелёнок хочет так писать!
Затем всё стихает.
Слышно опять Лядова.
- Это какое-то шествие слонов!
- Прокофьев - это несомненный талант, а пишет... чёрт его знает что!
1913:
· 26 апреля.Мой дневник отстал на три дня, а потому сегодня пришлось пожертвовать утро, чтобы привести его в порядок. В промежутках играл балет Шапошникова и сердился на автора.
К двум часам пошёл в Международный банк сделать ставку в Парвияйнен. Эта проклятая бумага прыгнула, обещая восемьсот рублей прибыли (в моей компанейской афёре), но я не успел её продать, как она вновь спустилась.
Затем купил себе испанскую шляпу, как советовал Макс, очень кривые ботинки и два экземпляра моей Сонаты (подарю Венцелю и Винклеру) и пошёл в Консерваторию на публичный экзамен оканчивающих по пению. Там масса нарядной публики и масса народу. Моя остриженная голова продолжает служить предметом удивления, восклицаний и возмущений. Некоторые сразу не узнают меня. Францис, высоко подняв плечи и брови, прошептала:
- Ф ка-ком вы вви-дде?!...
С Катюшей Борщ вышло хуже: она бегом налетела на меня, остановилась как вкопанная, фыркнула и, обернувшись назад, закричала своим знакомым:
- Идите скорее сюда! Я вам покажу что-то очень смешное!
Черепнин спросил:
- Как же вы на акте дирижировать будете? Повернитесь-ка спиной... Ну конечно, все и скажут, что лысый!
Вообще же восклицаниям не было числа. Вчера Макс высказал предположение, что я, кажется, скоро буду бить тех, кто заикнётся о моей куафюре:
- Что это у вас с...
- А хотите в морду?
Сегодня на экзамене я видел Наташку Гончарову, прелесть какую хорошенькую, но она, к сожалению, разменяв у меня три рубля, куда-то умчалась и сгинула, успев, однако, крикнуть: «Мой кумир!...»
Клингман сидела на одном стиле с 22А. Потом Клингман сообщила мне, что фамилия 22А - Белокурова, что она ученица Фострем.
Затем я пошёл заниматься с Черепниным и проходить с ним концерты Чайковского и Глазунова, а когда прохождение окончилось, отправился домой. Экзамен пения был к тому времени ликвидирован.
Вечером были Раевские: играли в «винт».
1916: · 26 апреля. Третья годовщина смерти Макса. Как я далеко ушёл от тех интересов и как они теперь иногда кажутся пустяшными и порой смешны, а всё же такого друга у меня с тех пор не было. Ах, Макс!