23 апреля. 125-летие Сергея Прокофьева
Есть в его судьбе какая-то мистика: день рождения - на следующий день после дня рождения Ленина, день смерти - один в один со Сталиным. Петербургская консерватория, эмиграция, возвращение в уже советскую Россию с женой иностранкой и детьми, вторая жена, арест и лагеря первой. Слава и опала.
Собрал здесь дневниковые записи дня рождения композитора, сделанные им в разные годы (рожденный в 19 веке, Сергей Прокофьев в 20-ом отмечал свое рождение 11 апреля до 1918 года и 23 апреля - после.)
1913, Петербург:
14 марта...
В биографии Чайковского я добрался до 11 апреля 1891 года. В день моего рождения Пётр Ильич находился посреди Атлантического океана на пути в Америку; бушевала буря, и он мучился от страха и качки.
11 апреля. Сегодня день моего рождения и мне минуло двадцать два года. Я чувствую себя много моложе этих лет, как хорошо бы мне всего девятнадцать, и я жалею, что «стукнуло» уже двадцать два. Сегодняшний день я провёл также, как и все, не справляя день рождения. Много писал партитуру - восемь страниц, т.е. всё трио у скерцо. Кроме того, обдумывал репризу, которая не сочинена.
Карнеевы и Макс прислали телеграммы. Вера Алперс прислала письмо. Бедная девочка, прося мира, она первая протягивает руку, ибо после инцидента на катке я ей не кланялся. Колечка Мясковский сам занёс мне подарок: «Инструментовку» Корсакова, недавно вышедшую под редакцией Штейнберга. Я очень тронут. (Кстати, я докопался, что один эпизод в первой части его cis-moll’ной симфонии взят из 2-го Концерта Рубинштейна. Вот так источник для заимствования!)
В семь часов Макс провожал свою мать в Москву. В семь часов пять минут я приехал на вокзал, и мы отправились гулять. На этот раз сели на верх паровой конки и, согреваемые паром из трубы, доехали до деревни Мурзинки, а оттуда дошли до села Рыбацкого. Посидев у берега тёмной Невы, вернулись в «экспресс», а с ним «в Питер». Макс рассказывал биографию Шопенгауэра и его философию, очень меня заинтересовав.
1914, Петербург:
11 апреля. Сегодня мне 23 года. Совсем напрасно, что так много. На самом деле я чувствую, что мне совсем не 23, а только 20. День рождения и именины я не люблю праздновать, не праздную и сегодня. Утром получил от мамы подарок - десять рублей «для пополнения фонда», весьма кстати, а то у меня совсем нет денег, а за «Балладу» я получу не ранее, как дней через десять. От Элеоноры Дамской мне подарили шикарное золотое самопишущее перо. Это внимание - за цветы к её конфирмации. Она получила массу денег в подарок. Жаловалась, что не знает, что с ними делать, и вот теперь делает мне дорогие подарки. Сегодня в Шахматном Собрании партия Рубинштейн - Капабланка, безумно интересно. Этот турнир положительно захватывает - и очень не вовремя. Я то там, то дома учу Концерт, очень утомлён и сегодня, например, чувствую себя совсем разбитым. В час дня я зашёл в Консерваторию отдать Концерт Гелеверу и Кусковой. Я взял Дамскую, которая очень хочет посмотреть на турнир, главным образом на Капабланку, и с ней поехал в Собрание. Дамская, правда, немного трусила, когда входила в непривычное для неё помещение, но потом очень заинтересовалась. Дам бывает мало, но всё же с десяток можно насчитать. Я с удовольствием объяснял Дамской всякие достопримечательности в Собрании. Народу набилось пропасть. Мы заранее заняли два стула у стола Рубинштейн - Капабланка. Звонок - и игры начались. Я первый раз видел Капабланку нервничавшим: он дёргал бровью, морщился, утыкался в доску. Он играл чёрными, а в зале говорили: «Не завидую тому, которому приходится играть против Рубинштейна чёрными дебют ферзёвой пешки». И действительно, Капабланка сразу попал в самое стеснённое положение. Дамская, ничего не понимая в игре, вертится и вкривь и вкось, рассматривая Капабланку, спрашивает, скоро ли он выиграет, а я очень интересовался, как он распутает игру. Один момент мне показалось, что Капабланка ловко развернулся, но в ту же минуту я услышал за спиной, что это стоит ему пешки. Я решил, что это жертва, другой говорил, что он легкомысленно зевнул. Но второе выходит вернее, так как Капабланка не только очутился без пешки, но и получил отвратительное положение. Я с трудом протиснулся в соседнюю комнату, где свободен в этот день Яновский, окружённый плотным кольцом зрителей, шлифовал партию Капабланки. Во всех вариантах, по его мнению, Капабланка проигрывал и притом очень скоро. Я пошёл посмотреть на другой стол: поругавшиеся Алёхин и Нимцович играли холодно и злобно. Тарраш с красными ушами и весьма неспокойным лицом (вчера он проиграл Яновскому) выжимал Гунсберга. Маршалл имел отличную партию против Ласкера, а Бернштейн что-то путал с Блэкберном и постоянно кричал на публику: «Господа! Тише! Невозможно же играть!» и сердито говорил соседу: «Ведут себя, точно это не Шахматное Собрание, а какой-то сарай». Почему сарай - неизвестно. А публика действительно шумела как улей. За барьером тоже было густо и жарко. Художник зарисовывал шахматистов. Элеонора попросила вывести её к швейцару. Она устала и куда-то торопится. Между тем Капабланка держится и не думает сдаваться. Я определённо ему сочувствовал и в соседней комнате изыскивал варианты в его пользу. Он играл довольно быстро и имел значительный запас во времени. За полчаса до перерыва он встал и сказал, что больше играть не будет, а записывают ходы в шесть часов. Сосницкий рассказал мне, что он вчера до пяти часов кутил в «Аквариуме», его путала какая-то дама, которая не даёт ему покоя. Сегодня у него тяжёлая голова и он играет лишь бы не проиграть. Я взволнован за Капабланку. Толпа собирается вокруг доски Маршалл - Ласкер. У обоих нет времени, а положение острое. Оба волнуются, и тревога передаётся публике, которая плотным кольцом окружает их стол, беспокойно взглядывая то на доску, то на часы. Но оба успевают сделать ход. Звонок и перерыв. Я усталый выхожу на свежий воздух, возвращаюсь домой и ложусь вздремнуть. В половину восьмого приезжают Раевские обедать. Как ни так, а моё рождение. После обеда я переодеваюсь во фрак для вечера у Мещерских и еду в Шахматное Собрание. Первое, что я вижу - Рубинштейн; ему кто-то что-то говорит, а он смеётся. Выиграл у Капабланки и рад, - решил я с досадой и отправился к доске, где вывешены результаты партий. Но к огромному удивлению и радости вижу 1/2. Ничья! Ура, Капабланка сделал против Рубинштейна ничью в таком положении, это гениально, и я теперь не сомневаюсь, что он возьмёт первый приз, если его дама не очень закрутит. Другая пара тоже благополучно закончила ничьей, лишь старый Гунсберг по обыкновению проиграл. В Собрании жаловались, что много ничьих - турнир приобретает вялый характер. Ласкер и Бернштейн, окружённые огромной толпой, показали друг другу свои партии. Приходит Mme Ласкер и зовёт мужа домой. Это сдобная немка с ординарным лицом. Я еду к Мещерским. Там уже танцуют, хотя сегодня небольшой вечер и народу немного. Я ещё под впечатлением турнира и если с кем говорю, то о шахматах. Нина зовёт танцевать, я отказываюсь. Меня знакомят с очень славной подругой Нины, к которой она едет на май месяц, с Mme Филиппьевой. Мы с ней танцуем, потом беседуем в кабинете и за ужином сидим рядом. В три часа я уезжаю домой с очень приятным воспоминанием о славной кругленькой Наталье Николаевне.
1916, Петербург:
24 апреля (11 апреля). Сегодня мне стукнуло двадцать пять лет. Настроен я был на самый именинный лад. ...
Вечером я принимал гостей. Были: Мясковский, Николай Васильевич, Элеонора, Принц (примечание: Принц - Башкиров Борис Николаевич, далее по тексту - Б.Н. или Борис), Демчинский с супругой и Ставрович. Entrée Принца в гостиную было фешенебельно, ибо в руке он еле тащил огромную корзину, сгибаясь от её тяжести. Это был подарок. Поставили посреди гостиной и развернули. Целое стадо бронзовых козлов, а всё вместе - письменный прибор весьма оригинального вида и художественной работы.
Ставрович, посетивший меня в первый раз и очень меня порадовавший этим, был в ударе и целый вечер занимал общество. Но Принц оказался в ссоре с Демчинским (вот уже номер!), ибо Демчинский чем-то его задел, и потому скоро уехал, ссылаясь на свой «понедельник», который он будто бы бросил ради моего рождения и на который снова спешил. Меня эта ссора весьма огорчила.
1918, Петроград (за неделю до отъезда в эмиграцию):
23 апреля. Второй визит к Луначарскому. Насчёт долларов я немного смущался, но он сказал, что «всемерно» поддерживает это.
На мой вопрос Луначарскому, как ему понравилась симфония, он ответил: очень. «Я узнаю в вас то, что, в то время, когда все занимаются разрушением, вы созидаете».
Провожал Сибирский экспресс. Меня корчило от зависти, что через неделю, а не теперь. Нарядный поезд. Совсем Европа, а не скрежещущая зубами «демократия».
1920, США:
11 апреля.Тёплый, весенний день и мы с Linette (примечание: Linette, будущая жена Прокофьева, потом в дневнике он будет называть ее - Пташка) отправились гулять за Hudson в New Jersey, прогуляв там пять часов. Linette сказала: «Милый, нынче праздник твой» - и подарила портсигар. Я ответил, что она украла из моей жизни тринадцать дней, так как я родился одиннадцатого апреля по старому стилю, и пока абсолютно не чувствую, что мне уже двадцать девять.
Вечером обед в честь Ауэра, где все знаменитости Нью-Йорка и масса хорошеньких женщин, но меня посадили с Mme Рахманиновой и испортили весь обед. Она спрашивала, правда ли, что Кошиц едет. То-то, что правда. Ауэр состарился и как-то сморщился в комочек, был очень любезен и расспрашивал про мои дела.
1924, Париж:
23 апреля. В Обществе авторов получил четыреста одиннадцать франков за триместр (исполнение в концертах). Не много, но всё же значительное увеличение. А Пташка получила две тысячи от Garvin из Америки на Святослава (примечание: Святослав - недавно родившийся сын Прокофьева) и на няньку для него, а также обещание присылать в дальнейшем. Всё это, кажется, на основании слухов о том, что я хочу на лето его куда-нибудь сдать, чтобы он не докучал. Очень жаль, если это не удастся.
Днём заходил к Захаровым и отнёс Цецилии цветов: у неё ангина. Вечером Борис был у нас один, а также Боровские. Я вспомнил, что сегодня мне стукнуло тридцать три года («Что это за шум раздался в соседней комнате? Это мне стукнуло тридцать три года»). Борис очень хвалил Пташку.
1925, Париж:
23 апреля. Мне тридцать четыре года. Раньше я всё восклицал: как, уже двадцать пять? Уже тридцать? Как я стар! А теперь с Christian Science (примечание: несколько лет Прокофьев сильно увлекался этим религиозным учением) годы как-то потеряли значение. Годы и вообще время созданы для удобства конечной жизни; в бесконечной же жизни не может быть понятия о времени: смешно пытаться разделять бесконечность на несколько частей!
Были вечером у Самойленко, привёл туда в первый раз Б.Н. Он мне посвятил сонет, памяти Этталя - лучшее воспоминание Б.Н. Сонет недурён, но в двух строках оказались лишние слоги, в чём я публично поймал Б.Н.
Из Льежа контракт на концерт для Пташки и меня - первое её выступление после двухлетнего перерыва. Она готовится очень серьёзно и с рвением. Я в Льеж из-за гонорара в тысячу франков не поехал бы, но для Пташки начать в провинциальном городе очень удобно, поэтому едем.
1926, из Турина в Париж:
23 апреля. Утром Турин и пересадка. Далее очень красивые виды; подъезжая к границе, - цветущий горный пейзаж. Пересекли границу и, чтобы ночью не ехать, сидя в поезде, заночевали в Chambéry, неожиданно оказавшимся премилым городом с красивым замком.
Прочёл статью, посвящённую доктору Куэ (Coué) по случаю его смерти. Я уже не раз слышал о нём. Его лечение заключается в том, что он заставлял своих пациентов думать и говорить: «Я с каждым днём чувствую себя всё лучше и лучше». И это многим помогало. Ещё бы! Зная Christian Science, это вполне понятно. Вероятно в этом отношении Куэ ближе других докторов к Christian Science. Но тут меня очень поразил воображаемый разговор между Куэ и сайентистом. Сайентист говорит: «Да, вы правы, болезнь нереальна и через утверждение божественной истины о том, что человек совершенен и нематериален, представление о болезни исчезает». Куэ отвечает: «Вы можете утешиться вашими божественными истинами сколько вам нравится, я же ими мало интересуюсь; я просто утверждаю: если человек будет ежечасно утверждать, что он чувствует себя лучше и лучше, то его организм начнёт подчиняться этому». Вот тут и требуется доказать доктору Куэ его ошибку, но как это сделать? Сначала это показалось мне трудным, ибо Куэ будет глух. Правда, за примером идти недалеко: через Christian Science исцеляются все виды болезней, самые безнадёжные, и многие немедленно, в непостижимый срок с точки зрения доктора медицины; а Куэ, вероятно, исцеляет лишь малый цикл болезней, и то понемногу и постепенно. В воображаемом споре с Куэ ему именно на это, столь очевидное для него преимущество Christian Science над его системой, и надо указать, а затем, когда Куэ увидел бы, что система, защищаемая сайентистом, претендует на более грандиозные результаты, можно начать объяснять ему причины ограниченности его собственной системы.
Куэ умер нестарым. «Я чувствую себя с каждым днём лучше», - не помогло.
1929, (из Парижа в Брюссель на репетиции своей оперы "Игрок" по Достоевскому):
23 апреля. Встал в семь, в восемь поцеловал сонную Пташку и отправился в Брюссель. По случаю дня моего рождения - сладкий пирог, кусок которого попробовал с кофе. В 12.40 Брюссель, и прямо с вокзала в театр, так как через двадцать минут начиналась репетиция. Спак и De Thoran по обыкновению декоративны, вежливы и любезны. De Thoran даёт лист бумаги, просит не останавливать во время репетиции, а писать и поговорить после. Я сижу со Спаком в партере за пюпитром с привезённой партитурой, оригинальной, т.е. писанной Горчаковым. Впечатление от первого акта чрезвычайно мутное: и не звучит, и певцов не слышно, и музыка зачастую выходит совсем не так. Причин много: в пустом театре гудит, артисты волнуются, я слишком привык к клавиру и забыл оркестровые замыслы. Второй акт лучше. Затем берут Рулетку, которая тоже ничего. Общее впечатление - некоторая растерянность: надо писать новую оперу, и притом проще, и не в таких мелких и ломаных линиях!...
1930 (большая запись - на почти месяц событий - начатая:
23 апреля. Конец апреля - май.
Очень дружеские отношения с Набоковым. Он ласков, занимателен, уморительно имитирует Дягилева или Ларионова, изображает геморроидального генерала, садящегося в кресло. Готовит большую статью про меня для «Чисел», нового русского журнала в Париже.
Когда я сказал, что тему из «Стального скока» в Москве назвали церковной, Набоков ответил: «Не только, такую же песенку пела Плевицкая». Вот тебе и раз.
В «Последних новостях» обличительная статья Бурцева по поводу похищения генерала Кутепова большевиками. Среди похитителей - Аренс. Говорят, он уже не в полпредстве, получив назначение в Москву. Убрали?
Вечер чтения Ремизова. Публика почти исключительно русская. Как всегда, когда я попадаю на такое сборище, - странное ощущение: одни смотрят на меня как на знаменитость, другие - как на большевика. Рахманинов мил. С Метнером я постарался быть любезным, но едва я заикнулся, что предпочитаю Достоевского Тургеневу, он накинулся на меня.
Десятого 10 мая - телеграмма из Нью-Йорка от В. Башкирова: у Б.Н. тиф, он в больнице. Просит разузнать и сообщить. Иду со странным чувством: почти полтора года не было сношений. Может, лежит в бреду? Но его нет дома: только что вышел. На другой день звоню по телефону: тоже вышел. Нормальный блеф. Должен ли телеграфировать об этом Владимиру? Ведь сказать ему правду - утопить Бориса. Наконец, Борис звонит по телефону, страшно заикается, он болен, конечно, тиф, из отеля выселяют, нечего есть, etc. Решаю телеграфировать мягко: поправляется. Об остальном письмом.
Встреча со Стравинским на улице, обнимаемся. Он сочиняет симфонию с хорами, на тексты из псалмов, по латыни. Очень интересно по идее, за исключением латыни: это значит, что псалмы воспринимаются как нечто сухое, клерикальное, а не как пламенная поэзия. Я рассказываю Стравинскому о том, как нашу американскую судьбу топит Максвел, ссорясь со всеми учреждениями, которые собираются нас играть. Стравинский соглашается, хотя сдержанно. Вообще я рад его видеть и чувствую к нему прилив нежности. А когда Набоков отпускал по его адресу сарказмы, это ведь мне нравилось! ...
1933, Москва:
23 апреля.Возвращаюсь в Москву на две недели. На вокзале: Атовмяна нет, автомобиля нет, слякоть, в гостинице мой номер занят, дали тот, который занимал в декабре Рубинин; большой, угловой, с крошечной спальней. Встречает Держановский, едем в крошечном наёмном автомобиле при керосиновой лампе. Сегодня день моего рождения (42) и годовщина падения РПМ. Сначала по последнему случаю предполагал больше праздничности, но всё свелось к симфоническому концерту: 12-я Симфония Мясковского (средне: глазуновщина, квадратность, простота, но не новая, а старая); вступление к большой Симфонии Шебалина (тоже неважно: два ненужных фугато); сюита из «Болта» Шостаковича: блестяще поднесённая пошлятина, будто «карикатура на пошлятину», словом то, что меня уже десять лет возмущает в Париже («Голубой поезд» Мийо, Пуленк, Согэ, Орик). Ансерме сказал: это бы в парижскую «Серенаду».
Двадцать четвёртого камерный концерт, в котором Шостакович играл 24 Прелюдии, тоже подражание всем стилям и ни одного своего приёма. Вообще же занятно и хорошо поднесено, и как раз поэтому досадно, что в корне такая ерунда. Передовой советский композитор пишет типичную упадническую музыку «гнилого Запада».
Репетиции к моему симфоническому и к камерной программе, как в Ленинграде, но для Квинтета не получили гобоиста, поэтому Квартет. Сараджев хороший музыкант, но не лидер: то заискивает перед оркестром, то покрикивает, и оркестр его ни в грош. Оркестр не лучше ленинградского, но больше старается, хотя и презирает Сараджева. В зале на репетиции довольно много музыкантов: Мясковский, Глиэр, Ламм, Александров. Концерты, камерный двадцать шестого и симфонический двадцать седьмого, проходят при том же количестве публики и том же порядке успеха, как в Ленинграде. Асафьев после Симфонии говорил, что он впервые почувствовал в ней настоящую духовность, и это его взволновало. По приезде двадцать третьего был на генеральной репетиции «Евгения Онегина» в Большом театре в декорациях Рабиновича, за исключением спальни Татьяны, очень хороших. Сама музыка поразительно сохраняет свежесть. Очень милая жена Рабиновича, с которой я сидел. В зале вся артистическая Москва, есть красивые лица. Вообще, когда приезжаешь в СССР, первое впечатление серости, но под этой серостью постепенно начинаешь рассматривать интересные и одухотворённые лица. В директорской ложе встретил всю дирекцию театра. Очень милый приём, но никаких особых разговоров.
Двадцать пятого был в Большом театре на «Лебедином озере», чтобы посмотреть Семёнову, которая действительно танцовщица выдающаяся: виртуозность, точность и лёгкость. Возил с собой Алёну, дали нам билеты в первом ряду, и мне было приятно выезжать с молоденькой племянницей, к тому же очень миловидной. Выезд был «секретный», так как из Кадникова приехала Катя Игнатьева, и я не хотел её видеть, пока не пройдут мои концерты.