Аркадий и Борис Достоевские. Трудно быть с богом
Румата вздрогнул и открыл глаза. Был уже день. Под окнами на улице скандалили. Кто-то, видимо военный, орал: «М-мэр-рзавец! Ты слижешь эту грязь языком! ("С добрым утром!" - подумал Румата.) Ма-алчать!.. Клянусь спиной святого Мики, ты выведешь меня из себя!» Другой голос, грубый и хриплый, бубнил, что на этой улице надобно глядеть под ноги. «Под утро дождичек прошел, а мостили ее сами знаете когда…» - «Он мне еще указывает, куда смотреть!..» - «Вы меня лучше отпустите, благородный дон, не держите за рубаху». - «Он мне еще указывает!..» Послышался звонкий треск. Видимо, это была уже вторая пощечина - первая разбудила Румату. «Вы меня лучше не бейте, благородный дон…» - бубнили внизу.
Румата сел, обхватив колени под некогда роскошным рваным одеялом. Появляется ощущение свинцовой беспросветности, хочется пригорюниться и размышлять о том, как мы слабы и ничтожны перед обстоятельствами… Не то чтоб он был так труслив и забит, совсем даже напротив; но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию. Он до того углубился в себя и уединился от всех, что боялся даже всякой встречи, особенно встречи с хозяйкой. Он был задавлен бедностью; но даже стесненное положение перестало в последнее время тяготить его. Насущными делами своими он совсем перестал и не хотел заниматься.
Связь с Землей пропала еще три года назад, портативный синтезатор Мидас вышел из строя примерно тогда же. Постепенно, возможности Руматы сошли на нет - бывшая арканарская знать (кто выжил после череды переворотов) пробивалась тем, что давала уроки французского отпрыскам новой знати и купечества, учила тех же отпрысков танцевать и фехтовать, а те, кто мог делать что-то своими руками, служили поварами, портными или метрдотелями. Первое время Румата давал уроки, однако, с некоторых пор забросил и это.
Впрочем, он давно решился сменить стратегию поведения, выработал план, но почему-то откладывал начать. План был хорош, только самый первый шаг был неприятным. Надо было достать денег, и Румата мог сделать это сотней способов, но, по сути, способ был один.
На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому арканарцу - всё это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы Руматы. Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины. Чувство глубочайшего омерзения мелькнуло на миг в тонких чертах молодого человека. Но скоро он впал как бы в глубокую задумчивость, даже, вернее сказать, как бы в какое-то забытье, и пошел, уже не замечая окружающего, да и не желая его замечать. Изредка только бормотал он что-то про себя, от своей привычки к монологам, в которой он сейчас сам себе признался. В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день как уж он почти совсем ничего не ел.
А я ведь уже больше местный, чем землянин, привычно подумал Румата, я ведь и мыслю уже здешними категориями, и думаю на местном языке, и чувствую примерно то же, что и типичный арканарский студент, не имеющий денег на оплату курса. Впрочем, он часто говорил себе это, с подсознательной целью не забыть, что он замаскированный бог, что он знает об этом мире гораздо больше любого его обитателя и он может много больше, чем любой его обитатель. Что у него в голове вся история Земли и огромный кусок арканарской истории, особенно той, новейшей, что сейчас пытаются забыть, как бы и не было.
С замиранием сердца и нервною дрожью подошел он к преогромнейшему дому, выходившему одною стеной на канаву, а другою в Вонючую улицу (бывший Проспект Благорастворения - после серии переворотов многим улицам и населенным пунктам вернули прежние названия). Этот дом стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками - портными, слесарями, кухарками, разными немцами, девицами, живущими от себя, мелким чиновничеством и проч. Входящие и выходящие так и шмыгали под обоими воротами и на обоих дворах дома. Звонок брякнул слабо, как будто был сделан из жести, а не из меди. В подобных мелких квартирах таких домов почти всё такие звонки. Он уже забыл звон этого колокольчика, и теперь этот особенный звон как будто вдруг ему что-то напомнил и ясно представил... Румата снова нетерпеливо подергал шнур. Немного спустя дверь приотворилась на крошечную щелочку: жилица оглядывала из щели пришедшего с видимым недоверием, и только виднелись ее сверкавшие из темноты глазки. Но увидав на площадке много народу, она ободрилась и отворила совсем. Румата переступил через порог в темную прихожую, разгороженную перегородкой, за которою была крошечная кухня. Старуха стояла перед ним молча и вопросительно на него глядела. Это была крошечная, сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся истрепанная и пожелтелая меховая кацавейка. Старушонка поминутно кашляла и кряхтела. Должно быть, Румата взглянул на нее каким-нибудь особенным взглядом, потому что и в ее глазах мелькнула вдруг опять прежняя недоверчивость.
- Румата Эсторский, эсквайр, был у вас назад тому месяц, - поспешил пробормотать Румата с полупоклоном, вспомнив, что надо быть любезнее.
- Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, - отчетливо проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от его лица.
- Так вот-с... и опять, по такому же дельцу... - продолжал Румата, немного смутившись и удивляясь недоверчивости старухи.
Старуха помолчала, как бы в раздумье, потом отступила в сторону и, указывая на дверь в комнату, произнесла, пропуская гостя вперед:
- Пройдите, батюшка.
Прошли в комнату.
- Что угодно? - строго произнесла старушонка, по-прежнему становясь прямо перед ним, чтобы глядеть ему прямо в лицо.
- Заклад принес, вот-с! - И он вынул из кармана старые плоские серебряный браслет. На оборотной дощечке их был в самых общих чертах изображен голый вепрь Ы. Цепочка была стальная.
- Да ведь и прежнему закладу срок. Еще третьего дня месяц как минул.
- Я вам проценты еще за месяц внесу; потерпите.
- А в том моя добрая воля, батюшка, терпеть или вещь вашу теперь же продать.
- Много ль за браслет-то?
- А с пустяками ходишь, батюшка, ничего, почитай, не стоит. За колечко вам прошлый раз два золотых внесла, а оно и купить-то его новое у ювелира за полтора можно.
- Золотых четыре-то дайте, я выкуплю, отцовский. Я скоро деньги получу.
- Полтора, и процент вперед, коли хотите-с.
- Полтора золотых! - вскрикнул Румата, войдя в роль.
- Ваша воля. - И старуха протянула ему обратно часы. Румата взял их и до того рассердился, что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив, что идти больше некуда и что он еще и за другим пришел.
- Давайте! - сказал он грубо.
Старуха полезла в карман за ключами и пошла в другую комнату за занавески. Румата, оставшись один среди комнаты, любопытно прислушивался и соображал. Слышно было, как она отперла комод. «Должно быть, верхний ящик, - соображал он. - Ключи она, стало быть, в правом кармане носит... Все на одной связке, в стальном кольце... И там один ключ есть всех больше, втрое, с зубчатою бородкой, конечно, не от комода... Стало быть, есть еще какая-нибудь шкатулка, али укладка... Вот это любопытно. У укладок всё такие ключи... А впрочем, как это подло всё...»
В распивочной на ту пору оставалось мало народу. Кроме тех двух пьяных, что попались на лестнице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, человек в пять, с одною девкой и с гармонией. После них стало тихо и просторно. Остались: один хмельной, но немного, сидевший за пивом, с виду мещанин; товарищ его, толстый, огромный, в сибирке и с седою бородой, очень захмелевший, задремавший на лавке и изредка, вдруг, как бы спросонья, начинавший прищелкивать пальцами, расставив руки врозь, и подпрыгивать верхнею частию корпуса, не вставая с лавки, причем подпевал какую-то ерунду, силясь припомнить стихи, вроде:
Целый год жену ласкал,
Цел-лый год же-ну лас-кал...
Румата взял собачьи уши в уксусе и светлого ируканского пива. Настроение слегка улучшилось, и он задумался о втором и последующих этапах своего плана, как будто первый был уже пройден. Он даже не заметил за думами, как в помятой миске осталась только пара ушей.
- А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? - кто-то вдруг сказал над ухом Руматы, так что он поневоле вздрогнул. Это был среднего роста и комплекции монах, в капюшоне, из-под которого видны были разве пронзительные глаза, да широкий, немного кривоватый нос. Вероятно, он вышел из другой комнаты.
Румата неопределенно кивнул и уставился выжидающе. Монах сел напротив и слегка сдвинул капюшон назад, так, чтобы чуть больше приоткрыть лицо. Румата узнал его. Это был Арата Горбатый, прирожденный бунтовщик.
Румата все еще вопросительно смотрел на старого знакомца, лишь слегка склонив голову в знак приветствия.
- Совет вы мне тогда дельный дали, дон Румата, - сказал Арата. - У меня уже более ста пятерок по всему Арканару. Все они, конечно, думают, что таковых тысячи. Не хотите сегодня посмотреть на одну такую пятерку?
- Я не сомневался, что у вас получится. Честно говоря, не хочу. У меня сейчас другие заботы, не хочу распыляться.
- Но Вы же понимаете, что вся эта сила - у вас в руках. Одно Ваше слово, и я выведу их на улицы. Сам я пока не вижу момента, когда можно будет начинать - все эти серые дни совершенно одинаковы. Но вы - гений, вы - бог, я преклоняюсь перед вами, и если бы только Вы взяли эту силу, и направили ее... куда считаете нужным. Хотите мы начнем прямо завтра?
- Арата, я не раз говорил вам, что этим делом должны заниматься вы, местные. Я могу дать совет. Но я не должен вмешиваться в ход истории. И, кстати, молний я вам не дам, даже не заикайтесь.
Арата криво усмехнулся и ничего не сказал в ответ. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу.
- И чем они у вас занимаются? - спросил Румата. - Тренируются на мечах? Кто они вообще?
- Так, шваль народ. Бывший аристократ, делящий жену с бывшим лакеем. Бывший серый офицер. Молодой студент-мечтатель. Мясник.
- Мясник? Это интересно.
- Интересно-то интересно, но гнилой народ. Я скорее доверюсь первому встречному фараону, чем им. Одно хорошо, в спину не выстрелят, трусоваты. Но, конечно, сдадут при малейшей опасности. На встречах строят теории о всеобщем равенстве и братстве, и спорят до хрипоты. До визга. Ужасно смешно со стороны.
- Нет, я вам скажу лучше присказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются? Всё это чиновничество и сентиментальность - всё это клейстер хороший, но есть одна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, под видом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как одним узлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетов спрашивать.
Арата в ответ промолчал. Видно было, что задумался.
- Все-таки придите, хотя бы один раз, - сказал он. - Вы умеете производить впечатление. А мне нужно показать, что у нас серьезная организация.
Боится, подумал Румата. А может, все еще хочет "поймать бога за бороду". Он усмехнулся неожиданно пришедшему в голову каламбуру, и Арата снова быстро взглянул на него.
- Подумайте, - сказал он, вставая, - Вам же не запрещено просто посидеть с нами?
Ушел он не попрощавшись, как всегда, как и приходил не здороваясь.
Румата допил пиво и отправился домой. Завтра был тяжелый день.
- На лестнице он встретил горничную, Уну, с тазиком в полных руках.
- Вас там дожидаются, - угрюмо сказала она.
- Кто еще?
- Девка какая-то. А может, барышня. По обращению вроде девка - стыдливая, а одета по-благородному… Я впустила подождать у вас.
Соня, подумал Румата с нежностью и облегчением. Почему-то он хотел видеть ее снова.
Она сидела на его кровати, на самом краешке, скрестив руки на груди, и смотрела в одну точку перед собой. Ничего в ней особенного не было. Девчонка как девчонка, восемнадцать лет, курносенькая, отец мещанин, на прошлой неделе попавший под лошадь, мачеха - благородных кровей, оставшаяся со своими тремя малолетними отпрысками безо всяких средств к существованию.
Едва Румата открыл дверь, она торопливо вскочила.
- Вы нам тогда все отдали... - расширенными глазами глядя на него, сказала она.
Что за день такой, никто не здоровается, подумал Румата.
На прошлой неделе, когда он так же как сегодня зашел в трактир, к нему подсел выпивший мещанин, который остро нуждался в собеседнике. Мещанин рассказал, что о своей горькой судьбе, о пагубной страсти к зеленому змию, о жене - из благородных, от отчаяния вышедшей за него и выдравший все мужнины волосы, о дочери Соне, вынужденной пойти по желтому билету. Весь трактир смеялся над мещанином, а Румата сидел и слушал. Потом проводил пьяного домой, где был обруган его супругой, заодно. А буквально на следующий день Румата стал свидетелем гибели этого несчастного человека под ногами арканарского жеребца, бодро тянущего порожнюю карету. Румата помог донести мещанина до дома и отдал вдове все, что у него было - половину золотого и какую-то мелочь. Тогда он и увидел Соню впервые.
- Я... я... зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, - заговорила она, запинаясь. - Я от доны Катарины, а ей послать было некого... А дона Катарина приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром... за обедней... на Святомиккинском, а потом у нас... у ней... откушать... Честь ей сделать... Она велела просить.
Соня запнулась и замолчала.
- Постараюсь непременно... непременно, - отвечал Румата, привстав тоже, и тоже запинаясь, и не договаривая... - Сделайте одолжение, садитесь, - сказал он вдруг, - мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, - вы, может быть, торопитесь, - сделайте одолжение, подарите мне две минуты...
Соня опять села и опять робко, потерянно, поскорей взглянула на него и вдруг потупилась.
Бледное лицо Руматы вспыхнуло; его как будто всего передернуло; глаза загорелись.
В этот момент дверь отворилась и послышася громовой голос старого знакомого, дона Тамэо.
- Не вижу причин, почему бы мне не зайти к моему другу на чашечку чая! - сказал он.
Румата поморщился, и сказал:
- Соня, это мой старый друг, дон Тамэо. Дон Тамэо, это Соня.
Дон Тамэо попытался изобразить что-то вроде полуприседа, но упал.
- Соня, я приду к вам сегодня вечером сам, скажите только адрес. Мне очень нужно поговорить с вами.
Соня вспыхнула и дрожащим голосом проговорила адрес. После чего протиснулась мимо почти уже вставшего дона Тамэо, и буквально выбежала вон.
***
Дверь, как и тогда, отворилась на крошечную щелочку, и опять два вострые и недоверчивые взгляда уставились на него из темноты. Тут Румата потерялся и сделал было важную ошибку.
Опасаясь, что старуха испугается того, что они одни, и не надеясь, что вид его ее разуверит, он взялся за дверь и потянул ее к себе, чтобы старуха как-нибудь не вздумала опять запереться. Увидя это, она не рванула дверь к себе обратно, но не выпустила и ручку замка, так что он чуть не вытащил ее, вместе с дверью, на лестницу. Видя же, что она стоит в дверях поперек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее. Та отскочила в испуге, хотела было что-то сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.
- Здравствуйте, дона Алена, - начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался и задрожал, - я вам... вещь принес... да вот лучше пойдемте сюда... к свету... - И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался.
- Господи! Да чего вам?.. Кто такой? Что вам угодно?
- Помилуйте, дона Алена... знакомый ваш... Румата Эсторский... вот, заклад принес, что обещался намедни... - И он протягивал ей заклад.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
- Да что вы так смотрите, точно не узнали? - проговорил он вдруг тоже со злобой. - Хотите берите, а нет - я к другим пойду, мне некогда.
Он и не думал это сказать, а так, само вдруг выговорилось.
Старуха опомнилась, и решительный тон гостя ее, видимо, ободрил. Она протянула руку.
Что такое? - спросила она, еще раз пристально оглядев Румату и взвешивая заклад на руке.
- Вещь... папиросочница... серебряная... посмотрите.
- Да чтой-то, как будто и не серебряная... Ишь навертел.
Стараясь развязать снурок и оборотясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оставила и стала к нему задом. Он расстегнул пальто и высвободил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только придерживал правою рукой под одеждой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, всё более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор... вдруг голова его как бы закружилась.
- Да что он тут навертел! - с досадой вскричала старуха и пошевелилась в его сторону.
Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмахнул его обеими руками, едва себя чувствуя, и почти без усилия, почти машинально, опустил на голову обухом. Удар пришелся в самое темя, чему способствовал ее малый рост. Она вскрикнула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще поднять обе руки к голове. В одной руке еще продолжала держать «заклад». Тут он изо всей силы ударил раз и другой, всё обухом и всё по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь. Он отступил, дал упасть и тотчас же нагнулся к ее лицу; она была уже мертвая. Глаза были вытаращены, как будто хотели выпрыгнуть, а лоб и всё лицо были сморщены и искажены судорогой.
Он положил топор на пол, подле мертвой, и тотчас же полез ей в карман, стараясь не замараться текущею кровию, - в тот самый правый карман, из которого она в прошлый раз вынимала ключи. Он был в полном уме, затмений и головокружений уже не было, но руки всё еще дрожали. Он вспомнил потом, что был даже очень внимателен, осторожен, старался всё не запачкаться... Ключи он тотчас же вынул; все, как и тогда, были в одной связке, на одном стальном обручке. Тотчас же он побежал с ними в спальню.
Минут через пять-десять, он, с довольно увесистым мешком подошел ко входной двери и выглянул. На лестничной площадке было пусто, но снизу поднимались чьи-то шаги. Медленно прикрыв дверь и бесшумно накинув крюк, он застыл, вслушиваясь.
Шаги приблизились к двери с той стороны. Гость несколько раз тяжело отдыхнулся. «Толстый и большой, должно быть», - подумал Румата, сжимая топор в руке. В самом деле, точно всё это снилось. Гость схватился за колокольчик и крепко позвонил.
Как только звякнул жестяной звук колокольчика, ему вдруг как будто почудилось, что в комнате пошевелились. Несколько секунд он даже серьезно прислушивался. Незнакомец звякнул еще раз, еще подождал и вдруг, в нетерпении, изо всей силы стал дергать ручку у дверей. В ужасе смотрел Румата на прыгавший в петле крюк запора и с тупым страхом ждал, что вот-вот и запор сейчас выскочит. Действительно, это казалось возможным: так сильно дергали. Он было вздумал придержать запор рукой, но тот мог догадаться. Голова его как будто опять начинала кружиться. «Вот упаду!» - промелькнуло в нем, но незнакомец заговорил, и он тотчас же опомнился.
- Да что они там, дрыхнут или передушил их кто? Тррреклятые! - заревел он как из бочки. - Эй, дона Алена, старая ведьма!
И снова, остервенясь, он раз десять сразу, из всей мочи, дернул в колокольчик. Уж, конечно, это был человек властный и короткий в доме.
В самую эту минуту вдруг мелкие, поспешные шаги послышались недалеко на лестнице. Подходил еще кто-то. Румата и не расслышал сначала.
- Неужели нет никого? - звонко и весело закричал подошедший, прямо обращаясь к первому посетителю, всё еще продолжавшему дергать звонок. - Здравствуйте, дон Кох!
«Судя по голосу, должно быть, очень молодой», - подумал вдруг Румата.
- Да черт их знает, замок чуть не разломал, - отвечал дон Кох. - А вы как меня изволите знать?
- Ну вот! А третьего-то дня, в «Серой радости», три партии сряду взял у вас!
- А-а-а...
Оба вновь начали звенеть колокольчиком и стучать что было силы в дверь.
- Стойте! - закричал опять молодой человек, - не дергайте! Тут что-нибудь да не так... вы ведь звонили, дергали - не отпирают; значит, или они обе в обмороке, или...
- Что?
- А вот что: пойдемте-ка за дворником; пусть он их сам разбудит.
- Дело!
Румата понял, что медлить нельзя и нарочито громко скинул крючок, как если бы старуха наконец поднялась с постели, и добралась, неслышными за поднявшимся шумом шаркающими шагами до двери. Немного отступил в тень. Дверь начала тихо открываться. Едва показалась рука первого, он схватил ее, дернул на себя и швырнул крупное тело в глубину коридора. Рванулся в дверь, четким движением перебил кадык второму и подхватил падающее тело. В две минуты все было кончено. Румата еще раз оглянулся на лежащие тела. «Валетом лежат, треф», - отчего-то подумал, и вновь прислушался - более никто не поднимался.
***
В трактире гуляла ватага гвардейцев, шумно задиравших друг друга. Звучали скабрезные тосты. Кто-то пытался петь непременно дурным голосом. Визжали девки, не переставая. Протоплазма, думал Румата. Просто жрущая и размножающаяся протоплазма.
А ведь, Арата - человек действия, подумал он невпопад. Если сегодняшняя идея легла ему на сердце, он, пожалуй, и устроит все сегодня же. Может быть, прямо сейчас, в каком-нибудь овраге аристократ с лакеем, с которым делит жену, мясник и офицер убивают студента-мечтателя. Неумело убивают - кто-то упал в обморок, или стошнило кого-то... А почему, собственно, убивают именно студента? Может, лучше мясника? Аристократа? Нет, аристократы, как и лакеи - штучный народ. И "серый" офицер пригодится. А вот студент-мечтатель - пользы от него будет немного, а вреда... И мясник еще пригодится. Может, мясник-то и играет главную скрипку...
Он не заметил, как за такими мыслями встал и пошел куда-то, и по дороге совершенно не понимал, куда и зачем, и думал не о сегодняшней мертвой старухе и двух неудачливых свидетелях, а представлял себе рулетку с пятью секторами, на которых написано "аристократ", "лакей", "офицер", "студент", "мясник". И в голове играла музыка из "Что, где, когда", и стрелка всегда останавливалась на "студенте".
Он ввалился к Соне неожиданно для нее, и чуть ли не более неожиданно для себя. Она была в ночной рубашке - маленькая, худенькая, испуганная, стояла у стола, который, с кроватью и стулом, составляли единственное содержание комнаты.
- Соня, - сказал он. - Здравствуй, Соня!
Он так давно ни с кем не здоровался, он так мечтал поздороваться, наконец, с человеком, что ему даже показалось, что он пришел только за этим, и теперь можно уйти, даже не прощаясь.
- Здравствуй...те, - прошептала Соня, и потому как он не отвечал ей, добавила тем же шепотом:
- Вы совсем больны сделались...
Румата прошел в глубь комнаты и сел на единственный стул, приветственно скрипнувший и приготовившийся скрипеть далее. Соня все стояла, и он кивнул ей на кровать, чтобы села тоже. Она села на самый краешек, как давеча в комнате Руматы. Машинально, наверное, положила рядом образок, который держала в руках, это на свою-то кровать.
- Какие новости, Соня? - немного развязно спросил он.
- У нас на районе, старуху одну, дону Алену убили, - сказала Соня, - и двух закладчиков - она под проценты ссуживала... Разбойники. Топором порешили.
- Какие разбойники?
- Не знаю. Говорят, целая банда. Закладчики даже не успели что-то сделать, а ведь здоровые, сильные мужчины.
- А этих разбойников кто-то видел?
- Нет. Сказывают, люди Ваги Колеса. Их никогда никто не видит.
- Нет, Вага на мокрое бы не пошел. Ограбить бы ограбил, но не стал бы убивать старуху. Не из гуманистических соображений, а просто он никогда не убивает, если можно просто ограбить. Живые свидетели ему не страшны.
Соня пристально смотрела на Румату, и он заметил, что вслух рассуждает сам с собой.
- А хочешь, я скажу тебе, кто убил дону Алену?
- А вы почем знаете? - Соня опять перешла на шепот.
- Потому что я - бог.
Соня теребила край ночнушки у колен, не отрываясь глядя на Румату. Он встал, и по привычке своей зашагал из угла в угол.
- Соня, если б дали тебе миллион золотых, что бы ты сделала?
- Я бы... я бы людям помогала. Сестрам и брату. Лизавете. Я бы кормила нищих. Я бы того нищего, который без ног у Воксала милостыню просит, взяла бы на пансион. Я бы сделала пансионат. Для детей-сирот. Я бы учила их грамоте...
Щеки ее порозовели, она замолчала и вопросительно посмотрела на Румату.
- А если бы тебе дали этот миллион, - медленно сказал Румата, - но с условием? Убить старуху-процентщицу. Отравить, например. Неважно. Просто нажать на кнопку, шевельнуть рукой, зная, что это приведет к ее смерти.
Соня опять сделалась бледной. Молчала, шумно выдыхая.
- Ну? - сказал Румата. - Тысячи спасенных жизней на одной стороне, или гадкая старуха-процентщица на другой? Вошь, сосущая кровь из людей, или тысячи детей, которые иначе повторят твою судьбу, в лучшем случае?
- Нет, - прошептала Соня, медленно качая головой из стороны в сторону. - Нет.
Она задыхалась.
- Соня, - сказал он, - полетим со мной. За мной прилетят. Я увезу тебя в мой мир, за много звезд отсюда. Там никто не плачет. Плачут, то есть, изредка. Но не так, как у вас.
Соня закрыла ладонями лицо и сидела так, раскачиваясь.
- Соня, ну скажи, что я хоть чуть-чуть прав... Соня, а если тот человек, что убил дону Алену, отдаст тебе все деньги?
Соня отняла руки от лица, и сказала плачущим голосом, в нос:
- Не мучайте меня! Я не хочу! Не надо!
- Соня, я отдам тебе все... Только ты скажи, что я прав. Я же ради тебя... ради таких как ты - вас миллионы, и я хочу вас спасти! Не сразу, не всех, но многих! Мы спасем миллионы! Ты и я...
- Это... вы? - спросила она с ужасом глядя на него.
- Да, Соня, это я. Я долго думал, что можно сделать. И придумал. Но нужны деньги...
Соня молчала. Она смотрела застывшим взглядом уже не на Румату, а сквозь него.
- Соня, прости!
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него.
- Соня, скажи мне, что я хоть немного прав, прости, от всех людей, от всех обиженных прости, я же ради вас...
- Кто я, - прошептала со слезами Соня, - чтобы прощать? Бога молите.
- Бога? - сказал Румата, поднимаясь с пола. - Соня, я - бог.
- Нет, - сказала Соня, медленно качая головой, - ты не бог.
Румата отошел в дальний угол, уставился на темный лик иконы. Долго стоял молча, не шевелясь. Соня тоже молчала.
- Соня, давай уедем отсюда, - упавшим голосом сказал он. - Сначала к дикарям, на север, там можно жить... Потом, когда за мной прилетят, мы полетим ко мне, на Землю. У меня есть дом в кантоне Ури, в Швейцарии. Мы...
Сзади скрипнуло окно. Румата в один прыжок преодолел расстояние, и почти успел.
***
Главное, они все глядели на него. Сначала кричали, а тут вдруг замолчали и все перед ним расступилися и... и она лежит с образом. Антон помнил, как во мраке, что он подошел молча и долго глядел, и все обступили и что-то говорили. Лукерья тут была, а он не видал. Говорит, что говорила с ним. Помнил только того мещанина: он всё кричал ему, что «с горстку крови изо рта вышло, с горстку, с горстку!», и указывал на кровь тут же на камне. Антон, кажется, тронул кровь пальцем, запачкал палец, посмотрел на палец (это помнил), а мещанин всё: «С горстку, с горстку!»
- Да что такое «с горстку»? - завопил Антон, говорят изо всей силы, поднял руки и бросился на него...
1865-1963