Слон и красота
"The Elephant Man" (1980) - фильм, ради которого начинающий режиссёр Дэвид Линч совершил скачок из глубокого андеграунда в мир большого студийного (и не в последнюю очередь коммерческого) кино. Разумеется, это потребовало от него компромиссов. Например, пришлось взяться за чужой сценарий и овладеть солидным языком традиционного повествования. Но в итоге всё получилось: фильм имел успех у широкой публики и обеспечил Линчу законное место в высшей лиге профессиональной киноиндустрии.
Всё это я упоминаю единственно из-за параллелей между историей самого режиссёра и его героя, которому также удаётся головокружительный социальный подъём - правда, в другое время и при других обстоятельствах. Итак, "человек-слон", в миру Джон Меррик, чьё тело изуродовано редкой болезнью, влачит в викторианской Англии жалкое существование циркового "уродца", пока его не замечает увлечённый врач, который даёт Джону убежище в больнице и представляет своего пациента высшему обществу, приходящему от него в полный восторг - причём взаимно. Бывший человек-слон обретает комфорт, друзей (заменяющих ему несуществующую семью) и человеческое достоинство. Сюжет, из которого вполне могла бы получиться сентиментальная, в меру поучительная мелодрама. Но, разумеется, Линч этого не допустил!
Режиссёра в данном случае интересует не столько проблема гуманизма, сколько вопрос, что такое красота и чем она радикально отличается от уродства. Казалось бы, именно в случае с человеком-слоном вопросов оставаться не должно: один его вид вызывает у неподготовленного наблюдателя либо ужас, либо смех. Он не вписывается ни в какие эстетические каноны, но в то же время именно эти каноны наполняют и даже переполняют его изнутри. Дело в том, что Меррик буквально одержим идеей красоты. Бережно хранимая им фотография молодой и прекрасной матери - фетиш, который в трудные минуты даёт вообще хоть какое-то оправдание его существованию. Соприкоснувшись с высшим обществом, герой получает доступ к ещё большему количеству красивых объектов: элегантно одетые женщины, шикарные интерьеры, изящно переплетённые книги с прекрасными стихами (которые он так ценит), подарочный туалетный набор и тысяча других приятных мелочей. Вкус Меррика не знает колебаний и отклонений: он искренне и уверенно делает ставку на то, что ценится в его новом, буржуазном окружении. Даже в часы досуга человек-слон занимается тем, что клеит из картона модель старинной церкви, которую не может разглядеть из своего окна целиком и потому дополняет "из воображения", стилистически попадая абсолютно в точку. Таким образом, наиболее нестандартное внешне существо демонстрирует максимальную верность традициям - вплоть до преклонения. Это в конце концов и обеспечивает ему симпатии высших слоёв, для которых он, несмотря на ужасный облик, становится чем-то вроде зеркала, которое им льстит.
Однако для самого Линча этот мир тесен и уродлив. То, что до слёз восхищает Меррика, предстаёт перед нами на экране торжеством унылого китча, который достигает своей кульминации в сцене представления в театре, на котором человек-слон присутствует в качестве почётного зрителя. И даже будучи при смерти, Меррик не находит ничего более желанного, чем улечься в позе, навеянной ему слащавой картинкой, украшающей стену его комнаты. Неудивительно, что и рай, куда он в последних кадрах попадает, носит черты наивной фантазии, почерпнутой не то из иллюстрированных книг, не то из театрального ревю, наподобие виденного им накануне.
Интересно, что вместе с "животным" существованием, на которое Меррик был обречён в цирке, ему приходится расстаться и с сексуальностью. Переставая восприниматься окружающими как "уродец", он также лишается дара прямого, "телесного" воздействия. Если пролетарии, прибегающие на него поглазеть, использовали человека-слона как своеобразный афродизиак, гарантирующий острые ощущения и облегчающий обольщение впечатлительных подружек, то в буржуазных кругах именно этот аспект активно вытесняется в пользу хороших манер и совместного культивирования "духовных ценностей". Происходит что-то вроде кастрации культурой, которая, впрочем, воспринимается человеком-слоном как избавление, ибо та сексуальность, к которой он был причастен в цирке, также парадоксальным образом имела характер кастрации, отчуждая его от самого себя и превращая в бесполый "проводник" чужого желания. И это при том, что, как подчёркивает врач, во время демонстрации Меррика коллегам, гениталии пациента совершенно не затронуты болезненной деформацией! Таким образом, отчаянный крик Меррика, загнанного толпой в угол вокзального туалета, "I am not an elephant! I am a man!" можно воспринимать двояко - как "Я - человек!" и как "Я - мужчина!", причём доказать второе оказывается даже труднее, чем первое.
Всё это я упоминаю единственно из-за параллелей между историей самого режиссёра и его героя, которому также удаётся головокружительный социальный подъём - правда, в другое время и при других обстоятельствах. Итак, "человек-слон", в миру Джон Меррик, чьё тело изуродовано редкой болезнью, влачит в викторианской Англии жалкое существование циркового "уродца", пока его не замечает увлечённый врач, который даёт Джону убежище в больнице и представляет своего пациента высшему обществу, приходящему от него в полный восторг - причём взаимно. Бывший человек-слон обретает комфорт, друзей (заменяющих ему несуществующую семью) и человеческое достоинство. Сюжет, из которого вполне могла бы получиться сентиментальная, в меру поучительная мелодрама. Но, разумеется, Линч этого не допустил!
Режиссёра в данном случае интересует не столько проблема гуманизма, сколько вопрос, что такое красота и чем она радикально отличается от уродства. Казалось бы, именно в случае с человеком-слоном вопросов оставаться не должно: один его вид вызывает у неподготовленного наблюдателя либо ужас, либо смех. Он не вписывается ни в какие эстетические каноны, но в то же время именно эти каноны наполняют и даже переполняют его изнутри. Дело в том, что Меррик буквально одержим идеей красоты. Бережно хранимая им фотография молодой и прекрасной матери - фетиш, который в трудные минуты даёт вообще хоть какое-то оправдание его существованию. Соприкоснувшись с высшим обществом, герой получает доступ к ещё большему количеству красивых объектов: элегантно одетые женщины, шикарные интерьеры, изящно переплетённые книги с прекрасными стихами (которые он так ценит), подарочный туалетный набор и тысяча других приятных мелочей. Вкус Меррика не знает колебаний и отклонений: он искренне и уверенно делает ставку на то, что ценится в его новом, буржуазном окружении. Даже в часы досуга человек-слон занимается тем, что клеит из картона модель старинной церкви, которую не может разглядеть из своего окна целиком и потому дополняет "из воображения", стилистически попадая абсолютно в точку. Таким образом, наиболее нестандартное внешне существо демонстрирует максимальную верность традициям - вплоть до преклонения. Это в конце концов и обеспечивает ему симпатии высших слоёв, для которых он, несмотря на ужасный облик, становится чем-то вроде зеркала, которое им льстит.
Однако для самого Линча этот мир тесен и уродлив. То, что до слёз восхищает Меррика, предстаёт перед нами на экране торжеством унылого китча, который достигает своей кульминации в сцене представления в театре, на котором человек-слон присутствует в качестве почётного зрителя. И даже будучи при смерти, Меррик не находит ничего более желанного, чем улечься в позе, навеянной ему слащавой картинкой, украшающей стену его комнаты. Неудивительно, что и рай, куда он в последних кадрах попадает, носит черты наивной фантазии, почерпнутой не то из иллюстрированных книг, не то из театрального ревю, наподобие виденного им накануне.
Интересно, что вместе с "животным" существованием, на которое Меррик был обречён в цирке, ему приходится расстаться и с сексуальностью. Переставая восприниматься окружающими как "уродец", он также лишается дара прямого, "телесного" воздействия. Если пролетарии, прибегающие на него поглазеть, использовали человека-слона как своеобразный афродизиак, гарантирующий острые ощущения и облегчающий обольщение впечатлительных подружек, то в буржуазных кругах именно этот аспект активно вытесняется в пользу хороших манер и совместного культивирования "духовных ценностей". Происходит что-то вроде кастрации культурой, которая, впрочем, воспринимается человеком-слоном как избавление, ибо та сексуальность, к которой он был причастен в цирке, также парадоксальным образом имела характер кастрации, отчуждая его от самого себя и превращая в бесполый "проводник" чужого желания. И это при том, что, как подчёркивает врач, во время демонстрации Меррика коллегам, гениталии пациента совершенно не затронуты болезненной деформацией! Таким образом, отчаянный крик Меррика, загнанного толпой в угол вокзального туалета, "I am not an elephant! I am a man!" можно воспринимать двояко - как "Я - человек!" и как "Я - мужчина!", причём доказать второе оказывается даже труднее, чем первое.