Сборник задач по выходу из отчаянья
Пора мне поучиться у этой храброй девочки.
- Из пункта А в пункт, предположим, Ю, - бормочет себе под нос Гвен, хватаясь за следующую перекладину, - вышел караван, гружёный мармеладом, специями и мячиками для пинг-понга.
Если не смотреть вниз, не увидишь, что под тобой примерно полтора десятка метров сплошной метели, плотной и слегка синеватой в ранних декабрьских сумерках. Если смотреть только вверх и бормотать себе под нос смешные задачки из дедовой тетрадки, вполне можно просто продолжать цепляться за каждую новую перекладину.
- Навстречу ему двигалась буря, - договорить фразу, не обращая внимания на сбившееся дыхание, подтянуться и вылезти наконец на плоскую крышу. - Уф!
На всякий случай сразу же отползти как можно дальше от края: ей более чем хватило того времени, что она уже провела сегодня над бездной, пока что достаточно, а то потом ещё назад лезть.
Гвен не боится высоты, но со временем стала опасаться слишком большого количества пустого пространства вокруг и, что уж там, подозревать, что мышцы всё-таки могут ослабеть, а пальцы - разжаться. Поэтому, залезая сюда, она представляет, что в каморке на крыше одного из зданий давно заброшенного завода её всё ещё ждёт её дед, попыхивая трубкой и выравнивая огонёк горелки под туркой, которую ему нравится «вытаскивать на балкон», чтобы «варить кофе с небом».
У деда щёгольские усы, как у барона Мюнхгаузена, совершенно белые волосы, морщинистое от улыбок лицо и длинные узловатые пальцы. Когда завод ещё работал, дед был здесь вроде домового - и сторож, и столяр, и дворник, и смотритель голубятни, которую устроили на самой высокой крыше, до сих пор не очень понятно, зачем. Дед приводит маленькую Гвен в свою каморку, когда захочет, какие-то у него там хитрые договорённости с заводским начальством, которое могло бы и должно было бы мигом эти визиты пресечь. Что-то вроде «ну, от ребёнка же не будет вреда», и «помните, вы мне кое-что обещали», и «ну конечно же она будет сидеть тихо, её никто не увидит». И Гвен сидела. Часами могла ютиться в продавленном дедовом кресле, выставленном у дверей каморки, почти у самого края крыши. Мигом взлетала по лестнице, совсем не боялась высоты, не боялась, что кто-нибудь её здесь увидит - некому было: снизу не разглядеть, а впереди, сверху и вокруг их укромного уголка, волшебной башни, самого надёжного места на свете - только город, весь, сколько есть, не особенно высокий и очень, очень красивый. И можно смотреть, как далеко внизу на улицах чуть ли не в соседнем районе ходят туда-сюда люди, и как здесь, совсем близко, дед приходит и снова уходит, варит себе кофе в перерывах между делами, устроившись прямо на пороге каморки, чтобы не выгонять Гвен из кресла. Как его седая голова исчезает и снова появляется у поручней лестницы, ведущей с «предыдущей» крыши, с соседнего здания, построенного впритык, но пониже - на эти вот пятнадцать метров последней лестницы к каморке при голубятне. У него был целый лабиринт из лестниц и крыш, тупиков, закоулков и неприметных дверей, и он был властелин и этого лабиринта, и вообще целого мира, по крайней мере, для своей маленькой рыжей внучки.
- Навстречу ему двигалась буря, - повторяет уже большая, но всё такая же рыжая Гвен, устраиваясь на прихваченной из дома картонке ровно там, где всегда стояло дедово кресло. Метель гудит, город внизу вторит ей автомобильными сигналами, сиренами скорой помощи и поездами. Гвен долго молчит и смотрит вниз с давно опустевшей волшебной башни.
- Привет, - шепчет она метели и вытягивает перед собой сложенные лодочкой ладони так, чтобы в них мог слететься снег. - Я за сахаром, дед.
***
«Я за сахаром», - это у них с дедом такой пароль. Мол, меня кто-то обидел, несправедливо наказал, или просто очень от чего-нибудь грустно, и я совсем не могу об этом разговаривать, но очень хочу посидеть с тобой рядом. Можно?
Можно было почти всегда. Мама даже ругала деда за то, что он избаловал внучку, приучил бегать к себе плакаться по любому поводу.
- Папа, девочка и так слабая, - говорила она, когда дед заходил на чай. - В школе говорят, тревожная, настроение меняется часто, переживает по пустякам. Говорят, наверняка израстётся, если не потакать. Понимаешь?
Гвен при этом стоит за закрытой, но очень тонкой кухонной дверью, зажав ладошкой рот, чтобы случайно не выдать своё присутствие. Слушает, как громко стучит от возмущения дедово сердце (она почему-то всегда его слышала), как он вдыхает и выдыхает, чтобы успокоиться, и как мама ничего этого не замечает.
- Ты понимаешь? - снова спрашивает она, уже отвернувшись к плите помешать что-то одно и перевернуть что-то другое. Мама готовит редко, быстро и сразу много, потому что строит карьеру и постоянно «уже почти убежала».
- Я понимаю, - откликается дед с таким выражением, что глухому понятно: понял он что-то совсем другое. Но мама, в отличие от Гвен, не тревожная и совсем не обращает внимания на пустяки, поэтому удовлетворённо кивает и подкладывает в вазочку горсть дорогого печенья, которое привезла из последней командировки:
- Тебе ещё чаю налить?
***
- «Из пункта А в пункт, скажем, Ю, вышел караван…», - тщательно записывает дед в пухлой тетрадке с плотной шершавой обложкой, которую завёл специально для Гвен. - Ну-ка, давай придумывать, что они там ещё везли в своём караване и как спасались от бури.
Гвен не в ладах не только с мелочами, но и с точными науками из школьной программы. А расстроенная, не в ладах вообще со всем миром за исключением деда, который никогда не заставляет её брать себя в руки.
- Ты можешь просто сказать мне, что тебе грустно, и я не буду ругаться. Можешь даже не говорить, что случилось, скажи, например, что пришла за сахаром, ну, кончился у вас дома сахар, с кем не бывает. И я сразу пойму.
Дед с бабушкой жили в том же доме, что мама и Гвен, только на три этажа ниже. Дедов завод можно разглядеть из окна, но голубятню из него, к счастью, не видно, только ближнюю, «парадную» часть с красивыми колоннами на бело-жёлтом фасаде. Бегать к деду можно было сколько угодно: делать уроки (особенно математику), относить гостинцы из маминых командировок, дарить смешные рисунки или спрашивать какого-нибудь совета. И приходить за сахаром, хоть на три этажа ниже, хоть прямо на голубятню, куда с первого класса уже начали отпускать одну и где все знали и всегда пропускали «Гленову девочку». Застать его в каморке, а если не застать, то дождаться, когда будут сделаны все дела, устроиться под боком, слушать, как он дышит, мерно и глубоко, как смеётся себе под нос, рассуждая про мячики для пинг-понга, про незнакомое слово «шафран» и ещё более незнакомое «жакаранда» - каждую свободную минуту дед что-то читал, особенно много про путешествия и города у моря, поэтому незнакомых Гвен слов в его речи встречалось в избытке. Успокаиваться под привычный запах табака из его трубки («Папа, никогда не кури при ребёнке!» - «Конечно-конечно…»), начинать рассказывать всю свою наиважнейшую ерунду о том, как не получилось решить задачу на контрольной, и как одноклассники дразнят за курносый нос и веснушки, и мама опять уезжает, и тигр вышел совсем не похожим на тигра, «а ещё учительница пения сказала, чтобы я встала в самый последний ряд и только рот открывала, для вида, потому что у меня некрасивый голос, слишком грубый для девочки…»
Дед бережно выслушивал все её беды, подсказывал выходы или советовал подумать самой (и обратить внимание вот на это, это и это), а потом доставал тетрадку и ручку и что-нибудь аккуратно писал.
- «Сколько раз можно написать «Эй, улыбнись!» на обычном тетрадном листочке в клеточку?» - читала Гвен, утирала слёзы и принималась писать решение задачи прямо там же, в тетрадке. Тщательно и сосредоточенно: дед говорил, только так и нужно решать действительно важные жизненные задачи.
- И чур не мухлевать!
С задачами из дедовой тетрадки Гвен не мухлевала никогда. С чем угодно, когда угодно, но только не с этим.
***
Ничего, конечно, не изрослось. Гвен не становилась ни спокойнее, ни основательней, вечно переживала по пустякам и бегала к деду за сахаром - уже не так часто и не в голубятню, а на три этажа ниже, в квартиру, снизу доверху забитую светом и книгами.
Всё чаще открывала двери своим ключом, варила супы и чаи, возила бабушку в больницу на скорой, возила деда навещать её на кладбище, возила маму навещать деда в больнице…
Когда дед умер, не рано, не поздно и не то чтобы неожиданно, но быстро и горько, Гвен перечитала всю его тетрадку с задачками от корки до корки, а потом убрала в самый дальний угол самого дальнего шкафа и больше не доставала.
Незачем было, она и так помнила всё наизусть. А видеть его аккуратный, крупный с завитушками почерк не было никаких сил. Впрочем, каждый вечер, закрывая глаза перед сном, она так и так его видела.
«Сколько чашечек чая для лилипутов (можно заменить на напёрстки) получится из воды, налитой прямо сейчас в твой чайник?» «Сколько шагов ты успеешь пройти, слушая от начала и до конца свою самую любимую песню?» «Как быстро ты успеешь помыть целую раковину грязной посуды, ничего не разбив?» «Посчитай, сколько летучих мышей ты видела за всю свою жизнь и напиши, при каких обстоятельствах» «Выясни, сколько книг о морских приключениях есть у тебя дома, и если их меньше пяти, срочно найди ещё две» «Сколько шагов от нашего подъезда до ближайшей автобусной остановки?» «Сколько ступенек на лестнице в голубятню?» «Где у нас в округе палатка с самым вкусным мороженым? Нарисуй карту и вклей от него этикетку» «Позови в гости кого-нибудь, кого никогда не звала, и напиши, о чём вы поговорили».
***
В первый раз на концерт Чарли Гвен попала случайно. Пригласила старая школьная подруга, с которой пытались дружить, но получалось скорее не терять друг друга из виду. Мол, тут у нас недалеко, буквально пешком дойти, открылся какой-то новый кабак со смешным названием, там концерты бывают, давай как-нибудь сходим? Ну и пошли в какой-то свободный вечер, даже не узнавали, кто будет - какая разница, всё равно все имена незнакомые.
Музыку Гвен любила всегда и не то чтобы разбиралась, но старалась послеживать и иногда слушать вживую. На живых концертах, если попадёшь в настроение, можно унять любую тревогу и залатать любую прореху хоть на душе, хоть на жизни. Чаще всего, правда, ровно на эти самые пару часов живой музыки, но ведь и это намного лучше, чем ничего. А потом, глядишь, и образуется как-то дальше, лишь бы суметь оттолкнуться хоть от чего-нибудь.
Очередной никому не известный мальчик с гитарой, выбравшийся на крошечную сцену крошечного нового кабака, смущённо пояснил, что играет третий в своей жизни концерт и очень рад, что на него пришло так много людей. От барной стойки раздалось настолько отчётливое хмыканье, что даже Гвен оглянулась посмотреть, кто это там такой добрый. Добрым был щуплый белобрысый мужчина с кружкой тёмного пива в руке и ухмылкой вида «не влезай, убьёт». Мальчик на сцене отсалютовал ему гитарой, белобрысый заухмылялся ещё сильнее и сделал вид, что кланяется и приподнимает в знак приветствия шляпу. Гвен подумалось, что если это у мальчика такая группа поддержки, то она ему искренне не завидует. В зале однако же заулыбались.
Мальчик сказал ещё несколько ничего не значащих вступительных слов и заиграл.
Внутри у Гвен застучало к концу первой же песни. Вернее, на изломе припева. Застучало так явно и громко, что потемнело в глазах: не узнать этот стук немыслимо, узнать - немыслимо ещё больше.
- Из пункта А в пункт, предположим, Ю, - прошептала девушка и тут же зажала себе рот ладонью, хотя за пронзительным голосом мальчишки по имени Чарли её всё равно бы никто не услышал. Кажется, за его голосом и вообще невозможно было услышать никого, кроме себя.
Не поэтому ли белобрысый так ухмылялся?..
«Не обязательно всё время знать, кто ты, - говаривал дед, когда подрастающая внучка всё чаще вздыхала, что не знает, кем ей быть и куда идти. - Иногда не страшно и забыть, если потом снова вспомнишь. Может, ещё и новое что-то узнаешь, м?»
Теперь его сердце всё громче стучало у Гвен в ушах, так же, как в детстве, когда она слышала его всегда, как привычный, правильный звук, который просто всегда здесь, с тобой, и никогда не исчезнет.
По крайней мере, до тех пор, пока не кончится музыка.
***
- Навстречу ему двигалась буря, - говорит Гвен и открывает шкаф. Достаёт тетрадку из-под груды старых шерстяных свитеров, которые уже лет пять как не надевала, открывает на первой странице и видит собственный неровный почерк, образца, кажется, шестого класса, когда они с дедом придумали для тетрадки красивое книжное название: «Сборник задач по выходу из отчаянья». Очень собой гордились.
По мере того, как Гвен росла, дед подклеивал в тетрадь новые и новые страницы, от чего она выглядела скорее как очень старая и много повидавшая книга по магии, с торчащими краями одних листков и мятыми уголками других, с выпадающими из середины бумажками и вклеенными и сложенными «гармошкой» длиннющими дополнениями. Из всех этих вклеенных и перевклеенных листков осталось всего четыре чистых, и на самом верху первого из них Гвен предельно аккуратно, почти без дрожи в немеющих пальцах всё-таки пишет: «Что будет, если снова слазить на голубятню?» После этого выбора у неё уже нет: давно опустевшая волшебная башня давно закрывшегося и заброшенного завода всё ещё не видна из всё того же её окна, а действительно важные жизненные задачи нужно решать тщательно, сосредоточенно, и при этом не мухлевать.
Только, дед, почему же так страшно?
***
- Из пункта А в пункт, предположим, Ю, - бормочет себе под нос Гвен, хватаясь за следующую перекладину, - вышел караван, гружёный мармеладом, специями и мячиками для пинг-понга. Навстречу ему двигалась буря.
Наверное, места, которые очень любят, запоминают своих людей. Может быть, они их даже хранят, кто знает?
Высоты Гвен не боится, но опасается всё так же, как тогда, в декабре, в первый раз после долгого перерыва. Охраны на заброшенном заводе как не было, так и нет, и некому не пускать на территорию незваную гостью. Здание не спешит обрушаться, лестница ещё вполне крепкая, а город отсюда всё так же красив, как и был. Гвен выключает огонёк горелки под туркой, откладывает одну из самых любимых дедовых книг и разливает кофе по двум маленьким чашкам, которые совсем недавно привезла из одного очень далёкого приморского города, в котором цветёт жакаранда. Одну чашку ставит на самый краешек крыши, другую берёт себе и, прежде чем сделать глоток, салютует ею каморке при голубятне.
- Я принесла тебе сахара, дед, - шепчет «Гленова девочка», всё такая же рыжая, веснушчатая и тревожная, как была.
Пьёт, плачет, улыбается и разве что трубку не курит.