(no subject)
Ещё один старый-престарый долг.
Тётушка Мэг широко раскрывает глаза и садится рывком. Постель её придвинута вплотную к окну, чтобы, как только сядешь, можно было начать рассматривать улицу, а не то глаза сами собой закроются снова. Тётушке Мэг пятьдесят восемь, и её рабочий день начинается в пять утра. Чтобы всё успеть, ей нужно проснуться в четыре, приготовить завтрак для семьи, поесть самой, прибраться, приласкать кота, одеться и выйти в ночь.
Тётушке Мэг не в тягость, она давно ко всему привыкла. Очень-очень давно. Только вот кости что-то ломит сегодня, как никогда раньше. И сердце грохочет так, что того и гляди порвётся. Впрочем, именно в это утро удивляться не приходится - должен же кто-то, в конце концов, платить по счетам. А она попросилась сама: на сколько хватит, столько и хорошо. Больше, значит, не нужно.
Может быть, сегодня - последний раз. Что ж, если так, то пусть так и будет.
Пять утра в декабре - кромешная тьма. Такая, что никакое выкалывание глаз не годится в подмётки, и вот уже много дней всё темнее. Но ничего, скоро, уже совсем скоро - сегодня, как рассветёт - самый лучший день в году: день, сумевший остановить ночь. Бог весть, как ему это удалось, но удалось же. Они с Мэг в некотором смысле коллеги: она только и занимается тем, что останавливает ночи. Прозаичнее, конечно, да и вряд ли долгие зимние ночи слушаются её на самом деле. Слушаются люди, и то потому, что сами так договорились. Но тётушке Мэг хватает и этого, более чем хватает. Она давно уже бросила мечтать своими руками спасти человечество, но ведь спасать-то его как раз и не обязательно: иногда бывает достаточно просто-напросто разбудить.
Пять утра - самое глухое время. Самый крепкий зимний сон.
И оторвать бы голову тому, кто придумал, что именно в этот час полагается будить заводских рабочих, чтобы они успевали на проходную к сроку. Впрочем, после долгих уговоров подъём удалось перенести на половину шестого, а в пять тётушка Мэг каждое утро - вот уже почти двадцать лет - стучит своим длинным шестом в окно пекаря Фреда, живущего на соседней улице. Хлеба, любит говаривать Фред, не терпят спешки, так что лучше вставать пораньше: запах из его пекарни способен разбудить кого угодно не хуже шеста тётушки Мэг, а если когда-нибудь это перестанет быть так, то и зачем вообще всё?
Тётушка Мэг отпихивает настырно мурлычащего кота, кутается в не по времени тонкое пальто - другого попросту нет - и выходит разгонять темноту.
Без пяти пять утра, самая длинная ночь года почти истекла.
«Да брось, Мэгги, ничего другого тебе уже не светит», - раздаётся откуда-то из далёкого прошлого сварливый и торжествующий голос. Он принадлежит тому, кого давно нет, но это, увы, совсем ничего не меняет. Двадцатипятилетняя секретарша Мэгги втягивает голову в плечи, как побитая собака, и очень старается не смотреть на шефа, только что разбившего её мечту. До чего же глупо было думать, что исписавшийся главный редактор захудалой газетёнки поддержит разговоры о деле, которое меняло бы мир к лучшему. И уж тем более - что он всерьёз воспримет её идею и помчится выкидывать отправленные в набор статейки про конец света, заменив их на жизнеутверждающие опусы самой Мэг.
Хватит верить в людей, сквозь сжатые от обиды зубы твердит себе Мэг с того самого дня. И, не иначе как назло всем подобным словам, сказанным хоть когда-нибудь на свете, всё упрямее и упрямее верит.
Шеф поднял её на смех, сказал, что глупости скоро кончатся и начнётся жестокая и беспощадная жизнь, быстрая настолько, что выдумывать станет попросту некогда, знай себе клепай чернушные новости, чтобы хоть как-то прокормиться. «Брось, Мэгги, - шептал из глубины почти истекшей ночи скрипучий голос. - Ничего стоящего тебе в этой жизни уже не видать. Сделай-ка мне лучше ещё кофе».
Тётушка Мэг давно простила этот голос. В конце концов, именно он, годами преследуя её, навёл на единственно верную мысль: делай простое. То, на что не требуется денег, связей и образования, раз уж ничего этого у тебя нет и уже не будет. Делай то, что может сделать вместо тебя кто угодно - но почему-то не делает. Может быть, именно потому, что просто. Люди не любят простого: от него слишком уж некуда спрятаться.
Самая длинная ночь не торопится разжимать когти.
До дома Фреда - половина улицы. Поставить на землю фонарь и поднять «будильный» шест. Две минуты, и загудит в пекарской печи первый незимний огонь, обещающий долгие июньские солнца. Две минуты - и Фред, сонный и взлохмаченный, улыбнётся Мэг из окна, давая понять, что она может идти дальше, особенно если не забудет заглянуть потом за самой первой булочкой. Две минуты - и темнота окажется в прошлом вместе с настырным сварливым голосом, потому что начнётся утро.
Сердце вдруг сжимается особенно сильно, превращаясь в беспомощный, слабо трепыхающийся комок. Ещё не отступивший ночной мороз хватает Мэг за плечи, смеётся над самонадеянно куцым пальто и больно бьёт по спине. Одной рукой женщина тяжело опирается о стену: ох, только бы успеть. Половина улицы - это очень много. Фред, прохвост, неужели за столько-то лет ты не мог переселиться поближе?.. Может, тогда всё ещё можно было бы поправить. Тогда - да, а сейчас нужно просто дойти и постучать. Этого уже будет много, Мэгги, ты сама это знаешь. Давай-ка, вперёд. Ещё совсем чуть-чуть.
Сутулая фигура в сером медленно добредает до дома с рогаликом на вывеске. Рыхлый снег под её ногами не хрустит, как будто одного этого будет достаточно, чтобы она жила. Как будто даже этого - уже - много.
Тётушка Мэг роняет фонарь и обеими руками упирается в дверь булочной, изо всех сил прижимая шест локтём к правому боку. Сердце уже не колется - бьётся бешеным ежом, норовя выскочить через почти прорванное иголками горло. «Ещё совсем чуть-чуть, пожалуйста. Один последний раз». Оперевшись спиной о дверь, Мэгги рывками выдыхает душу в самую злую ночь и дрожащими руками поднимает шест. Показывает его небу - почётный пропуск в мир без гнусавых клокочущих голосов - и со всей силой, на какую только способна, бьёт верхним концом шеста в окно Фреда, темнеющее прямо над дверью.
Раздаётся жалобный звон стекла.
Внизу тётушка Мэг тяжело опускается на мостовую, улыбается - успела! - и закрывает глаза. На её волосах, плечах и коленях звёздами мерцают яркие стеклянные брызги.
***
Морозные утра были, пожалуй, куда приятнее, чем эти вот вечера. Вернее, совсем вечером тут творится такое, что даже нынешнее начальство Мэг умывает руки: бесполезно. А она приходит обычно что-то около четырёх пополудни, когда людей уже много, но между каждым и каждым ещё остаётся какое-то пространство. Растрёпанные седые волосы падают Мэг на лицо, делая его одновременно пугающим и простодушным: смотря кто и как решится в него вглядеться. Если вообще решится, конечно.
- Мы - последний осколок великой империи, - заводит свою песню жутковатая старуха. Акустика здесь идеальная, а если стоять, замерев, посреди спешащей толпы, чуть-чуть раскачиваться из стороны в сторону и говорить чётко и отрывисто...
- А вы - вы всё уничтожаете, всё, что осталось от Союза! - продолжает странное создание, набирая громкость.
Она скажет ещё много правдивой, но совершенно несущественной ерунды: они должны привыкнуть, перестать слушать, только тогда появится шанс достучаться. Такие уж пошли времена: до сердец добирается только непредсказуемое. Можешь удивлять - удивляй. Не можешь - сиди дома.
Толпа расступается, обтекает гневно воздевшую руки фигуру и, миновав её, тут же смыкается снова. Пока они не уносят ничего. Они слышали это столько раз - не от неё, отовсюду - что давно уже выработали иммунитет.
Мимо шагает девочка лет двадцати, украдкой рассматривая Мэг. Испуганная, недоверчивая, но не слушать ещё не умеет. Хорошая девчонка, очень похожа на старшую дочку Фреда. За такую не жалко отдать все силы, сколько их сейчас есть, только бы лет через десять она не пробежала мимо с пустыми глазами, как все вот эти, давно-глухие. Что ж, попробуем.
Поравняйся со мной, малышка. И сделай ещё один шаг.
- Смотри вокруг, - каркает Мэг девочке где-то между ухом и затылком. - Смотри внимательно.
Обернулась. Огромные глазищи цвета июньской травы смотрят вопросительно: мол, это вы мне? На лице очевидно безумной старухи - отстранённость. Девочка разворачивается и делает ещё два шага.
- Не пропусти, не закрывай, не застывай, - это уже не крик, просто слова. Крик тебе больше не нужен, а мне и подавно нечего без толку голосить.
Девочка вздрагивает, как будто через неё пролетело привидение. Замирает, явно мучительно размышляя, вернуться или нет. Мэг снова выкрикивает что-то про Союз и загубленное братство - чтобы даже не думала возвращаться. Незачем.
Но с правильными окнами всегда так: только соберёшься уйти незамеченным, сделав то, что от тебя требовалось, как из него тебе кто-нибудь улыбается, а через секунду уже бежит к дверям с горячей булочкой, заботливо завёрнутой в тряпицу. Мэг всегда принимала такие подарки одновременно с радостью и смущением: не нужно ведь. Она же не затем. Достаточно, что и сегодня всё удалось: сегодня тоже кто-то проснулся.
- Вам помочь?
Боится, голос дрожит. Сама не знает, что будет делать, если услышит: «Да».
- Спасибо, дочка, не нужно.
- Точно? - переспрашивает мгновенно осмелевшая девчонка. Страшно - выговорить первое слово. Будучи произнесённым, оно сразу же аннулирует страх. «И как они умудряются печь такие вкусные булочки, у меня так никогда не выходит, - мимоходом думает тётушка Мэг. - Совсем же малышка. Откуда что берётся?»
- Точно, - старуха подмигивает, на секунду одобрительно касается плеча девочки - и мягко подталкивает её в направлении общего движения людей, спешащих в самый короткий срок «перепрыгнуть» с ветки на ветку. Выпроводить, выгнать скорее - нечего тебе здесь делать. Тебе сейчас нужно побыстрей до кого-то добраться: уж я-то знаю, как это работает. А со мной не стой, малышка, не то я, того и гляди, расплачусь. - Ты только не застывай.
- Ни за что.
Энергично кивает, хлопая ресницами, как будто не надеется, что я её услышу. Ещё не понимает. Поймёт потом, погодя: слишком легко и быстро, сейчас так почти уже не бывает. Делает несколько нерешительных шагов, оборачивается, машет рукой и исчезает насовсем. Беги со всех ног, малышка, беги туда, куда тебя сейчас тянет, и ни за что не сворачивай.
Мэг, убедившись, что девочка скрылась из виду, ссутуливается и тяжело вздыхает: раньше было легче. Раньше хорошие окна годами оставались на своих местах, и их не так страшно было любить. Но работа есть работа, что поделаешь. Повышение - не очень-то приятная, как оказалось, штука. Даже - тем более? - такое. Но, увы, случаются повышения, от которых совершенно некуда деваться.
Сумасшедшая старуха усмехается совсем уж безумно, разворачивается против движения потока, чтобы иногда заглядывать в лица встречных, и уходит на станцию.
На сегодня хватит.
Пожалуй, даже многовато. Такими темпами целое человечество можно спасти, а по этому поводу лучше сперва с начальством посоветоваться: мало ли какие у них там могут быть планы.
Тётушка Мэг смеётся в голос. Прохожие опускают глаза и исправно шарахаются в стороны.
Эскалатор, подъезжающий поезд. «Осторожно, двери закрываются».
Характерный стук сомкнувшихся створок. Вроде бы только что вошедшая в вагон седовласая женщина куда-то запропастилась, а у самого пола, в грязи и «чёрных метках» от растоптанных жвачек, между дверьми остаётся зажатым крохотное белое пёрышко.
Тётушка Мэг широко раскрывает глаза и садится рывком. Постель её придвинута вплотную к окну, чтобы, как только сядешь, можно было начать рассматривать улицу, а не то глаза сами собой закроются снова. Тётушке Мэг пятьдесят восемь, и её рабочий день начинается в пять утра. Чтобы всё успеть, ей нужно проснуться в четыре, приготовить завтрак для семьи, поесть самой, прибраться, приласкать кота, одеться и выйти в ночь.
Тётушке Мэг не в тягость, она давно ко всему привыкла. Очень-очень давно. Только вот кости что-то ломит сегодня, как никогда раньше. И сердце грохочет так, что того и гляди порвётся. Впрочем, именно в это утро удивляться не приходится - должен же кто-то, в конце концов, платить по счетам. А она попросилась сама: на сколько хватит, столько и хорошо. Больше, значит, не нужно.
Может быть, сегодня - последний раз. Что ж, если так, то пусть так и будет.
Пять утра в декабре - кромешная тьма. Такая, что никакое выкалывание глаз не годится в подмётки, и вот уже много дней всё темнее. Но ничего, скоро, уже совсем скоро - сегодня, как рассветёт - самый лучший день в году: день, сумевший остановить ночь. Бог весть, как ему это удалось, но удалось же. Они с Мэг в некотором смысле коллеги: она только и занимается тем, что останавливает ночи. Прозаичнее, конечно, да и вряд ли долгие зимние ночи слушаются её на самом деле. Слушаются люди, и то потому, что сами так договорились. Но тётушке Мэг хватает и этого, более чем хватает. Она давно уже бросила мечтать своими руками спасти человечество, но ведь спасать-то его как раз и не обязательно: иногда бывает достаточно просто-напросто разбудить.
Пять утра - самое глухое время. Самый крепкий зимний сон.
И оторвать бы голову тому, кто придумал, что именно в этот час полагается будить заводских рабочих, чтобы они успевали на проходную к сроку. Впрочем, после долгих уговоров подъём удалось перенести на половину шестого, а в пять тётушка Мэг каждое утро - вот уже почти двадцать лет - стучит своим длинным шестом в окно пекаря Фреда, живущего на соседней улице. Хлеба, любит говаривать Фред, не терпят спешки, так что лучше вставать пораньше: запах из его пекарни способен разбудить кого угодно не хуже шеста тётушки Мэг, а если когда-нибудь это перестанет быть так, то и зачем вообще всё?
Тётушка Мэг отпихивает настырно мурлычащего кота, кутается в не по времени тонкое пальто - другого попросту нет - и выходит разгонять темноту.
Без пяти пять утра, самая длинная ночь года почти истекла.
«Да брось, Мэгги, ничего другого тебе уже не светит», - раздаётся откуда-то из далёкого прошлого сварливый и торжествующий голос. Он принадлежит тому, кого давно нет, но это, увы, совсем ничего не меняет. Двадцатипятилетняя секретарша Мэгги втягивает голову в плечи, как побитая собака, и очень старается не смотреть на шефа, только что разбившего её мечту. До чего же глупо было думать, что исписавшийся главный редактор захудалой газетёнки поддержит разговоры о деле, которое меняло бы мир к лучшему. И уж тем более - что он всерьёз воспримет её идею и помчится выкидывать отправленные в набор статейки про конец света, заменив их на жизнеутверждающие опусы самой Мэг.
Хватит верить в людей, сквозь сжатые от обиды зубы твердит себе Мэг с того самого дня. И, не иначе как назло всем подобным словам, сказанным хоть когда-нибудь на свете, всё упрямее и упрямее верит.
Шеф поднял её на смех, сказал, что глупости скоро кончатся и начнётся жестокая и беспощадная жизнь, быстрая настолько, что выдумывать станет попросту некогда, знай себе клепай чернушные новости, чтобы хоть как-то прокормиться. «Брось, Мэгги, - шептал из глубины почти истекшей ночи скрипучий голос. - Ничего стоящего тебе в этой жизни уже не видать. Сделай-ка мне лучше ещё кофе».
Тётушка Мэг давно простила этот голос. В конце концов, именно он, годами преследуя её, навёл на единственно верную мысль: делай простое. То, на что не требуется денег, связей и образования, раз уж ничего этого у тебя нет и уже не будет. Делай то, что может сделать вместо тебя кто угодно - но почему-то не делает. Может быть, именно потому, что просто. Люди не любят простого: от него слишком уж некуда спрятаться.
Самая длинная ночь не торопится разжимать когти.
До дома Фреда - половина улицы. Поставить на землю фонарь и поднять «будильный» шест. Две минуты, и загудит в пекарской печи первый незимний огонь, обещающий долгие июньские солнца. Две минуты - и Фред, сонный и взлохмаченный, улыбнётся Мэг из окна, давая понять, что она может идти дальше, особенно если не забудет заглянуть потом за самой первой булочкой. Две минуты - и темнота окажется в прошлом вместе с настырным сварливым голосом, потому что начнётся утро.
Сердце вдруг сжимается особенно сильно, превращаясь в беспомощный, слабо трепыхающийся комок. Ещё не отступивший ночной мороз хватает Мэг за плечи, смеётся над самонадеянно куцым пальто и больно бьёт по спине. Одной рукой женщина тяжело опирается о стену: ох, только бы успеть. Половина улицы - это очень много. Фред, прохвост, неужели за столько-то лет ты не мог переселиться поближе?.. Может, тогда всё ещё можно было бы поправить. Тогда - да, а сейчас нужно просто дойти и постучать. Этого уже будет много, Мэгги, ты сама это знаешь. Давай-ка, вперёд. Ещё совсем чуть-чуть.
Сутулая фигура в сером медленно добредает до дома с рогаликом на вывеске. Рыхлый снег под её ногами не хрустит, как будто одного этого будет достаточно, чтобы она жила. Как будто даже этого - уже - много.
Тётушка Мэг роняет фонарь и обеими руками упирается в дверь булочной, изо всех сил прижимая шест локтём к правому боку. Сердце уже не колется - бьётся бешеным ежом, норовя выскочить через почти прорванное иголками горло. «Ещё совсем чуть-чуть, пожалуйста. Один последний раз». Оперевшись спиной о дверь, Мэгги рывками выдыхает душу в самую злую ночь и дрожащими руками поднимает шест. Показывает его небу - почётный пропуск в мир без гнусавых клокочущих голосов - и со всей силой, на какую только способна, бьёт верхним концом шеста в окно Фреда, темнеющее прямо над дверью.
Раздаётся жалобный звон стекла.
Внизу тётушка Мэг тяжело опускается на мостовую, улыбается - успела! - и закрывает глаза. На её волосах, плечах и коленях звёздами мерцают яркие стеклянные брызги.
***
Морозные утра были, пожалуй, куда приятнее, чем эти вот вечера. Вернее, совсем вечером тут творится такое, что даже нынешнее начальство Мэг умывает руки: бесполезно. А она приходит обычно что-то около четырёх пополудни, когда людей уже много, но между каждым и каждым ещё остаётся какое-то пространство. Растрёпанные седые волосы падают Мэг на лицо, делая его одновременно пугающим и простодушным: смотря кто и как решится в него вглядеться. Если вообще решится, конечно.
- Мы - последний осколок великой империи, - заводит свою песню жутковатая старуха. Акустика здесь идеальная, а если стоять, замерев, посреди спешащей толпы, чуть-чуть раскачиваться из стороны в сторону и говорить чётко и отрывисто...
- А вы - вы всё уничтожаете, всё, что осталось от Союза! - продолжает странное создание, набирая громкость.
Она скажет ещё много правдивой, но совершенно несущественной ерунды: они должны привыкнуть, перестать слушать, только тогда появится шанс достучаться. Такие уж пошли времена: до сердец добирается только непредсказуемое. Можешь удивлять - удивляй. Не можешь - сиди дома.
Толпа расступается, обтекает гневно воздевшую руки фигуру и, миновав её, тут же смыкается снова. Пока они не уносят ничего. Они слышали это столько раз - не от неё, отовсюду - что давно уже выработали иммунитет.
Мимо шагает девочка лет двадцати, украдкой рассматривая Мэг. Испуганная, недоверчивая, но не слушать ещё не умеет. Хорошая девчонка, очень похожа на старшую дочку Фреда. За такую не жалко отдать все силы, сколько их сейчас есть, только бы лет через десять она не пробежала мимо с пустыми глазами, как все вот эти, давно-глухие. Что ж, попробуем.
Поравняйся со мной, малышка. И сделай ещё один шаг.
- Смотри вокруг, - каркает Мэг девочке где-то между ухом и затылком. - Смотри внимательно.
Обернулась. Огромные глазищи цвета июньской травы смотрят вопросительно: мол, это вы мне? На лице очевидно безумной старухи - отстранённость. Девочка разворачивается и делает ещё два шага.
- Не пропусти, не закрывай, не застывай, - это уже не крик, просто слова. Крик тебе больше не нужен, а мне и подавно нечего без толку голосить.
Девочка вздрагивает, как будто через неё пролетело привидение. Замирает, явно мучительно размышляя, вернуться или нет. Мэг снова выкрикивает что-то про Союз и загубленное братство - чтобы даже не думала возвращаться. Незачем.
Но с правильными окнами всегда так: только соберёшься уйти незамеченным, сделав то, что от тебя требовалось, как из него тебе кто-нибудь улыбается, а через секунду уже бежит к дверям с горячей булочкой, заботливо завёрнутой в тряпицу. Мэг всегда принимала такие подарки одновременно с радостью и смущением: не нужно ведь. Она же не затем. Достаточно, что и сегодня всё удалось: сегодня тоже кто-то проснулся.
- Вам помочь?
Боится, голос дрожит. Сама не знает, что будет делать, если услышит: «Да».
- Спасибо, дочка, не нужно.
- Точно? - переспрашивает мгновенно осмелевшая девчонка. Страшно - выговорить первое слово. Будучи произнесённым, оно сразу же аннулирует страх. «И как они умудряются печь такие вкусные булочки, у меня так никогда не выходит, - мимоходом думает тётушка Мэг. - Совсем же малышка. Откуда что берётся?»
- Точно, - старуха подмигивает, на секунду одобрительно касается плеча девочки - и мягко подталкивает её в направлении общего движения людей, спешащих в самый короткий срок «перепрыгнуть» с ветки на ветку. Выпроводить, выгнать скорее - нечего тебе здесь делать. Тебе сейчас нужно побыстрей до кого-то добраться: уж я-то знаю, как это работает. А со мной не стой, малышка, не то я, того и гляди, расплачусь. - Ты только не застывай.
- Ни за что.
Энергично кивает, хлопая ресницами, как будто не надеется, что я её услышу. Ещё не понимает. Поймёт потом, погодя: слишком легко и быстро, сейчас так почти уже не бывает. Делает несколько нерешительных шагов, оборачивается, машет рукой и исчезает насовсем. Беги со всех ног, малышка, беги туда, куда тебя сейчас тянет, и ни за что не сворачивай.
Мэг, убедившись, что девочка скрылась из виду, ссутуливается и тяжело вздыхает: раньше было легче. Раньше хорошие окна годами оставались на своих местах, и их не так страшно было любить. Но работа есть работа, что поделаешь. Повышение - не очень-то приятная, как оказалось, штука. Даже - тем более? - такое. Но, увы, случаются повышения, от которых совершенно некуда деваться.
Сумасшедшая старуха усмехается совсем уж безумно, разворачивается против движения потока, чтобы иногда заглядывать в лица встречных, и уходит на станцию.
На сегодня хватит.
Пожалуй, даже многовато. Такими темпами целое человечество можно спасти, а по этому поводу лучше сперва с начальством посоветоваться: мало ли какие у них там могут быть планы.
Тётушка Мэг смеётся в голос. Прохожие опускают глаза и исправно шарахаются в стороны.
Эскалатор, подъезжающий поезд. «Осторожно, двери закрываются».
Характерный стук сомкнувшихся створок. Вроде бы только что вошедшая в вагон седовласая женщина куда-то запропастилась, а у самого пола, в грязи и «чёрных метках» от растоптанных жвачек, между дверьми остаётся зажатым крохотное белое пёрышко.