Украинофильский быт в Киеве XIX века
В 1862 г. один из авторов кулишевской «Основы», рассказывая о своей поездке по Украине, отмечал, что украинцы того времени вроде бы не очень любили Киев. «Не доезжая Киева, - писал он, - по сю сторону Днепра, я встречал много селян-украинцев, которые попасали своих лошадей и волов. По моему наблюдению, их нисколько не привлекал Киев, который так величественно раскинулся по горам, прославленным историческими преданиями и поэтическими сказаниями южнорусского народа. Они даже не смотрели на эту величественную картину; их взор блуждал где-то далеко, искал степей малонаселенных, искал лесу уединенного и, казалось, с удовольствием останавливался на безлюдной местности». Автор записок считал этот странный феномен закономерным, поскольку в Киеве была одна жизнь, а вокруг него совсем другая, и, казалось, никаких точек соприкосновения между ними не существовало: «Украинец знает, что жизнь в городах - не его жизнь, - там ему не место; там его на каждом шагу ограничивают, стесняют, там ему надо извратить, изломать себя, чтобы жить. Украинец любит степь, оттого что только там для него просторно и привольно; никто там не скажет: «Здесь тебе не место!» Может быть, он уже не раз бывал в Киеве; быть может, память его полна рассказов о его чудесах, редкостях; но он знает, что ему многого не дадут посмотреть, и, пожалуй, выпроводят из иного общественного места... Из-за чего же ему интересоваться?» (Нелеста Федор. После поездки на Волынь//Основа, 1862,).
Для украинца середины XIX века Киев был чужим, почти заграничным городом, где жили непонятные ему люди. После продолжительной европеизации и русификации он превратился в типичный губернский центр, маленький уголок России на краю украинских степей. Сам лидер украинской оппозиции П. Кулиш, конечно, мечтал вернуться в город своей юности, купить «домик с садом» в самом живописном месте, - например, около Лавры (206, 87), но долго колебался и в конце концов купил хутор подальше от этого опасного для украинской души города. «А что касается Киева, то извини, - писал он И. Хильчевскому в 1867 г., - едва ли есть на свете город хуже! Вот хоть бы ваши газеты, да Бог с ними! Про такую гадость и вспоминать не стоит» (Кулиш, письмо к Хильческому).
Генератором общественной жизни города второй половины XIX века стала полулегальная организации молодых киевских интеллектуалов - киевская Громада (1859, а в других источниках - 1861 г.). Без её участия не обходилось ни одно крупное начинание и в сфере науки, и в книгопечатании, в организации музеев, разных обществ и товариществ, конференций и съездов. Громадовцы активно писали для первой неофициальной городской газеты «Киевский телеграф» (1859-1876), способствовали успешной деятельности «Юго-Западного отдела Русского географического общества» (1873- 1876) и, наконец, основали первый местный украинский журнал - «Киевскую старину» (1882-1906), который являлся неофициальным органом их организации.
Но энергия и энтузиазм самой Громады не могли заполнить того вакуума в сфере культурной жизни Киева. Между «европеизированным» Киевом и патриархальным, хуторянским украинством того времени возникло нечто похожее на противостояние, антагонизм, и преодолеть эту тенденцию было совсем не просто. Особенно на уровне обыденной жизни, быта, межличностных отношений. Денационализированные киевляне тех лет гордились своими «европеизированными» обычаями, а ярые «украинофилы», чтобы как-то выделиться на этом фоне, выдавали себя за «простых селюков». В городе их называли «галушниками». Как говорил Н. Садовский, эти галушники-патриоты «сидели целый век на печи и мерили весь национализм, свой и чужой, только горилкой, галушками и варениками, и кто больше выпьет горилки и съест галушек и вареников, тот был, на их взгляд, украинцем». И если кто-нибудь вообще отказывался пить, то» слышал в ответ: «Как! Украинец и горилку не пьет?! Чудеса! Какой же ты украинец?» (Садовський, Мої театральні згадки, 1955 стр., 29). На шумных и людных улицах галушники обычно не жили и селились где-нибудь на отшибе, «с краю», в живописном местечке с садиком и лужком. Во всем придерживались «селянских обычаев» и вечно ворчали на горожан, что у них «все не так, как надо».
Этот «шароварный», или, как тогда говорили, «этнографический» тип украинца можно было встретить даже в среде громадовцев. Здесь он воплотился в колоритной фигуре Василя Курлюка, отчего и само это явление среди интеллигенции именовалось «курлюковщиной». «Василь Ильич Курлюк, - писал Г. Житецкий, - был искренне убежденным украинцем, как говорят теперь, «этнографического типа или убеждения», который в своем понимании дела ограничивается лишь внешней его, презентативной, стороной. Этот Курлюк, про которого говорили, что он никогда не умывался, не знал гребешка, и ходил всегда «в народной манере», грязный, - любил к тому же волочиться за барышнями» (Житецький Гнат, Київьска Громада за 60-х років, 1928, стр., 25). Десятки таких курлюков гуляли в те дни по Крещатику и в Царском саду, сея среди киевлян представление об украинофилах как о неисправимых чудаках или неряшливых «селюках», с которыми «нормальному» городскому человеку трудно найти общий язык. Даже либеральный и вполне благосклонный к украинофильству «Киевский телеграф» вынужден был подать на своих страницах фейлетон на «хлопоманов», терпеливо объясняя им, что патриотическая бравада вовсе не способствует популярности украинских обычаев в городе и даже компрометирует их в глазах горожан. А. Рудковский писал в 1864 г. по этому поводу так:
«Говорят, Париж, а Париж - столица мод. Да ну вас, господа, с Парижем! Что он против нашего? Да более ничего, как муха. Вспомните лишь нашу украинскую соломенную шляпу, которая не раз красовалась на Подоле, на Крещатике и по другим улицам, а потом про шаровары, сапоги, дубинки и проч. /.../ Да и мало ли преимуществ имеет наша мода перед парижской. Возьмите для примера нашего свиткомана - так прелесть что такое. А дубинкомана - еще лучше; так и кажется, что это рыцарь темных ночей. А про самогономана и говорить нечего /.../ Никто не смеет не согласиться, чтобы оказывать предпочтение своему перед иностранным. Но только всякое платье, которое надеваете вы на себя, должно бы сохранять благообразный вид, а не носить его в таком виде в городе, в каком носят его крестьяне в деревне. Положение крестьянина нельзя сравнивать, с положением свиткомана, потому что первый возится с черной работой, а второй наоборот. Да и крестьяне, приезжающие в праздничные дни в город, всегда заботятся о чистоте и опрятности своего национального костюма. Между тем сделайте наблюдение над свиткоманом, в каком иногда виде он является в общество? / / Некоторые из них нарочно смазывали сапоги дегтем и являлись в общество, так сказать, душить дам, уверяя, что «се треба, бо так робили наші діди й прадіди» /.../ Все сочувствуют тому, что родина мила сердцу, но она мила лишь по своим хорошим видам, мыслям, по землякам, по воспоминаниям, по песням, по нраву и по быту, но ничуть по дубинам, свиткам, дегтю, тыкве, сапогам, махорке и сильно выразительным глаголам» (Рутковский, Наши моды и их последователи).
Вживание украинства в новую урбанистическую среду было процессом довольно сложным (за внешней «европеизацией» Киева стояла его упорная русификация) и противоречивым (поскольку идеология хуторянства уже отжила свой век и плохо усваивала новые идеи). Второе поколение городских украинофилов вырастало в атмосфере противостояния и отчуждения. Официальные власти нередко прибегали к политике компрометации украинофильских кругов в глазах горожан. (Так, например, в середине 1870-х г. киевский полицмейстер Гюббенет велел проституткам появляться на улицах только в украинских национальных костюмах). Старания официальной пропаганды приносили свои плоды, и попытки украинцев возродить свои национальные бытовые традиции многими верноподданнически настроенными киевлянами часто воспринимались настороженно, если не враждебно. «Мое поколение, - писала дочка М. П. Старицкого Людмила Старицкая-Черняковская, вспоминая 1880-е гг., - особое поколение: мы были первыми украинскими детьми /в Киеве/. Не теми детьми, которые вырастают в селе, в родной атмосфере стихийными украинцами, - мы были детьми городскими, которых родители впервые с пеленок воспитывали сознательными украинцами среди враждебного окружения. Таких украинских семей было немного; все другие дети, с которыми нам приходилось постоянно встречаться, были русифицированными барчуками. В то время среди русской квазиинтеллигенции Киева /.../ утвердилось недоброжелательное отношение ко всему украинскому, и особенно к самим «украинофилам»; В лучшем случае к ним относились иронично, как к «блаженненьким» или чудакам /.../ Мы говорили по-украински, и родители всюду обращались к нам по-украински; часто нас одевали в украинскую одежду. И, конечно, и тем и другим мы обращали на себя общее внимание, а вместе с тем и - шутки, глумление, насмешки, презрение. О, как много пришлось испытать нашим маленьким сердцам горьких обид, незабываемых... Помню, как с сестрою гуляли мы в Ботаническому саду, конечно, в украинской одежде и говорили между собой по-украински. Над нами стали смеяться, вышла гадкая сцена: дети, а заодно и такие же разумные бонны и няньки начали издеваться над нами, над нашей одеждой, над нашим «мужицким» языком. Сестра вернулась домой, заливаясь слезами /.../ Моих слез не видел никто: яростное, волчье сердце было у меня; но, помню, как ночью, когда все вокруг спали, вспоминала я, бывало, происшествия дня и думала, думала... И такая страшная, такая хищная ненависть ко всем угнетателям родного слова и люда поднималась в сердце, что страшно теперь и вспоминать...» (Старицька-Черняхівська, 25 років українському театру, 47).
- - - - - - - - - - - - - - - - -
Из воспоминаний дочери украинского помещика и мецената, основателя ТУП Е.Чикаленко:
«Тут варто згадати про батькове відношення до Москви. Помимо приказки: «Тату, лізе чорт у хату! - Дарма, аби не Москва!», яку батько часто наводив як приклад народної мудрості, ще задовго до війни 1914 року, батько висловив такі приблизно думки: «Німці чехів вивели в люди. Поляки самі вважають познанців за найкультурніших та національно свідомих /.../ Порівняти литовців та латишів під німецьким культурним впливом і тих самих литовців під російським та польським; а ще яскравий приклад - фінські народи: мордва, череміси, зиряни і т. д. під російським пануванням стоять на первісному ступні
розвитку» /.../ Під час війни батько, як і більшість київських українців, нетерпляче чекали німців-австрійців, щоб ті «зайняли Україну принаймні по Дніпро».
- Нам не страшно, - казав батько, -- щоб німці нас онемеччили, а за економічне визискування вони дадуть нам свою культуру /.../
Під час перебування німецького війська в Києві 1918 року до мене зайшов знайомий і земляк мого чоловіка, офіцер у тій армії. Я представила його батькові і помагала в їхній розмові. Коли той, наслухавшися десь у російських колах, почав щось про «братерство» москалів і українців, батько з серцем устав і сказав уже по-українськи, не пробуючи боротися з труднощами німецької мови:
- Краще я буду німецьким наймитом, ніж братом москалів! Переклади йому це.
- Knecht! Knecht! - настоював він, коли я шукала за м'якшим виразом - Sie haben aus den Polen Europaer gemacht! *- тикав він пальцем на здивованому таким вибухом німця.
* Вы сделали из поляка европейца!
По "Киевской старине в лицах. XIX век. 2005 г.